Небо – мой дом

Иван Фастманов

Небо – мой дом

В машине нас было трое: водитель, Оксанка и я. Я ехал по делу, водитель – куда скажут. А Оксанка ехала умирать. Тащились мы в Химки из Москвы уже три часа. На «четверке» с прогнившими насквозь порогами, но пижонским спортивным рулем. Тонировочная пленка на окнах была изодрана, словно после нападения диких зверей. Машина резко срывалась с места, гулко урчала, будто обещая взлет, но мотор начинал кашлять, захлебывался, и «четверка» покорно глохла. Из-под капота, как из-под крышки кастрюли, вырывался белый пар. Он заволакивал лобовое стекло. Рыдван заглох уже в пятый раз. Я выругался. На этот раз про себя. Вслух – бесполезно. Водитель только улыбался и отвечал на все: «бодбахт», «ехаим» и «чичас». Оставалось только нервно дергать нитки бахромы, развешанной на внутренней стороне двери.

Мы везли Оксанку в хоспис. Уже виднелось похожее на дворец Снежной Королевы современное здание с треугольной крышей. Но мы, как назло, застряли. Водитель, молодой неунывающий таджик, крикнул очередное свое «мошини бодбахт», дернул ручник и выбежал наружу. Он открыл капот, разогнал белый дым черными ладонями и напоил водой раскаленный радиатор из пластиковой бутылки. Я быстро обернулся. На заднем сиденье, закутанная в одеяло как куколка, бочком лежала моя Оксанка. Прямо сейчас опухоль в поджелудочной отравляла метастазами ее тело. Медлить больше нельзя. Швырнув на водительское сиденье две мятые сотни, я достал из багажника сумку, перекинул ремень через плечо.

– Чичас ехаим! – заволновался водитель.

Я молча открыл дверь, быстро подхватил Оксанку на руки, понес. Тело ее оказалась легче сумки. Что же ты нажила на этом свете, Оксана?

Я шел сквозь боль в ногах, я заставлял их шевелиться. Уже ни о чем не думал. Только дойти. Мимо по ухабам промчалась «Нива», обрызгав меня грязью из-под колес. Мне было плевать. Я с ужасом понял, что Оксанка не дышит. Я ввалился в двери хосписа. Стойка в приемном отделении пустовала. Я бережно положил Оксанку на диван. Попытался нащупать пульс на ее шее. И не смог. Я опоздал. Нужно оставлять Оксанку здесь и бежать! Чего доброго, пришьют еще мокруху. Стоп, ведь покинуть человека в опасности – тоже преступление. Что делать? В бессильной злобе я сильно встряхнул тщедушное Оксанкино тело. Вдруг обтянутая кожей челюсть дрогнула и рот приоткрылся. Она дышала. Легкие, пробудившись, порождали странный писк. Я прислушался. Но пищала не Оксанка. А телефон в моем кармане. Я достал аппарат. Сквозь паутину разбитого стекла прочитал: «ОСТАЛОСЬ ПЯТЬ ДНЕЙ». Это писал мой кредитор, Ризван.

Только Оксанка могла меня спасти. Но сначала ей нужно было умереть.

1. Нововоронеж

Когда судьба определяла место моего рождения, то палец ее уткнулся в самый центр России, в пыльный и тихий город Нововоронеж. Там и появился на свет я, Федор Лежанский. Был у меня и старший брат – Матвей. Отца мы с братом видели редко. Но не потому, что он много работал. Город наш небольшой, и случайные встречи с батей происходили часто. Как-то я увидел его в авто: из проезжающей мимо «Волги» вдруг послышался хмельной смех, через приоткрытое окно вылетела пробка от шампанского. Следом из окошка авто высунулось багровое и счастливое лицо папы. В другой раз батя прижимал к стене парикмахерской незнакомую тетю в каракулевой шапке. Я подумал, что отец совершает преступление, сейчас он ее задушит и снимет с мертвой шапку. Но женщина, рисковавшая своей жизнью, почему-то заливисто и пьяно хохотала. Как-то по весне батя ушел гулять с собакой. А вернулся через пять дней без собаки и одного ботинка.

– Ты где был? – тихо спросила мама.

– В стране дураков! – прорычал батя, набивая себе рот сосисками из холодильника.

Мама тоже иногда уставала от нас. Тогда она говорила: «Мне нужно отдохнуть» – и покидала дом, чтобы вернуться к обеду следующего дня. Не знаю, где она бывала. В случайных машинах я ни разу ее не встречал.

Наша семья занимала однушку в бывшем здании общежития техникума. В единственную комнату помещались две кровати, ковер и телевизор. Когда я родился, обе пружинные кровати были безнадежно заняты. Я спал на полу. Кроватью мне служил деревянный поддон из универмага «Байкал», на который стелили матрас, а сверху – простыни.

В комнате кроме нас четверых были и другие жильцы. Тараканы. Однажды я проснулся от щекотки. В мой рот заполз таракан. У этих неистребимых тварей имелось скоростное шоссе от кухонного шкафа через заднюю стенку плиты к холодильнику. Утром я рассказал о таракане отцу.

– И что? – ответил батя, вылавливая половником мясо в кастрюле с борщом. – Не насрал ведь. Ко мне в рот раз оса залетела. И ужалила в язык. Я неделю говорить не мог.

Что такое карманные деньги, мы с братом не знали. Однажды нас пригласил на день рождения одноклассник Никита. Родители Никиты в перерывах между играми угощали нас тортом «День и ночь», хрустящим хворостом и трубочками с кремом. В конце праздника мама Никиты торжественно внесла в зал большое белое блюдо. В самом центре белой глади располагался нет, не торт, этому бы мы не удивились, а пухлый шоколадный батончик с гребешками на спинке. Глаза остальных детей, которые явно что-то знали, просияли. «Сникерс!» – завороженно прошептала девочка рядом со мной. До этого мы с Матвеем видели батончик исключительно в магазине и недоумевали, почему одна шоколадка стоит как три килограмма конфет «Мишка на севере»? Мама Никиты сняла обертку со «Сникерса», вытащила из кармана фартука офицерскую линейку и замерила батончик. Папа Никиты, который работал в районной больнице хирургом, достал свой самый острый в мире скальпель и аккуратно поделил батончик на шесть безукоризненно равных частей. Мне повезло чуть больше, чем остальным: досталась попка. Я с удивлением рассматривал дивное устройство батончика. Белые зерна арахиса утопали в нуге, о которой рассказывали по телеку. А в верхней части «Сникерса» протекала карамельная река. Я долго не решался съесть это великолепие, но наконец положил невиданное чудо на язык. Стал жевать. Вкусовые рецепторы запели хором: «Не-е-ет! Нет ничего вкуснее на Земле! Не-е-ет! И за пределами Земли ничего вкуснее нет».

На следующий день мы с Матвеем уже не мечтали об электронной игре «Ну, погоди!» У нас появилась новая мечта. Значит, нужны были деньги. А где их взять? У соседей из частного сектора поспели яблоки. Мы стучали в дом и, если никто не отзывался, быстро обносили яблони во дворе. Собрав ведро белого налива, несли его на местный рынок. На заветный батончик мы заработали лишь через неделю, сложив выручку с одиннадцати проданных ведер. Мы несли заветный артефакт домой по очереди. Дома Матвей схватил линейку, а я – нож. Мы закрылись в туалете, сняли и аккуратно сложили обертку. Стали делить. Но Матвей, конечно же, мухлевал. Его кусок казался больше, а меняться брат наотрез отказался.

– Ты жулик! – прошептал я, едва сдерживая слезы.

– А чо тебе не нравится?

– А все!

Матвей раскрыл рот, чтобы сожрать жульническую половинку, но я схватился за его кусок. И тут же чуть не подлетел к потолку от боли. Брат цапнул меня за палец. Мы тянули половинку туда-сюда, пока не выронили сокровище в унитаз. Глядя на него, словно на затонувший фрегат с драгоценностями в побуревших от ржавчины водах, Матвей разрыдался.

– Я достану его! – решился он, закатывая рукав свитера.

– Не смей! Он смешался с какахами.

– Ничего не смешался.

– Я всем расскажу, что ты из сортира жрал!

– Тогда давай твой кусок делить!

– Не дам!

Вдруг в дверь постучали. Матвей воспользовался моим замешательством и выхватил у меня вторую половинку «Сникерса», после чего швырнул артефакт в унитаз. Я бросился было спасать батончик, но брат успел дернуть медное кольцо смыва. Зашумела вода, и «Сникерс» исчез навсегда.

Я зарядил Матвею в пятак. Он схватил меня за волосы.

– А ну, геть с гальюна! – кричал снаружи сосед дядя Толя.

Через минуту мы вышли. Я скрывал ладонью ссадину на щеке, Матвей держался за ухо.

– Это чем вы там занимались?

Мы медленно шли, пряча заплаканные лица, и через пару шагов побежали.

– Вы не все говешки там смыли! – кричал нам вслед дядя Толя.

***

В конце 80-х по всей перестроечной империи открылись видеосалоны. Вообразите пропахший потом и наглухо зашторенный зал, ряды стульев с изодранной обивкой. По центру – стол, на нем – маленький телевизор и видеомагнитофон.

Был видеосалон и у нас в районном Доме Культуры, куда я ходил брать уроки фортепиано. Правда, до кабинета музыки я часто не доходил, оказываясь, сами понимаете где. Вход стоил рубль. Деньги я незаметно вытаскивал из маминого кошелька. Маленький экран японского телевизора открывал передо мной бездны бытия. Однажды я посмотрел ужастик Джона Карпентера «Нечто» про вирус на антарктической станции. По окончании фильма я, совершенно бледный, долго мялся на выходе из ДК, по всем признакам убедившись, что в кустах меня поджидает мертвая голова на паучьих ногах. Домой я решился идти, только пристроившись к случайным взрослым попутчикам.

Самыми любимыми у нас с Матвеем были фильмы про японских киллеров – ниндзя. Особенный трепет вызывали хитроумные ловушки, которые мастера тени устраивали своим врагам. В одном фильме ниндзя долго и торжественно готовился к заданию: облачился в черную форму, проверил оружие и снаряжение. Проникнув на запретную территорию с помощью арбалета и троса, ниндзя оказался в здании. И вот перед ним – закрытая дверь. И тогда он достал из кармана металлические шипы и раскидал их позади себя в узком коридоре. После этого ниндзя присел перед дверью на одно колено и стал возиться с замком и отмычкой. Вдруг в конце коридора появился охранник с пистолетом. Киллер в черном даже не посмотрел в его сторону. «Глупый ниндзя, что же ты делаешь? – волновался я, ерзая на стуле. – У него пистолет, а ты там ковыряешься. Что твои жалкие колючки сделают вооруженному амбалу?» Далее произошло немыслимое. Охранник заметил нарушителя и побежал в направлении ниндзя. Но хитрый мастер, не отвлекаясь от взлома замка, достал из кармана горстку шариков и швырнул их под ноги врагу. Амбал наступил на шарик, смешно покатился на них, а затем грохнулся и напоролся на колючки. Пистолет отлетел в сторону, а я испытал полнейший экстаз.

– Ну как твой этюд Шопена? – спросила мама, когда я вернулся из салона.

– Отлично, – машинально ответил я, размышляя о том, где бы раздобыть шипы и шарики, чтобы повторить фокус ниндзя с училкой по инглишу.

Как оказалось, в видеосеансах были не только красивые драки. До девятилетнего возраста я видел лишь краешек соска в фильме «Анжелика и король». И думал, что знаю о сексе все. В том же видеосалоне я, недавно принятый в пионеры мальчик, испытал свой самый большой психологический шок в жизни. Однажды вечером там поставили порнуху и забыли прикрыть дверь. Я проходил мимо, намереваясь наконец посетить занятие по фортепиано, но заметил на экране соприкосновение человеческих тел, похожее на борьбу, притом один из странных спортсменов смотрел совершенно осоловевшими глазами. Из-за того, что мужик был голым, что-то шептал, закрыв глаза, я подумал, что он пьяный. И тут камера взяла общий план. Присмотревшись, я понял: происходит что-то немыслимое. Перед мужиком на коленях стояла женщина и равномерно двигала головой взад-вперед на уровне его паха. Дядя же не только не возмущался и не отпихивал сумасшедшую бабу, но и потакал этому сраму. Я в ужасе побежал в туалет, не веря собственным глазам. Взбудораженный до предела, я закрыл дверь и метался по туалету, пытаясь объяснить себе, что могло заставить взрослых людей подносить чистый рот к грязной писе. И если они преспокойно вытворяют подобное, то чего от них можно ожидать еще? Определенно, я знал о людях не все.

Внезапно снаружи послышался стук каблуков по паркету. Ошибиться было невозможно – это перемещалась по коридору Изольда Мейеровна, заведующая Домом Культуры. За глаза ее называли Мегеровной. Я затих и молился, чтобы она не дошла до мужского туалета, а свернула на лестницу. Да и что ей делать в мужском тубзике? Я решил переждать. Но стук каблуков становился все ближе, и вдруг дверь туалета отлетела на петлях в сторону. На пороге стояла строгая Изольда Мейеровна в черной обтягивающей водолазке и коричневой расклешенной юбке. У нее была прическа, похожая на фашистский шлем. Мама говорила, что прическа называется «под пажа». На далеко выступающей вперед груди Мегеровны покоились золотые очки на цепочке. Я решил, что она моментально исключит меня из пионеров. Но вместо того, чтобы немедленно сорвать с меня красный галстук, заведующая стала подозрительно осматривать углы, словно выискивая что-то.

– Лежанский, ты что тут делаешь? – спросила Изольда Мейеровна, заглядывая в урну. – Сольфеджио проходит не здесь, Лежанский. А почему ты дрожишь?

Она подошла ближе.

– Я за-заболел, – пролепетал я.

– Заболел? – Мегеровна стала медленно обходить меня, стараясь заглянуть за спину. – Ну-ка, посмотри на меня. Ты почему такой бледный? Ты клей нюхал? А ну, иди ближе! Дыхни. Еще раз! Тебя кто-то побил? Откуда ссадина на шее?

– Старая.

– А почему ты трясешься? Что произошло?

– Ничего, Изольда Мейеровна. Голова закружилась.

– Не ври мне! Ты один здесь? – строго спросила заведующая, приглядываясь к закрытой двери кабинки.

– Один я. Я просто увидел, и все…

– Увидел? Что увидел? – Она принялась ощупывать мои карманы.

– Там целовали…

– Целовали? Хорошо, что целовали. Люди так выражают любовь. Это прекрасно, Лежанский. Ты побледнел от вида поцелуя? И решил не идти на сольфеджио? Детский лепет, Федор.

– Там целовали не то…

– А что?

– Другое…

– Выражайся яснее, Лежанский.

– Штуковину эту…

– По-мужски говори, прямо. Не виляй хвостом!

– Пи целовали, – выпалил я, отвернувшись. – И все. Я ушел.

– Что? Ты можешь не мямлить? Целовали, и что?

– Целовали пи.

– Пи? Что за «пи»?

– Сю.

Шлем на голове Изольды Мейеровны тут же пополз наверх. Она подошла к закрытой двери кабинки и резко толкнула ее. В кабинке было пусто, только валялся растерзанный рулон бумаги. Заведующая надела очки и властно взяла меня за подбородок. Ее взгляд просвечивал мою маленькую душу насквозь.

– Где это происходило, Лежанский? Говори. Кто участвовал? К тебе приставали? Ну-ка открой рот!

Я решил, что и так выболтал, что мог, и теперь помалкивал.

Внезапно из-за стены донеслись приглушенные вскрики. Девушка за стеной вроде жаловалась, но кричала почему-то «Да! Да! Да!»

Зрачки Мейеровны хищно сузились. Как киборг, получивший координаты новой цели, она вдруг утратила ко мне интерес, повернулась на каблуках, вылетела из туалета и двинулась по коридору. Дойдя до видеосалона, заведующая без всякого страха шагнула в царство порока. Пораженный, я вжался в стену туалета.

Послышалась возня, но уже явно не эротического свойства, какие-то щелчки. Стоны прекратились. Из видеосалона в коридор пролился электрический свет.

– Что ви делаете? – раздался голос билетера Бадри. – Это дарагой техник. Вирнити провода.

– Руки убери, любезный, – ответила Мегеровна где-то в глубине салона. – Все на выход. Голливуд закрывается.

– Люди деньги платиль.

– Где Таймуразов? Я предупреждала: никакой порнухи.

– Это эротик!

– Тогда почему у меня пятиклассники по туалетам прячутся? Расходимся, что не ясно?! Договор расторгнут. Кто там ползет на заднем ряду? Буранов, я тебя вижу. Вылезай!

– А я и не прячусь! – раздался раздраженный голос.

Я сглотнул. Это был десятиклассник Буранов. Он состоял на учете в детской комнате милиции и бил «вертушку» как Брюс Ли. Если он увидит меня – убьет.

– Что ты скуксился, Буранов? Ширинку застегни. Ты где должен быть?

– Нигде.

– А если спросить у Арсения Карповича? Я думаю, у него иное мнение. Ты должен быть на ушу, Буранов.

– Шнур вирните, уважяемий, – канючил Бадри.

– Руки уберите! – взревела заведующая. – Поскольку вы обманули меня, то сейчас собираете все свои сиськи-письки и покидаете ДК! Навеки! А здесь продолжит работу изостудия. Остаток арендной платы верну в бухгалтерии.

– Изольдя Мигеровна…

– Я не закончила. Буранов, на выход. На ушу шагом марш.

– Я не должен быть на ушу.

– А где ты должен быть?

– На соревнованиях в Сестрорецке.

– Еще лучше. Вместо соревнований Буранов здесь лысого гоняет. Замечательно! Медаль Буранову.

– Вы все перевираете!

В коридоре показался Леха Буранов, настолько бледный, что с его лица стерлись все веснушки. Увидев меня выглядывающим из туалета, хулиган сжал кулаки.

– Это ты, что ли, по сортирам прячешься?

– Нет, – сказал я как мог твердо, стараясь сделать вид, будто что-то ищу в кабинке.

– Ты, Лыжа, теперь жить в этом сортире будешь!

– Буранов, я все слышу! Прекрати угрожать Лежанскому! – вмешалась Мейеровна. И тут она обратилась к кому-то еще в зале. – Вадим Арнольдович, и вы тут? А я думаю, почему у нас постоянно закрыт «Ботанический сад». Табличка «Ушел на 10 минут» сутками висит. А Вадим Арнольдович здесь зелень орошает.

– Да я только зашел, чтобы рефлектор отдать, – послышался хриплый голос Вадима Арнольдовича.

– Спасибо, хоть штаны не сняли. Так, а вы кто? Совершеннолетний?

– Я инспектор пожарный.

– Так идите на службу. Страна в огне. Закругляемся, товарищи. Ключи я жду в кабинете. Что? Нет у нас в Нововоронеже ни гласности, ни плюрализма мнений.

Закончив разгром, Изольда Мейеровна вышла и поманила меня пальцем.

– Идем, Лежанский, на сольфеджио. Буранов, я чую запах табака! Быстро на ушу!

Тем не менее видеосалон в Доме Культуры продолжил работу. Но больше меня туда не пускали. Даже на ниндзей. Однако я быстро уяснил бизнес-модель.

Детей в нашем общежитии было множество. И я со всей возможной помпой открыл «видеосалон для детей». Составил и развесил расписание: «14:00 “Ну, погоди!” (детектив).

15:00 “Аленушкин колодец” (ужасы).

16:00 “Снежная королева” (детектив, фантастика).

Вход 5 копеек. До 5 лет – бесплатно.

Рыдать запрещено!»

Видака у меня, конечно, не было. Я завесил окно в своей комнате одеялом и крутил диафильмы. Подстрочник читал сам. Матвей продавал билеты перед входом. Сразу образовались аншлаги, многим не хватало места. Малыши иногда начинали плакать посреди сеанса, но, наученный заведующей, я хладнокровно выставлял брыкающихся колготочников за дверь. С деньгами приходили не все. Поэтому я открыл кредитную линию и стал записывать должников в специальную тетрадку. Все было на мази, пока двое задолжавших близнецов не стащили у родителей целый рубль. Их разъяренный отец ввалился в салон прямо посреди остросюжетного триллера «Черная курица». Мелюзга с визгом бросились врассыпную. Отец близняшек схватил меня за ухо и повел по коридору «в милицию». Но привел почему-то к моей матери. И мама закрыла наш видеосалон.

***

Мне исполнилось тринадцать. Заканчивались восьмидесятые. Все вокруг охотились за дефицитом. Мы с братом выстаивали километровые очереди в магазины. Однажды в городской универмаг привезли итальянские спортивные костюмы Campagnolo. Тысячи одинаковых костюмов всего двух расцветок: черной с красными полосами и красной с черными. Очередь окружила универмаг в три кольца. За несколько дней весь город поделился на красных и черных. В нашей компании мамы купили всем пацанам черные костюмы. И только Скворцу достался красный. Вскоре этот кудрявый толстяк стал нам сильно не нравиться. Пацаны начали ссориться со Скворцом, ставили под сомнение все, чтобы он ни сказал. Вскоре нарушитель формы одежды пропал.

– Видел этого козла на Космонавтов, – сказал как-то Балабан. – Переметнулся, сука, к красным!

Мы назвали нашу банду в черных костюмах «Таталия». Это звучное название Балабан вычитал в книге Марио Пьюзо про итальянскую мафию. Работали мы точечно. В начале девяностых «комки» открывались на первых этажах жилых домов. Непуганые предприниматели решеток еще не наваривали, сигнализаций не ставили. Двое членов «Таталии» заходили в комок перед закрытием. Первый отвлекал продавщицу просьбой показать товар с дальней полки. Второй незаметно открывал задвижку форточки. Ночью мы возвращались к беззащитному магазину. Тощий как прут Балабан проникал через форточку внутрь. Остальные принимали товар снаружи. «Таталия» свозила награбленное коммерсу, который не задавал вопросов. Делюга расплачивался деньгами или ваучерами. Общак хранили в штаб-квартире, оборудованной в заброшенном доме. Сейф находился внутри антресоли. Вскоре бабла стало так много, что дверь не закрывалась. Когда мы нуждались в деньгах, то просто открывали дверь антресоли. Бабки сыпались на голову.

Однажды зимой Балабан, Кафтан и я пошли на дело. Погода как нельзя лучше подходила для криминала, поднялся буран. Для отвода глаз я прихватил собаку – кокер-спаниеля по кличке Пепси. Вместе с ней занял наблюдательный пост на углу дома. Кафтан подогнал санки к окошку. Балабан запрыгнул на подоконник, выдавил форточку внутрь, проник в комок. Круг света от карманного фонаря блуждал по полкам, выхватывая то влюбленных на коробках жвачки Love is, то Шварца с пулеметом на стене.

Снег залеплял глаза, поэтому я не сразу заметил, как белый вихрь на углу загустел, вылепился в трехглавый силуэт. Главная голова этого Горыныча располагалась как надо – по центру, а две поменьше – по бокам. Я выкрикнул условленный сигнал тревоги: «Пепси! Ко мне!» Кафтан вжался спиной в обглоданную ветром стену. Выдвинул из рукава пуховика острие кортика. Оружие Кафтан выменял на литр спирта Royal у отставного моремана на прошлой неделе. Из бурана материализовалась дородная женщина в каракулевой шубе с двумя пузатыми сумками в руках. Мы с Кафтаном замерли в надежде, что эта снежная каракатица нас не заметит. Но нас подвела собака. Чертова псина завиляла хвостом, заскулила. Тетка уловила движение, замедлила ход.

– Федор, ты? – спросила она.

– Я не Федор, – бросил я первое, что пришло на ум. – Я Альберт.

Это была наша классная руководительница Ольга Самуиловна Гробоконь. За глаза ее звали дохлой Клячей.

– Пепсенька, милая, иди сюда, свиным желудком угощу, – сказала ласково Ольга Самуиловна и опустила сумки в снег.

Предательница-псина завиляла всем задом, вырвала поводок, побежала к училке.

Кафтан тихо выругался, но кортик спрятал в рукав.

– Что же ты, Федя, с физики убежал? – спросила Кляча. – Закон Гей-Люссака кто за тебя учить будет?

Кафтан прыснул и спрятал кортик. Ольга Самуиловна вытянула шею.

– Кто там? Кафтанатий? Я тебя узнала, не прячься. Топор когда вернешь на пожарный щит?

В этот момент из форточки выпорхнул блок сигарет Marlboro. Красная коробка вонзилась торцом в снег. Рядом приземлилась зеленая More c ментолом, затем синий Rothmans.

К счастью, Ольга Самуиловна не заметила разноцветные вешки на снегу, так как уже угощала собаку мясом.

– Завуч говорит, – продолжала Кляча, почесывая собачье ухо, – что ты перед обедом утащил поднос с йогуртами. Ты, Миша, не доедаешь?

Внезапно из окна вылетел тяжелый блок Snickers. Коробка взрыла снег как минометный снаряд. За ним последовали бутылка коньяка Napoleon, видеокассета с художественным фильмом «Вспомнить все», бутылка орехового ликера Amaretto, водка «Зверь».

– Это еще что такое? – удивилась Ольга Самуиловна бомбежке.

Мы молча ожидали развязки. Училка поднялась, подошла к окну. Поверх ее головы просвистела упаковка с пишущим видеоплеером Akai.

– Балабанов! Это ты? Что ты там делаешь?

Свет за стеклом дрогнул, погас.

– Грузчиком подрабатываю, – не сразу ответил Балабан.

– Каким грузчиком? Шестнадцати еще нет. Вот что, заканчивайте тут и ступайте по домам домашнее задание делать. Завтра нулевой урок – литература. Хэмингуэй «Зеленые холмы Африки». Не забыли?

– Нет, – нестройным хором ответили мы.

Ольга Самуиловна подняла сумки и, переваливаясь, пошла прочь.

Я облегченно выдохнул, схватил поводок. Но Кляча вдруг остановилась, будто припомнив что-то.

– А ты, Кафтанатий, завтра будешь снова дежурить по классу.

– Так сегодня уже отдежурил.

– Полы были вымыты безобразно. И землю у каланхоэ я трогала, а там вода теплая. Завтра повторим.

Мы с Кафтаном грузили разноцветные коробки в санки.

– Почему поливал каланхоэ теплой водой, гад? – спросил я, передразнивая Клячу.

– Просто внутри меня была только теплая вода, – ответил Кафтан.

Когда я закончил школу, вариантов заработать на жизнь оказалось немного. В Нововоронеже располагалась атомная электростанция. Там работала половина населения города. Когда мне исполнилось восемнадцать, Балабана уже не было в живых, а Кафтан слал мне письма с зоны, которые всегда заканчивались одинаково: «За ржавой решкой я жду своей весны».