Терракотовая фреска

– Моя дочь должна жить в очень красивом месте, – убеждал он Марину, – в экологически чистом районе. У меня есть кое-какие сбережения, намечается еще один перспективный проект, в результате которого я получу хорошие деньги. Так что домик, небольшой, в два этажа, мы обязательно приобретем.

Марина не могла понять, почему Гюнтер был уверен в том, что родиться обязательно девочка. УЗИ на малых сроках не показывает пол ребенка, но у папочки была железная уверенность в том, что родиться девочка. Спорить с ним она не стала, тем более что ничего не имела против дочки, да и домик окнами на залив ее вполне устраивал.

Вот только перспективный проект, о котором Гюнтер не очень охотно рассказывал, внушал небольшие опасения. Марина поняла только, что проект спонсирует крупная немецкая корпорация, куда Гюнтер приглашен в качестве эксперта-этнографа и координатора. Предполагалось, что в течение нескольких недель большая экспедиция, состоящая из этнографов, историков и археологов, пройдет по маршруту, бывшему очень популярным в начале двадцатого века – по пути следования путешественников Ле Кока и Фердинанда Рихтгофена в Западном Китае, который они совершили ровно сто лет назад. В 1903–1914 годах здесь побывали десятки экспедиций из разных стран. Чаще других сюда приезжали немцы и французы, затем англичане и шведы, да и русские путешественники, начиная с Пржевальского, здесь неоднократно бывали.

Причиной паломничества на руины древних китайских поселений стало случайно обнаруженное в буддийском монастыре недалеко от Дуньхуана уникальное хранилище рукописей, живописных полотен, музыкальных инструментов и других предметов, датируемых IV–XII веками и спрятанными монахами много лет назад. Раритетов было обнаружено великое множество – около 50 тысяч единиц, хотя, скорее всего, их было гораздо больше. Тонны, именно тонны ценных грузов были вывезены в эти годы в Германию, Англию, Швецию и даже Америку, но сколько еще оставалось в этом удивительном хранилище Дуньхуана! Велика вероятность того, что далеко не все хранилища удалось найти.

Клара Кейдер была идейным вдохновителем экспедиции в Дуньхуан. Ей почему-то казалось, что она непременно там должна что-нибудь обнаружить. Непременно! И как только подвернулась возможность его посетить, она немедленно за нее ухватилась. И получила грант на организацию экспедиции в честь столетнего юбилея первой немецкой экспедиции на раскопки древних памятников Синьцзяна, основанной берлинским Музеем этнологии, финансируемую самим Фридрихом Круппом. Несколько месяцев Клара вела активную переписку со всевозможными инстанциями в Китае, собирала рекомендательные письма, справки, сопроводительные документы, без которых въезд в Поднебесную и возможность там поработать был бы весьма проблематичен.

Марина знала Клару ровно столько, сколько и Гюнтера. Когда они впервые встретились в Хельсинки на международной конференции, Гюнтер был вместе с Кларой. Марина еще очень удивилась, когда увидела их вместе: красивый мужчина в сопровождении высокой угловатой девушки в роговых очках с толстыми стеклами. Смотрелись они вместе весьма комично, но понимали друг друга с полуслова и практически не расставались. Только после того, как у Марины и Гюнтера завязался роман, он объяснил, что работает с Кларой над одной темой много лет и дружит с ней еще со студенческой скамьи.

Поначалу Клара не приняла Марину. Она жалела Барбару и детей. Но когда познакомилась с Рябининой поближе, поняла, что она вовсе не расчетливая разлучница, а просто влюбленная в Гюнтера, привыкла. В конце концов, Марина тоже многим жертвовала ради Гюнтера и не настаивала на его разводе. Барбара сама решила отпустить мужа в Россию.

Клара много времени проводила с Гюнтером, и именно от нее он научился так хорошо говорить по-русски. Ведь она была, что называется, «русс-дойч». «Русскими немцами» в Германии называют переселенцев-эмигрантов, приехавших из России и стран СНГ. Клара в начале восьмидесятых, еще школьницей, переехала в Германию вместе с родителями. До этого она жила в поселке Оксановка в Казахстане, куда во время Великой Отечественной войны из Поволжской немецкой республики были сосланы многие немецкие семьи, в том числе и ее дед и бабушка.

Клара с детства мечтала уехать на историческую родину. В Оксановке ее не любили. Обычно и русские, и немецкие ребятишки держались все вместе, только когда играли в «войнушку» делились на своих и чужих. А ее не брали ни в одну команду, хотя бегала она быстрее многих пацанов. Девчонок в Оксановке было почему-то немного, мальчишек было раза в три больше. На фоне такого мужского окружения, Клара и сама была пацанкой – ходила в брюках или шортах, любила лазать по деревьям, но все равно мальчишки в ее свой брутальный мужской круг принимать не хотели. Поэтому играм на улице она предпочитала чтение.

В школе преподаватели всегда неохотно ставили ей «пятерки» по русскому языку и литературе, вполне заслуженные, между прочим, мотивируя тем, что она «плохо работает над русским произношением». А еще ее все дразнили «Кларой Цеткин», хотя у фамилий Кейдер и Цеткин нет абсолютно ничего общего. Поэтому ей очень хотелось уехать в Германию…

А когда этот сложнейший переезд состоялся, она стала очень скучать по казахстанским просторам, алтайским горам и особенно по соседям – тете Вале и дяде Андрее Валовым, к которым по субботам они ходили в баню, а потом ели домашние пельмени… Ух, как же часто она вспоминала эти субботние посиделки.

Когда пришла пора выбирать профессию, Клара решила поступать на исторический факультет, а специализироваться – по истории Китая. Почему Китай? Потому что он граничит с рудным Алтаем, где она родилась и откуда так хотела уехать. А теперь, переехав в самый центр просвещенной Европы, скучала по своей малой родине до слез… Поэтому и выбрала для себя синологию, которую решила изучать в Гамбургском университете. Параллельно она стала изучать китайский язык, в результате чего с годами превратилась в первоклассного специалиста по синологии.

В Гамбурге она и познакомилась с Гюнтером Зоммером, знакомство переросло в многолетнюю дружбу, которой оба – и Гюнтер, и Клара – очень дорожили.

Клара добилась гранта на организацию экспедиции в Дуньхуан, собрала группу из лучших немецких специалистов и нашла спонсоров. Как ей это удалось, для Гюнтера и остальных членов групп осталось загадкой. Она умела хранить свои секреты не хуже, чем Великая Китайская стена.

При всем уважении к профессионализму Клары, Марина очень сомневалась в ее организаторских способностях. Клара была патологически беспомощна в организации быта. Дома у нее царил полный хаос, несмотря на немецкую педантичность и любовь к порядку. Возвращаясь из командировок, Клара с остервенением бросалась на борьбу с пылью и грязью, уничтожала микробы и грязь, до дыр протирая резиновые перчатки. Однако при этом книги у нее лежали аккуратными стопочками рядом с письменным столом, а не стояли на полках, записи и наброски монографий были подшиты в пронумерованных папках, которые «жили» в ванной комнате, на полочке вместе с флаконами и тюбиками, или на кухне, где-нибудь между микроволновкой и хлебницей.

Клара любила порядок, «но странною любовью». Как при этом она смогла бы руководить группой ученых за тысячи километров от цивилизованной Германии, на раскопках в заброшенной местности, более всего беспокоило Марину. Вся надежда была на рассудительность Гюнтера и его умение быстро мобилизоваться в любой нестандартной ситуации.

Сейчас он как раз в Германии заканчивал приготовление к экспедиции, которую решено было начать в начале апреля, после праздника «цинмин», когда в районе Дуньхуана установиться ровная теплая весна. Праздник «цинмин» отмечается на 15-й день весеннего равноденствия, обычно 4 или 5 апреля, когда дневная температура начинает стремительно расти и устанавливается теплая, комфортная погода. В это день в Китае официальный выходной, люди выезжают на пикники, посещают могилы усопших родственников на кладбищах, а вечером – запускают в небо яркие фонарики. Красивый праздник, чем-то напоминающий нашу Пасху.

Глава третья

Западный Китай,

весна 1921 года

Павел Петрович Ремизов никак не мог выбрать время, чтобы навестить профессора Немытевского в Безеклыке. Сначала среди солдат начались волнения, связанные с сильным отравлением большой группы людей, человек в тридцать, которые тяжело переносили болезнь. Люди, уставшие от безделья и полной неопределенности, казалось, только и ждали случая, чтобы «взорвать» свое унылое существование, а тут еще это отравление. Полковой эскулап Кацебо причиной отравления посчитал мясо, которое солдаты приобрели у местных жителей в небольшой деревеньке. Как только он высказал свое предположение, здоровые парни решили тут же идти в деревню и учинить там полный разгром. Ремизову пришлось с оружием в руках усмирять недовольных, а доктору за такие необоснованные предположения он в следующий раз пообещал самолично прострелить череп, чтобы впредь было неповадно.

В последнее время усмирять засидевшихся на одном месте солдат стало все труднее. А от генерала Бакича по-прежнему не было никаких известий. Доктор Кацебо, не на шутку пристрастившийся к алкоголю, становился невыносимым. У солдат доктор пользовался авторитетом, вполне, кстати, заслуженным, так как мог вылечить любого заболевшего воина. На поле боя, в экстремальных условиях он мог прооперировать раненого, в мирное время мог без особого труда по виду больного определить диагноз и за два-три дня поставить заболевшего на ноги. Но в нынешних условиях, после перехода китайской границы и размещения в пещерах Могао, когда перспективы пребывания русской армии в Китае были совсем не радужные, Кацебо затосковал. Он скучал по семье, о которой много месяцев не имел вестей, о былых подвигах во славу царя-батюшки и русского отечества, о и чем-то еще, так сильно печалившем его. Скучал и пил, пил и скучал.

С Кацебо Ремизова связывало не то чтобы дружба, но многолетнее знакомство и служба в одном полку. Приступы меланхолии случались у каждого второго «квартиранта» пещер Могао, да и самого Ремизова порой посещали не самые веселые мысли, но только доктор вел себя так вульгарно.

Ремизов решил взять его с собой к Немытевскому. Когда волнения мало-помалу улеглись, и появилась возможность выехать из отряда на пару дней, Ремизов отправился на переговоры с Кацебо.

Пещера-«келья», в которой располагался доктор, была, пожалуй, самой светлой и чистой. Она разделялась на две части, в одной из которых даже имелось окно. В светлой части доктор проводил прием и осмотр больных, здесь же стояли два топчана, покрытых относительно чистыми простынями на случай карантина.

Кацебо не ожидал прихода командира. Он сидел за столом, склонившись над листом бумаги, и что-то увлеченно писал. Ремизов кашлянул для приличия. Как только он увидел Павла Петровича, расплылся в счастливой улыбке и мгновенно смахнул листы бумаги в ящик стола.

– Что за подарок небес! К нам пожаловал светлейший князь… – начал было витийствовать Кацебо, но Ремизов его быстро прервал.

– Хватит, Валериан, не стоит разыгрывать очередную пьесу. Знаю, актер ты хороший, но я к тебе по другому делу.

– Неужели, хворь какая приключилась?

– Приключилась, но не со мной. Заболел мой старинный приятель, профессор, который гонца присылал на днях. Просил меня приехать к нему, а я все никак не мог собраться. А тут во сне его увидел. Нехороший был сон. Чувствую, что пора навестить старика. Хотел тебя пригласить прогуляться со мной, пока у нас тут все тихо-мирно…

– А чем болен профессор? У нас с медикаментами дела неважно обстоят, но кое-что у меня припасено… на «черный день».

– В письме он писал, что местные доктора не берутся ставить диагноз. Симптомы непонятные – болей никаких нет, а вот слабость сильная. Стакан ко рту поднести не может. Осмотрел бы ты его.

– С превеликим удовольствием! Хоть на денек вырваться из этой добровольной тюрьмы почту за счастье. А на кого отряд оставишь?

– Мы же ненадолго уедем, Дронов справится. Но для порядка старшим назначу поручика Качанова. Ну как, едем?

– Конечно!

– Завтра на рассвете и выезжаем. Захвати, на всякий случай, каких-нибудь медикаментов из запасов на «черный день».

Поездка по степи пошла на пользу обоим. И Кацебо, измученный «пещерной» жизнью, и Ремизов, уставший от ожидания того, что же будет с их отрядом, с большим удовольствием скакали по предрассветной степи. Солнце еще только-только окрасило горизонт розоватым свечением, утренний воздух был холодным, морозным, он пощипывал щеки и нос. Однако им обоим было как-то удивительно хорошо, спокойно. Быстрая езда вперед, на восход солнца, придавала их застоявшейся жизни новый импульс.

Кацебо давно хотел поговорить с Ремизовым по душам, но подходящего случая как-то не представлялось. А вопросов накопилось к командиру отряда много. Зная, что другого случая поговорить без свидетелей может не быть, Валериан решился на разговор, переходя на более спокойный шаг.

– Павел Петрович, не хочу показаться бестактным, но мне кажется, нам пора расформировывать отряд и отпускать людей.

– Вообще-то за такие призывы, Анненков на месте расстреливать приказывает. Упаднические настроения в армии опаснее дизентерии или тифа.

– Так мы сейчас не в армии, а просто разговариваем, как два старых приятеля…

– Мы же не приятели, просто сослуживцы с общим прошлым.

– Да я в друзья и не набиваюсь. Я просто для себя понять хочу: что c нами будет? Зачем мы тратим время и сидим в этом жутком китайском захолустье? Пока был жив и здоров Дутов, все более или менее понятно, теперь-то что?

– Валериан, есть еще Анненков и Бакич, они помнят о нас. Ну не до того сейчас им, понимаешь? У нас в отряде дисциплина, порядок, …относительный порядок. А в других подразделениях и того хуже. Мы просто должны еще какое-то время продержаться. Я думаю, ждать осталось недолго.

– А я думаю совсем о другом. Пока мы здесь от безделья с ума сходим, в России красная чума косит людей. Голод, холод, фабрики и заводы стоят. Я не знаю, что с моими детьми и женой стало, что с родителями… Мне плохо, совсем плохо от этих мыслей становится… Жить так уже нет сил.

– Ты хочешь в Россию? Иди. Допустим, я закрою глаза на то, что ты сбежишь. Не стану объявлять тебе дезертиром, не пошлю погоню. И что ты станешь делать? Не добраться тебе до Петербурга отсюда одному. Схватят или свои, или китайцы. Границу как переходить собираешься? Забыл, как мы прорывались? У красных заводы стоят, а вот границы охраняются ого-го как.

– Я давно все продумал… и придумал. У меня уже есть надежные поверенные люди среди местных. Я ведь для них что-то вроде шамана. Подлечил двух-трех человек и уже национальный герой. Если попрошу, мне не откажут.

– А что ты собираешься у них просить?

– Для начала, какую-нибудь одежду, малахай китайский, например. Парик можно у цирюльника в Дуньхуане заказать. И все. Вместо Валериана Кацебо я стану Ванном Кжун Чу…

– Лихо придумано…Тебе и документы сделают?

– Сделают. Могут и не только мне сделать…

– Ты собираешься бежать не один?

– Я собираюсь вместе со своим командиром, которому тоже пора в Россию. Давно пора.

– У-у-у, как все серьезно… Я – русский офицер, не дезертир.

– А кому служат русские офицеры на китайской земле? Когда их жены и дети умирают с голоду и страдают от гнета и унижения комиссаров?

– Так, Валериан, давай оставим этот разговор. Я уже пожалел, что взял тебя с собой. Лучше пришпорим коней. Мне твоя агитация уже порядком надоела.

Ремизов стеганул коня и понесся вперед на всех порах. Но над словами доктора задумался.

Разыскать пристанище профессора Немытевского оказалось не так-то просто. Местные жители, у которых Павел Петрович пытался спросить, где живет русский профессор, спешно убегали или просто отмахивались от Ремизова. И только когда расспросами занялся Кацебо, стало понятно, почему при упоминании имени профессора китайцы ведут себя так странно. Оказалось, что его непонятная болезнь местными воспринималась как чума. Его срочно выселили из номера в гостинице, и верный его ученик и ассистент Николай Платов с огромным трудом разместил больного старика у сердобольной старушки в маленьком не то домике, не то сарае.

Как только Ремизов шагнул в комнатку, где на полу, на подстилке из плетеных стеблей сухого камыша лежал пожелтевший и высохший, как мумия профессор, Кацебо шепнул ему на ухо: «Это не чума. Это отравление».

Ремизов даже выругался про себя от злости. Кацебо помешался на теме отравлений. Сначала весь отряд переполошил этим отравлением, теперь опять за старое взялся. Он шепотом попросил его выйти и подождать его на улице. Кацебо кивнул и вышел прочь. Ремизов наклонился над профессором и тихонько поздоровался.

Старик открыл глаза. Он несколько мгновений внимательно всматривался в Ремизова, видимо, не узнавая его. Павел Петрович прошептал:

– Это я, Ремизов. Вы слышите меня?

Профессор ответил лишь чуть заметным движением век. Он пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось. Губы беззвучно шевелились. Ремизов встал на колени и слегка приподнял профессора, который стал просто невесомым, пытаясь помочь ему сесть. Ему действительно стало легче говорить, точнее шептать. Ремизов склонился к самому лицу, чтобы попытаться услышать хоть что-нибудь. Немытевский с большим трудом прошептал:

– В рубахе… зашита карта… Найди список Чжана. Помни, он терракотовый… Колю береги. У него все мои записи, расчеты…

Больше он уже ничего не сказал. Снова впал в беспамятство. Ремизов бережно положил старика на лежанку из сухого камыша и побежал за Кацебо.

Доктор курил на пороге сарая. Он и слова не дал сказать Ремизову:

– Павел, у профессора редкая форма отравления. Похоже по симптомам на отравления газом. Помнишь, в 1914 году после немецкой ипритовой атаки, какими были наши парни? Васильев и Колокольцев сразу умерли, а Голенищев несколько дней лежал. Он потом высох, как мумия…

Ремизов не дал ему договорить. Он схватил его за рукав и потащил к старику.

– Да хватит болтать, сделай же что-нибудь. Дай ему хинину, что ли…

– Не поможет… Он не жилец, вот-вот отойдет… Держись, Паша.

Ремизов молча сидел у лежанки профессора, с трудом сдерживая набегавшие слезы. Столько лет они дружили, мечтали, спорили. Немытевский заменял юному Павлу и деда, и отца. А еще он был другом и учителем. Как много узнавал кадет Ремизов из рассказов профессора! Он мог слушать его часами, не уставая удивляться эрудиции странного, вечно лохматого ученого…

А теперь он лежит на плетеном коврике за тысячи верст от Петербурга, высохший, как мумия фараона, готовый вот-вот встретиться с вечностью. И, даже теряя сознание, твердит про список Чжана. Ремизов передернул плечами от набежавшего на него озноба.

«Надо достать эту чертову карту, – подумал Павел Петрович, разглядывая рубаху Немытевского, – пока никто не видит. Раз профессор ждал меня, значит, никто другой, даже Николай, не знают о ее существовании. Но мне-то на что она сдалась? Что я с ней буду делать?»

Пройдя рукой по сгибам на рубашке Немытевского, Ремизов нащупал небольшое уплотнение на отвороте рукава. Ему было очень неловко ощупывать умирающего человека, но ничего не поделаешь, такова была его воля. Он потянул было за кусочек торчавшей нитки, но отворот был пришит довольно крепко. Надо было подцепить край ткани чем-то острым, но, как назло, с собой у Ремизова ничего острого не оказалось. Идти к Кацебо ему не хотелось. Никто не должен знать об этой карте, поэтому Ремизов приподнял руку профессора и зубами принялся отрывать край подшитой ткани на его рукаве.

Кое-как справившись с этой задачей, Павел Петрович извлек из тайника пожелтевший кусок бумаги, аккуратно свернутый в трубочку. Развернув ее, Ремизов ахнул. Перед ним на ладонях лежала схематическая карта местности, прекрасно ему известной.

Глава четвертая

Кельн, март 201* года

Клара и Гюнтер уже пятнадцать минут торчали в приемной Хельмута Штольца, дожидаясь аудиенции. Приехав минут за десять до назначенного времени, они слегка удивились, найдя офис своего спонсора. Это был всего лишь один кабинет в бизнес-центре, расположенном недалеко от Кельнского собора, минутах в десяти ходьбы от вокзала.

Здание центра было серым и невзрачным. На ресепшене, рядом с охранником, сидели две девицы, одна из которых любезно подсказала Кларе, как найти кабинет за номером 413. Вот именно этот кабинет так сильно смутил Гюнтера: большая комната метров в тридцать была разделена пластиковой перегородкой на две части. В одной части – приемной – сидела с бейджиком «Катарина», выполняющая функции секретаря. За перегородкой, видимо, и располагался кабинет Штольца.

Клара обрисовала Гюнтеру Штольца в самых выгодных красках – совладелец нескольких компаний по производству запчастей для автомобилей, расположенных во всех частях света – в Китае, на Тайване и даже где-то в Центральной Америке. Он решил выступить спонсором экспедиции, но в последний момент захотел вдруг ехать сам. Поэтому и пригласил Клару с Гюнтером на беседу, на которую, к слову сказать, опаздывал.

Гюнтера удивило то, что владелец сети компаний, обеспеченный человек, выбрал такой невзрачный офис. Даже если он появляется здесь нечасто, все равно как-то очень уж здесь простенько и дешево.

Клара только ворчала на Гюнтера:

– Зачем человеку тратить лишние деньги? Все миллионеры каждый цент считают. Это ты в России насмотрелся на местных нуворишей, у которых даже унитазы позолоченные, а теперь придираешься к немецкой практичности.

– Да не придираюсь я вовсе… Просто меня сомнения одолели, а вдруг он не тот человек, за кого себя выдает? И потом, в России я что-то ни одного позолоченного унитаза не видел.

– Ну вот, приехали! Как это не тот человек? Мне его в университете на кафедре представили. Он всю нашу профессуру знает.

– Ой, Клара, где-то ты умная, а где-то такой наивной бываешь, что я просто поражаюсь тебе. Зачем он с нами собрался ехать, а?

– Интересуется человек… Хобби у него такое.

– Странное хобби, согласись.

– Да ничего странного. Может быть, он всю жизнь мечтал в археологической экспедиции поучаствовать?

– Ну и ехал бы. Вон их сколько бывает! Из нашего университета каждый год ученые ездят в экспедиции по всему свету. И совсем не так далеко, как мы. А тут ведь за тысячи километров, в совершенно заброшенный край… Ох, не нравится мне все это.

– А мне твоя подозрительность, герр Зоммер, не нравится. Вечно ты всех подозреваешь, не доверяешь. Вот сейчас с ним познакомишься и поймешь, что он вполне порядочный человек.

Только сейчас Гюнтер понял, что Хельмут мог просто понравиться Кларе. Она сейчас, после своего второго развода, только начала обращать внимание на мужчин. И если она так активно защищает Штольца, значит, он ей пришелся по душе. Ладно, посмотрим, что за тип это Хельмут Штольц.

Только Гюнтер взялся изучать замеченный на столе журнал про автомобили, как дверь офиса стремительно открылась, и в комнату влетел, именно влетел, а не вошел, взъерошенный высокий мужчина лет сорока. Катарина немедленно расцвела в приветственной улыбке. Да и Клара тоже.

Как Гюнтер и предполагал, Клара попала под обаяние этого человека. И хотя первым делом он бросился к Гюнтеру с извинениями за опоздание и чересчур долго пожимал ему руку, и только потом уже обратил внимание на Клару. Поцеловав Кларе руку и нежно улыбнувшись своей помощнице, Хельмут поспешил к раздвижным дверям, ведущим на его половину.

– Прошу в мой скромный кабинет. Сюда, пожалуйста.

Гюнтер прошел следом за хозяином. Кабинет был похож на библиотечный склад: по стенам его ровными стопками, вплоть до потолка, были разложены книги, буклеты, журналы. О том, что в двадцать первом веке существуют книжные полки и стеллажи, Хельмут Штольц, похоже, не знал. У окна стояли деревянные ящики и картонные коробки с наклейками типа: «1993 год. Камбоджа» или «1998. Мексика», видимо, заполненные также бумагами или снимками. В центре, правда, стоял вполне современный компьютерный стол, кресло и несколько стульев для гостей.

– А у вас тут довольно… аскетично, – заметил Гюнтер, вглядываясь в корешки книг.

– История, знаете ли, мое хобби, – ответил Хельмут, ничуть не смущаясь, – я держу этот кабинет втайне от всех, даже от жены. Знаю, что где лежит, с закрытыми глазами, на ощупь, найду любую нужную мне книгу. Поэтому мебели здесь почти нет. Гостей я здесь не принимаю. Вы, господа, исключение из правил. Но раз впереди нас ждет совместное путешествие, я не стал скрывать от вас свою явочную квартиру.

– А от жены вы прячете книги или свою секретаршу? – полюбопытствовала Клара.

– А от нее я здесь прячусь сам, – сказал Хельмут и так заразительно рассмеялся, довольный своим ответом, что Клара с Гюнтером тоже не удержались и прыснули вместе с ним. – У меня здесь и НЗ имеется.