Дары Господа. Проза XXI века

– Кстати, один из них, внук великого учёного, спрашивал меня о тебе и хотел бы с тобой поговорить. Только, папа, он очень занятой человек и на бытовые разговоры у него нет времени. Он бы с радостью приехал к тебе, если бы, пообщавшись с ним, ты захотел исповедаться и причаститься. Ты знаешь, что такое причащаться?

– Конечно, знаю. Что ж, я не русский человек, что ли? Я помню, как в детстве мы с бабушкой ходили по праздникам в церковь и даже там причащались. А, знаешь, я бы хотел встретиться с этим священником, почему нет? Попроси его приехать ко мне…

Оказалось, что отец Иван сможет приехать на дачу только через четыре дня. Накануне вечером мы созвонились, и я услышала:

– Мы обязательно завтра поедем, только надо найти на чём, у меня украли машину.

– Как?

– Поехал заправляться перед поездкой, вставил в бак «пистолет», а когда пошёл платить деньги, какие-то ребята прыгнули в машину и укатили… У меня в руках осталась только крышка от бачка.

– Отец Иван, это наша вина!.. Разве можно упустить такую душу!..

Он засмеялся и сказал, что всё равно завтра едем:

– Найдём, кто нас отвезёт…

На следующее утро, ещё в предрассветных сумерках, мы вошли в родительский дом. Мама рассказала, что все эти дни, отец, просыпаясь утром, спрашивал:

– Они сегодня приедут?

И потом мог не раз терять сознание и обо всём забывать, но на следующее утро снова ясно задавал всё тот же вопрос.

…Когда священник уходил, папа попросил дать ему какую-нибудь книгу (о. Иван оставил ему прозу Ивана Шмелёва) и повесить перед глазами маленькую икону Божией Матери.

– Видите ли, в детстве я рос без матери, считал, что она меня бросила (так мне сказали взрослые, а её призвали медсестрой на фронт Первой Мировой войны), и потому не хотел даже видеть её фотографии. А теперь вот, на излёте, буду лежать и смотреть на Лик Матери Бога и мысленно беседовать с Ней – Матерью, занятно!..

Жизненные испытания – тайна человеческого пути, и судьба отца была многотрудной. Родился он за пять лет до революции. Его дед-латыш к тому времени был выслан из Латвии «за пособничество революционерам». Семья поселилась на Волге, и ещё недавно, проплывая на пароходе эти места, я услышала от экскурсовода, словно для меня сказанные слова: «На этом берегу реки вы видите остатки брёвен большого дома. Это бывшее имение одного латыша, высланного ещё до революции в Россию». Обустроившись на новом месте, человек этот, по имени Клов Озолинг, не отказывал в помощи никому. Но, несмотря на образцовое хозяйство, слыл среди местных жителей, как человек «слабый умом», ибо вместо того, чтобы сажать в годы разрух на своей земле картошку, посадил берёзы. Сельчане допытывались: «Зачем?», а он давал «невразумительный» ответ: «Здесь Волга поворачивает, и когда пароход выйдет из-за поворота, откроется красивый вид на высокий берег с берёзовой рощей».

Отец родился в Ялте. Его родитель был талантливым мастером фотографии и имел на Чёрноморском берегу фотомастерскую – модное в те времена заведение. Так случилось, что под материнской опекой ему суждено было провести лишь первые годы. Мальчику не было ещё и четырёх лет, когда они остались вдвоём с отцом, который зарабатывал деньги, но, будучи импозантным мужчиной, не отказывал себе и в житейских радостях. С этого времени его сын был больше предоставлен самому себе. Невостребованную же любовь своего сердца он направил на то, чтобы без спортивных дорожек и снарядов стать олимпийцем во всем, за что бы ни брался.

«Волны меня треплют, но я не утону» – начертано на гербе Парижа. Такое же начертание могло бы предварить жизнь отца.

Ему ничего не давалось как манна. Но спасал принцип: то, чем занимаешься, делать, как можно лучше. Поэтому, если он плавал, то как рыба. Если рисовал, то ему прочили будущность живописца. Словом, мог заворожить любую компанию.

Всё, что читал, понимал и помнил. А на балалайке играл так, что ни одна свадьба в округе не обходилась без него.

Он плёл корзины из лозы, столярничал, точил сапоги, клал печи и из подручного мог приготовить вкуснейшую еду. Последнее умение особенно было оценено однополчанами на войне, куда он ушёл добровольцем. Лишь только объявлялся привал, отец принимался за кулинарное «колдовство». И из нехитрого пайка, приправленного найденными тут же травами и корешками, у него получались необыкновенные блюда. И солдаты, наскоро обустроив землянки, сходились к огню его костра на скромный пир.

А в тыл от него летели военные треугольники и письма со стихами.

Когда не было под рукой бумаги, он писал на бересте:

Озаряемый войной,Я пишу тебе одной.И бумага для письма —Необычная весьма.Я пишу тебе однойНа берёсте ледяной,А ракета в вышинеЗаменяет лампу мне.У меня над головойВал проходит огневой,Я пишу, а этот валВсё сметает наповал.Небо стонет надо мной,Я пишу тебе одной,Чтобы ты наединеВспоминала обо мне…

Все свои умения он не забыл и потом, когда посвятил себя поэзии. Но жизнь его по-прежнему испытывала, и канва её была похожа на один из военных эпизодов солдатской службы.

Как-то ему поручили доставить донесение в соседнюю часть. Он с конвертом за пазухой и выученным паролем отправился на задание. Пройдя благополучно часть пути, вышел на опушку. Чтобы снова углубиться в лес, ему надо было миновать большое поле. Когда треть открытого пространства уже была позади, он услышал гул в небе и по звуку понял, что это «МЕССЕРШМИТТ». Немец заметил его и, пройдя на бреющем полёте, попытался расстрелять. Отец говорил, что лётчик летел так низко, что он видел его рыжие волосы и лицо в канапушках. Самое трудное было удержаться, чтобы не броситься на землю, а, замерев, стоять.

«Если бы поддался слабости, то он бы меня угрохал, потому что, когда стрелял, вся земля вокруг била фонтанами. – добавлял он. – Первый раз пролетел, и снова заходит на круг, разворачивается, а я бегу ему навстречу. Он – снова на меня. Я – опять замираю, и только пролетит, снова бегу. Так три раза он заходил. И каждый раз я видел его белые зубы в улыбке. Возвращался, пока я не достиг леса. Ну, там уж я был спасён! Кстати, хорошая тема, о ней ещё не написал: асс-лётчик, передовая немецкая техника – против одного русского солдата в поле, и ничего они сделать не могут с гвардии рядовым…»

С войны отец принёс дневники, листки со стихами, написанными в часы затишья, а из вещей у него были с собой кружка, ложка да нож. Он не принял «закона» победителя – тащить чужое, хотя и приходилось задерживаться в брошенных хозяевами домах уже за пределами нашего Отечества. Право быть неправым он отвергал.

Как смешно! Давно ли, завывая,Смерть меня искала невпопад.А теперь читаю у трамваяНадпись: «Осторожно. Листопад!»Милая, не пышно ты одета,Не богат костюм защитный мой, —Пехотинец, обойдя полсвета,Налегке пожаловал домой.Что для нас трофеи-самокаты,Разные шелка да зеркала,Если на ладони у солдатаВся судьба Отечества была!Вот он я, в пилотке и шинели,В нашу пользу кончены бои.И Москва – красавица, не мне ли,Посвящает празднества свои!Если смерть ушла как таковая,Если я вернулся невредим, —Значит, будем жить, не уставая,И себя в обиду не дадим!

Быт его мирной жизни всегда был не налажен, но он привык обретать почву под ногами в деле, которым занимался, будь то работа проходчика метро, куда он в тридцатых годах пошёл по комсомольской путёвке, или довоенная работа на оборонном заводе, где собирали самолёты.

В те годы по вечерам он ходил в Литинститут и после занятий, вручив сторожу шкалик с закуской от «Елисеева», засыпал на кожаном диване директорского кабинета – ему некуда было идти в этом большом городе, где он работал, учился и писал стихи.

После войны он, наконец, решился прийти к девушке, с которой, больше по письмам, был знаком семь лет. Когда они встретились, то открыли континент взаимной Любви.

Своей единственной на всю жизнь жене он посвятил сто одиннадцать стихотворений, лирические поэмы и миниатюры, которые дарил за столом, на прогулке или записывал в дневнике, если в тот час её не было рядом.

Для неё же он стал главным ребёнком, которому она посвятила жизнь без раболепства и упрёков – так, как могут поступать только ангелы и мудрецы.

Недаром есть такая аксиома: «устраивая своё сердце, устраиваешь мир», и друзьям было отрадно в кругу их счастья.

Они расстались на земле только через полвека. Ненадолго, чтобы вскоре быть снова вместе —уже навсегда…

Литературный институт для отца был особым местом. Здесь он встретил учителей, которых до конца жизни чтил как небожителей. Этот институт для него был и оставался храмом, где он потом уже сам «священнодействовал», руководя поэтическими семинарами.

Его вера в построение рая на 1/6 Земли была неколебима. И он служил этой идее.

— Настоящие вещи, — наставлял он своих семинаристов, — начинаются с преодоления самого себя и с огромной мобилизованности. Правда не терпит неправды, и только с этим чувством надо идти вперёд и брать новые высоты. И писать надо тонко, словно в руках у тебя – гусиное перо, о чём бы ты ни говорил.

ОсеньРусская,Синяя,Озимь —Хрусткая,В инее.Сколько грустиИ прелестиВ этом хрустеИ шелесте!..

В Литинституте он выпестовал сотни учеников. Всех помнил и ревностно защищал. За годы учёбы они нередко собирались у него дома или на даче. И, обсуждая стихи у костра, отец часами беседовал с ними обо всём на свете. Он утверждал, что человек должен быть устойчив, только тогда он сможет помочь и себе, и другим; что в сущность цели всегда входит и путь, поэтому в настоящем для каждого есть только три «кита» – служение, долг и верность. По-военному: «жизнь – Отечеству, честь – никому». Студенты его слушали и признавали потом, что эти часы были золотыми крупицами в их жизни. Но трагедия государственного атеизма была также и личной трагедией их учителя, потому главной темы – поиска и верности Богу он никогда не касался…

Через три дня после встречи с отцом Иваном папа во сне умер. Но теперь мы могли проводить его не в зале Центрального Дома Литераторов, а по-христианскому обычаю, в Церкви.

В храме во имя небесного покровителя отца святого Сергия Радонежского собралось немало народа, и когда началась служба, часть людей, не зная, что делать, прибилась поближе к стенам. Тихо спрашивали: «Почему его привезли сюда? Что, это было его желание?» Но когда в руках возгорелись свечи, и безмолвными голосами огней вознеслась молитва, всё умиротворилось.

Лицо отца было благодарно спокойно. Телесные недуги и боль, наконец, рассыпались и выпустили его душу. И, обновлённая, она была где-то рядом, мудрее каждого из нас и всех вместе взятых, ибо перешла уже по другую сторону бытия. Можно было думать, что теперь она переполнена Любовью, Утешением и Светом.

Блещет мир, будто заново создан.Мы стоим на обрыве скалы.Из-под рук – осыпаются звёзды,Из-под ног – вылетают орлы.

«Вечная память» возглашал священник, «вечная память» вторил ему хор… И вдруг стало понятно, что «память вечная» – это не людская память, а та сила, которая, охраняя всё прекрасное, что есть в душе, уносит её в Вечность…

Алфавит жизни

В одной из книг об истории этого монастыря написано: «Шли охотники по руслу высохшего ручья и услыхали пение. Казалось, что звуки исходят из-под земли. Когда растащили валежник, нашли ход, откуда и слышались неземные голоса. Люди осторожно спустились вниз, и перед ними открылось несколько подземелий. На своде первого были письмена: „Богом зданные пещеры“, то есть пещеры те создавались не людьми, а Самим Богом. Начертание это цело и поныне, и сколько бы лихих людей не пыталось его стереть, буквы снова проступали, и каждый благоразумный человек почитал эту надпись Чудом».

Более пяти веков назад поселились здесь первые отшельники. Уйдя от мира, они молитвенно общались с Богом и кормились трудами своих рук. Так началась жизнь Благовещенского монастыря. И монастырь этот никогда не закрывался: ни в годы нашествия иноплеменников, ни во времена внутренних смут и террора. Стоит он и поныне. Здравствующая братия по-прежнему исправно служит Богу и ведёт монастырское хозяйство. А те, кто почил за эти века, покоятся в дальних пещерах. Их тела остаются нетленными в гробах…

Шла Вторая Мировая война. Одна из воинских частей попала в глухое окружение. Измученные солдаты еле держались на ногах. Тогда командир, собрав всех, сказал:

– Мы не можем прорваться сквозь вражеское кольцо с боями, потому что у нас нет боеприпасов. Мы не можем оставаться здесь, потому что у нас нет больше еды…

Он умолк, и ему показалось, что настало утро того дня, когда может не прийти вечер. Это настроение сразу передалось солдатам, и поэтому самый молодой, семнадцатилетний мальчик, повалился на траву и заплакал. Вчера он был легко ранен и теперь жалел, что его не убило – тогда всё уже было бы позади…

– Послушайте, – продолжил командир, – остаётся одно: в детстве я слышал, как молилась перед иконой моя мать. Я помню эти слова. Давайте, кто хочет, помолимся Богу и, рассеявшись, в одиночку попытаемся выйти из окружения. Кто прорвётся, встретимся в условленном месте…

Многие солдаты впервые услышали молитву. Кто-то из них остался безучастен, кто-то прислушался и даже пытался повторять слова. Но когда над их головами пролетела птица, все с завистью смотрели ей вслед, потому что никто, кроме командира, уже не надеялся на спасение…

Андрей, так звали офицера, долго шёл по лесу и всё убеждал себя, что у него не было иного выхода, как распустить солдат, чтобы каждый мог испытать свою судьбу. Выйдя на поляну, он вдруг увидел Женщину, которая собирала травы. Когда он подошёл ближе, то поразился Её красоте и спокойствию. Прошлое вдруг показалось ему тягостным сном, и он рассмеялся, отметив про себя, что не смеялся уже много дней.

Андрей спросил, не знает ли Она, как выйти из леса? Женщина распрямилась и велела идти за Собой. Шли они долго, и удивительно было, что по пути не только не встретили ни одного человека, но вокруг не было и признаков войны: лишь пели птицы, да благоухали травы…

Через несколько часов Андрей с Путеводительницей вышли на дорогу.

– Иди прямо, – сказала Она, – и с тобой ничего не случится. Скоро встретишь своих.

Воину казалось, что он только что проснулся – не было и следа усталости. Тогда он спросил:

– Скажи мне, кто Ты?

– Ты Мне ещё послужишь, – улыбнулась его Спасительница и стала невидима.

Тогда будто пелена спала с глаз офицера: он понял, что перед ним была Сама Божия Матерь…

Вскоре Андрей вышел к нужным ему частям и воевал до самого последнего дня войны. Из любого боя он выходил невредимым. Но чудесная встреча изменила путь его жизни: он стал не только верующим человеком, но и принял после войны сан священника. Свои дни он окончил игуменом Благовещенского монастыря, и нетленный его прах теперь покоится в одной из священных пещер…

Один из монахов того монастыря как-то сказал:

– Некий мудрый человек, которому мне хотелось говорить только правду, ещё до пострижения спросил меня: «Что ты хочешь в этой жизни?» Я ответил: «Быть в золотом дожде». И он понял меня, ибо многое уже ведал в этой жизни. Моё желание не имело никакого отношения ни к деньгам, ни к славе. Оно было знанием, что Бог – Сам протягивает каждому человеку руку. А нам надо лишь коснуться этой руки. Тогда в душе возникнет неизреченный свет, который омоет тебя золотым дождём Благодати. Дождём, который просветлит сердце, потому что даже отражённый Божественный свет освещает любую тьму…

Западни действительности

Сейчас трудно даже представить, что прошло всего чуть больше трёх десятилетий с тех пор, когда духовная жизнь в нашей стране не только считалась неповиновением, но и преследовалась как антигосударственная деятельность.

Чтобы поддерживать агрессию насилия, её необходимо приправлять ложью и подменой понятий. Поэтому при незыблемо атеистическом строе безбожники от власти громко толковали о «духовной жизни советского человека», подразумевая под этим не связь человека с Богом, а его физический и душевный оптимизм, мифологизацию идеи построения Рая на земле. Если у кого-то и была христианская литература, то это были дореволюционные издания или книги, привезённые из-за рубежа. И читать их можно было только тайно, а тому, кто хранил или распространял их, грозили не просто неприятности, а уголовное наказание.

Даже во времена «перестройки» среди политических заключённых ещё оставались не только «действенные христиане» – люди, сознательно защищающие веру во Христа, но и собиратели духовных книг. Гонителям следовало лишь доказать, что они побывали в руках и других читателей. Лжесвидетелей поставляли из своей же среды.

В середине восьмидесятых годов в одиночной камере Бутырской тюрьмы сидел Пётр – человек, в доме которого нашли христианскую литературу. Книги конфисковали, а Петра посадили в следственный изолятор. Дело тянулось долго, почти целый год. Но наконец состоялся суд, и он получил срок – несколько лет колонии общего режима и поселение. Теперь Пётр ждал пересылки. И однажды ночью ему явился некто во сне и сказал:

– Хочешь выйти из тюрьмы? Возьми пёрышко у параши, наколи палец и напиши кровью на стене: «Отрекаюсь от Бога». Напишешь и станешь свободен.

Пётр очнулся. В камере по-прежнему горел свет, но в душе своей он ощутил такую пустоту, словно там образовалась «чёрная дыра». Размышляя о визитёре, он встал, подошёл к углу, и, действительно, в указанном месте лежало железное пёрышко…

Узник не раз ложился и снова вставал, но находка не исчезала. Наконец, он схватил её и, бросив в унитаз, спустил воду… И явственно услышал, как все двери на воле с грохотом захлопнулись. Теперь он не сомневался, что уже никогда не выберется из своего заточения. Он снова лёг и отвернулся к стене… Когда же под утро всё-таки задремал, в тонком сне ему явился Ангел и сказал:

– Ты правильно поступил. Через три дня будешь свободен.

Утро не принесло Петру радости, но пришло успокоение…