Полная версия
Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века
Субъектами литературной политики выступают писательские организации, средства массовой информации (и, прежде всего, редакции толстых литературных журналов), литературные направления и школы и – особенно в последнее десятилетие – разного рода премиальные и конкурсные жюри[19].
Самих литераторов, издателей и – за небольшим исключением – критиков Чупринин субъектами литературной политики не считает. Несколько иной список у Натальи Ивановой: премиальные институты, издатели и книгораспространители («Знамя». 2004. № 10)…
Итак, хотя понятие литературной политики широко и исторически изменчиво, основная часть ее значений связана всё же именно с использованием литературы в интересах политических сил – прежде всего находящихся у власти. Литература, точнее различные ее сегменты, может провоцировать это использование или пытаться блокировать его. Она может использовать его во внутрилитературной конкуренции или во влиянии на политические процессы… Главным «заказчиком» литературной политики выступает политическая власть, государство. И здесь встает следующий вопрос…
Зачем государству литература?
Англия больна […] и английская литература должна ее спасти.
Дж. ГордонНа протяжении тысячелетий государства прекрасно обходились без литературной политики[20]. Если не считать, конечно, отдельных, точечных эпизодов. Изгнание Овидия при императоре Августе… Покровительство Петрарке при дворе миланских Висконти…
Литературная политика начинает формироваться в Европе не ранее XVI века. Именно в этот период стремительно распространяется книгопечатание, растет грамотность – и количество читателей. Доходы от продажи книг приносят литературе относительную финансовую самостоятельность и независимость от светских и церковных властей (хотя она и остается ограниченной духовной и политической цензурой); а возрастающее число читателей – возможность прямого и широкого воздействия на умы.
Политическая власть постепенно теряет свой сакральный статус и начинает нуждаться в поддержке (по крайней мере, лояльности) со стороны всё более широкой части общества. Особенно это становится важным со второй половины XVII века, когда ведущие европейские государства переходят с наемных армий на рекрутскую повинность. Ведение войн и связанное с этим увеличение налогов требуют более широкой социальной мобилизации, более многочисленного и образованного офицерства и чиновничества.
Результатом становятся рост образования и появление первых форм литературной политики. Именно в этом смысле Михаил Бахтин писал о реформах кардинала Ришелье:
Общекультурная и литературная политика. Понял значение искусства и литературы и поставил их на службу объединения Франции, выработке общего строго нормированного языка[21].
Литература превращалась в важный инструмент административной централизации. «…В руках вигов находится власть распределять все места как в государстве, так и в литературе…» Так писал о Великобритании середины XVIII века Давид Юм[22].
Впрочем, «островная» модель литературной политики всё более отличалась от континентальной. В Англии к тому времени уже ушли в прошлое и абсолютная монархия, и притязания церкви на главенство в духовной сфере; соответственно, более гибким и либеральным становилось отношение политических элит к литературе. Не было жесткой цензуры и преследований за книги; мало было и «пряников» в виде непосредственных поощрений литераторов со стороны власти.
Можно сказать, что в Великобритании к началу XIX века сформировалась либеральная модель литературной политики. Литература рассматривалась прежде всего как частное дело и регулировалась книжным рынком.
Это не означало отсутствия литературной политики. В отдельных случаях власть могла использовать литературу. Например, в своей колониальной экспансии – когда во второй трети XIX века на искусство возлагались особые надежды по воспитанию в Индии «особого класса людей – индийцев по крови и цвету, но англичан по вкусу, мнению, морали и интеллекту»[23]. Или – через включение английской литературы в сферу высшего образования 1920-е[24]. Или после Второй мировой войны – на занятой британскими оккупационными силами территории Германии.
В прошлом веке либеральная модель литературной политики постепенно становится преобладающей в странах Европы и в США.
В чистом виде, впрочем, она нигде не встречается. В Соединенных Штатах, по мнению Уилсона Керри Мак-Вильямса, либеральная идеология в отношении литературы периодически входила в противоречие с пуританскими традициями, согласно которым литература связана с общественной моралью и поэтому может поддерживаться и цензурироваться[25]. А с 1930-х годов, с утверждением концепции «государства всеобщего процветания» (welfare state), литература и искусство начинают восприниматься в США как часть того общего культурного «блага» (welfare), на обладание которым имеют право все члены общества, и субсидироваться государством.
Отчасти дотируется литература начиная с конца 1960-х и в Западной Европе с приходом к власти социал-демократических и социалистических партий (в Германии, Австрии, Дании, Швеции). Поддержка литературы служит и задачам внешней политики. В 1950–1980-е в странах НАТО выделяются значительные средства на поддержку и перевод литературы соцстран, оппозиционной советскому режиму.
Аналогичный процесс происходил, впрочем, и по другую сторону «железного занавеса», где господствовала иная модель литературной политики…
Эта вторая модель – ее можно условно назвать консервативной – лучше известна российскому читателю. Хотя специфически русской она не является. Как и либеральная, она возникает в Новое время в результате модернизации государств. Главное отличие в том, что в монархиях эта модернизация осуществлялась при беспрецедентной концентрации власти в руках правящих династий и мощной государственной бюрократии. Каждый модернизационный шаг обострял социальные противоречия и вызывал через некоторое время консервативный откат. Легальные формы оппозиции формировались медленно, были слабыми и легко подавлялись.
В этой ситуации возрастала политическая роль литературы. Она оказывалась важным инструментом культурной централизации и утверждения официальной идеологии. Чем менее легитимным чувствовал себя режим (или правитель), чем менее мог опираться на традиционные институты легитимизации своей власти (прежде всего церковь) – тем активнее стремился задействовать «литературный ресурс».
Консервативная модель была характерна в разные периоды для Франции и России; в меньшей степени – для Пруссии и Австро-Венгрии. После 1917 года она стала господствующей в Советской России (в ином виде – в нацистской Германии), а после 1945 года была «размножена» во всех социалистических странах.
Консервативная модель, как и либеральная, также изменялась и варьировалась. В периоды либеральных реформ государственный патронаж ослабевал; в периоды реакции – усиливался. В одни периоды преобладали репрессивные стратегии, в другие – покровительственные; в одни власть шла на значительные материальные инвестиции в литературу, в другие ограничивалась символическими[26].
Социальный престиж литературы в консервативной модели повышается – но увеличивается и риск того, что этот престиж может быть использован против власти. При слабости реальной оппозиции литература легко берет на себя роль квазиоппозиции. Творческий процесс в литературе контролировать сложнее, чем в других искусствах; создание и распространение литературного текста постоянно ускользает от цензурных и полицейских структур (опыт советского самиздата и «тамиздата» – лучший тому пример).
С другой стороны, поле литературы способно не только легко аккумулировать накапливающееся в обществе недовольство, но и само генерировать его. Число литераторов быстро растет, а выделяемые государством «бонусы» остаются, как правило, на прежнем уровне либо сокращаются. Подобная ситуация возникла, например, во Франции накануне Великой революции. Как замечает Александр Вершинин,
…повысив в своих интересах общественный статус светской образованности и книжности, оно (французское государство. – С. А.) оказалось не готово к политическим последствиям такой трансформации. […] Общий рост грамотности и популярность писательства настолько расширили число желающих попробовать себя в литературе, что традиционные каналы поддержания достатка и престижа людей пера (меценатство, придворная служба) начали закрываться. Возникла ситуация «отчужденности интеллектуалов», которая привела социально-политическую систему Старого порядка к катастрофе («Неприкосновенный запас». 2015. № 4).
Аналогичная ситуация возникла и в Советском Союзе в середине 1980-х. Количество литераторов росло, доходы рядовых писателей и поэтов всё более сокращались.
Исторические формы проявления консервативной модели усложняются внутренней неоднородностью как субъекта (власти), так и объекта (литературы).
Субъектом литературной политики мог быть монарх (или, в более недавней истории, – всевластный генсек[27]). Мог им быть и могущественный администратор, вроде Ришелье или фаворита Елизаветы I Шувалова, графа Сергея Уварова, реввоенкома Троцкого или «секретаря по идеологии» Суслова. Могли им быть и администраторы рангом пониже и местные «удельные князья»; государственные учреждения (министерства, цензурные ведомства, тайная полиция), а также связанные с властью негосударственные силы – прежде всего церковь.
Неоднороден и исторически изменчив и объект литературной политики – сама литература. Меняются и становятся разнообразнее формы организации литературы (салоны, кружки, группы, журналы, союзы); колеблется статус литератора. Изменяется и то, что, собственно, считается литературой. В XVIII–XIX веках это понятие охватывало и научную литературу и только где-то с конца XIX века стало относиться преимущественно к художественной. Внутри художественной также росла специализация, возникали перегородки, что-то вытеснялось… Со времен Мольера и вплоть до середины ХХ века, например, существенной частью литературы – и одной из самых важных областей литературной политики – была драматургия. Ее социальный эффект – в виде театральных постановок – был, как правило, мощнее, чем от стихов и прозы. Еще в 1930-е годы были фигуры крупных прозаиков, писавших для театра (Горький, Толстой, Булгаков, Олеша)[28]. Сегодня драматургия лишь формально относится к литературе; по сути, это часть «театрального дела»[29]. (Соответственно, изменения последних лет в театральной политике в России фактически не отразились на «литературном поле».)
Таким образом, внутри двух моделей литературной политики заметна ее значительная историческая изменчивость. В целом же в ней всегда больше от политики, чем от литературы, от идеологии, чем от эстетики. Она была тесно связана с модернизацией государства, с формами борьбы за господство. Изменение этих форм в последней трети прошлого века привело на Западе – и несколько позже в России – к завершению модерна и наступлению постмодерна. Что, естественно, сказалось и на литературе, и на политике в отношении нее.
Сумерки литературной политики
Вот сорок три поэта пересекают рекуНа пароме, рассчитанном на шестерых.Невольно думаешь, так ли администрацияРадеет о литературе, как она это заявляет.Фрэнк Каппнер. Дурной день для Сунской династииПосле распада социалистического лагеря консервативная модель литературной политики фактически прекратила свое существование; либеральная стала преобладающей.
Минусы этого не менее очевидны, чем плюсы. В либеральной модели литература слишком связана с читательским спросом. И в периоды насыщения книжного рынка она легко маргинализируется, превращаясь в «частное дело» пишущих людей.
В западноевропейских государствах и США этот процесс начался еще в 1970-е. «Высокая» литература становилась всё более герметичной, формально изощренной, читательский же интерес к подобной продукции падал. Впрочем, и не «высоколобая» литература тоже не всегда пользовалась спросом. Под давлением интеллектуальных элит ряд правительств шел на некоторую поддержку того сегмента литературы, который не поддерживался рынком.
Множество видов субсидий покрывают издержки, связанные с публикацией и распространением книг с ограниченным рыночным спросом. Они включают льготное налогообложение, закупку тиража для публичных библиотек, льготные займы для книжных магазинов и покрытие части расходов на доставку такой книжной продукции. Целью этой политики является расширение рынка для книг, которые считаются важными с точки зрения государства, путем понижения их розничной стоимости. Такая политика субсидирования книготорговли применяется в 12 европейских государствах[30].
Так это выглядело на начало 1990-х и в целом продолжается до сих пор.
Литературная политика может быть частью этнической политики – в виде поддержки литературы этнических меньшинств или литературы на местных языках, которым грозит исчезновение (как в случае гаэльского языка в Шотландии). Или – в случае многоязычной Швейцарии – может осуществляться с целью одинаково полноценного развития литератур на всех государственных языках и обмена между ними.
Проблемы литературной политики поднимаются и в связи с сокращением чтения. В 2011 году вышла статья Майкла Гоува, в то время – британского министра образования (Education Secretary). Гоув отмечал, что школьники стали читать значительно меньше английской классики, и призывал к реформе преподавания литературы.
Я бы хотел, чтобы следующее поколение выросло с настоящим чувством стиля – изящного прозаического стиля тех [писателей], которые сделали английский язык величайшим источником прекрасного в мире («Daily Telegraph». 31 марта 2011).
Подобный алармизм заметен в последние годы и в выступлениях других европейских политиков. Литературная политика выступает здесь как часть политики образовательной; основной акцент при этом делается на классике.
Главным инструментом поддержки современной литературы выступают, как правило, государственные фонды. Упомяну некоторые.
Созданный в США в 1965 году Национальный фонд поддержки искусств (National Endowment for the Arts, NEA) выделяет гранты и стипендии и в области литературы[31].
Литературу поддерживает Фламандский литературный фонд (Fonds voor de Letteren), учрежденный Министерством культуры Бельгии в 1965 году после многочисленных жалоб бельгийских литераторов на тяжелое материальное положение.
Эти же причины, хотя и позже, привели к учреждению в 1980 году Немецкого литературного фонда (Deutscher Literaturfonds), который действует как самостоятельная организация с фиксированным финансированием из федерального бюджета.
В Великобритании, а также Австралии поддержка литературы осуществляется через «Советы по искусству» (Arts Councils).
Некоторые из этих фондов занимаются также продвижением национальной литературы за рубежом, в основном через предоставление грантов на переводы на иностранные языки[32].
Тем не менее недовольство существующей литературной политикой стало почти общим местом. Особенно в странах с мощными литературными традициями – Франции, Великобритании, США…
Указывается, например, что по сравнению с господдержкой других видов искусств поддержка литературы ничтожно мала.
В 1996 году на нее приходилось лишь 3,6 % бюджета американского Национального фонда поддержки искусств[33]. В 2010-м расходы шотландского Совета по искусству на литературу составили 5,4 % от всего бюджета этого фонда. «Из расчета на каждого жителя страны это составляет всего 57 пенсов в год – цифра непропорционально малая»[34].
Традиционной стала и констатация крайне незначительного внимания к литературе со стороны политиков. Как пишет Винсент Дюбуа в отношении Франции,
некий «пиетет перед литературой» (obligation littéraire) у французских политиков, претендующих на национальное лидерство, отчасти сохраняется. Можно вспомнить, как Франсуа Миттеран на своем официальном портрете был изображен в библиотеке, с книгой в руках […] Да и сегодня претенденты на высшие должности издают книги; обычно это хроники, воспоминания или эссе, редко – романы, чаще же всего – политические биографии[35].
Однако сохранение «пиетета перед литературой», по мнению этого автора, не может скрыть растущее отчуждение между политикой и миром литературы. Вызвано оно изменениями в формировании политических элит с 1960-х годов – приходом к власти технократов.
Эта эволюция, затрагивающая как правых, так и левых, отодвигает классическое и литературное образование на второй план […] К этому можно добавить недавний рост антиинтеллектуализма, афишируемого на манер американских неоконсерваторов.
Конечно, заявление некоего политика, что он никогда не читал ни одной книги, или ставшая знаменитой фраза президента Саркози о «ненужности» знать о «Принцессе Клевской», еще не стали общей тенденцией. Но то, что подобные вещи можно заявлять открыто, иллюстрирует глобальное отчуждение между сферой политики и сферой литературы[36].
В наиболее уязвимом положении оказывается поэзия, которая, в отличие от прозы, сегодня фактически не востребована книгоиздательским рынком. Вот красноречивая картина, обрисованная в интервью журналу «ШО» английским поэтом Фионой Сампсон:
У нас в Великобритании нет такой, как в США, традиции патронирования изящных искусств. У нас считается, что поэт пишет в свое удовольствие, общественной пользы не приносит, и поэтому ни государство, ни общественные институты денег на поэзию практически не дают. […] У нас поэтам не платят вообще, а такие серьезные литературные профессии, как критик, издатель или переводчик, оплачиваются настолько плохо, что прожить на это практически невозможно. Это в свою очередь означает, что качество литературных дискуссий снижается, а неформальный протекционизм, напротив, укрепляется[37].
Действительно, в США ситуация с поддержкой литературы выглядит более благополучной; однако место поэзии в обществе и здесь оказывается маргинальным.
Для большинства американцев поэзия как проект, в общем-то, бессмысленна – а потому непонятна. Она бессмысленна с коммерческой точки зрения, почти не проявляет свое присутствие. Нельзя сказать, что поэзия в США не имеет никакого значения: существует своя поэтическая культура, и она вполне значительна, но тем не менее она никогда не становилась частью общественного, национального дискурса, как, например, во Франции. […] Для широкой публики фигура поэта – образ скорее карикатурный[38].
Всё это можно было бы списать на обычное недовольство писателей состоянием дел в литературе. И всё же такого широкого согласия в констатации того, что социальная и политическая ценность литературы девольвировала, трудно припомнить. И консенсус этот наблюдается не только среди писателей, но и среди литературных критиков, книгоиздателей, социологов и, наконец, тех, кто принимает решения о поддержке – или не-поддержке – литературы. То есть от политиков – в том числе и российских, предпочитающих поддерживать те сферы культурного потребления, которые дают более быструю и осязаемую отдачу. Но о России – и особенно о процессах последнего десятилетия – как и было обещано, скажем отдельно.
Россия: попытка перезагрузки
… В литературе, издании и распространении словесности, в чтении (как и в стране вообще) явно «схватилось» что-то совсем третье, о чем и не думали.
Борис ДубинНе только в 1900-е, но и вплоть до середины 2000-х российская власть не обозначала свое присутствие на поле литературы. Российская политическая элита была не менее «технократична», чем политические элиты в Европе и США; расходовать административные и материальные ресурсы на литературу выглядело лишенным смысла. Прежняя, советская, система государственного патронажа была демонтирована; единственным ее рудиментом осталась Государственная премия РФ, лауреатами которой изредка становились литераторы.
Отдельные попытки поддержки литературы относятся к концу 1990-х – прежде всего, на уровне городов и регионов. Например, взятие на дотацию в 1998 году журнала «Урал» правительством Свердловской области. Или поддержка, начиная с 1999 года, правительством Москвы Международного поэтического биеннале.
Некоторую квазигосударственную функцию на поле литературы начинает выполнять с начала 2000-х Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ (СЭИП), возглавляемый Сергеем Филатовым. Эта крупная неправительственная организация с прочными связями в правительстве активно поддерживает молодых авторов, а также авторов из российских автономий. Важной инициативой Фонда стало ежегодное проведение с 2001 года Форума молодых писателей. Повторяя по форме всесоюзные совещания молодых писателей, «липкинский форум», однако, был лишен какой-либо идеологической составляющей (кроме идеи интеграции русскоязычного пространства). Тем не менее именно из числа участников форума была сформирована группа писателей, с которой 17 ноября 2006 года встретился в Кремле Владислав Сурков (в то время – заместитель руководителя Администрации президента РФ). Через три месяца, 16 февраля 2007 года, эту группу принял в Ново-Огареве Владимир Путин.
На протяжении 2000-х литературная политика проводилась в основном косвенно, через негосударственные фонды. Характерным «кейсом» литературной политики стали возникшие в середине 2000-х новые литературные премии. В начале десятилетия в литературе сложилась сеть премиальных институтов, существовавшая без каких-либо государственных субсидий[39]. Госпремии были – Пушкинская и Президентская, только слишком напоминали прежние, советские. На премиальном поле играли в основном благотворительные фонды, а также олигархи с амбициями политиков.
Затем в один год, 2005-й, Президентская и Пушкинская премии были закрыты. И в том же 2005 году возникли три новые литературные премии: «Большая книга», «Поэт» и «Русская премия». Все три формально были негосударственными. «Большая книга» финансируется учредителями-меценатами (Романом Абрамовичем, «Альфа-Банком» и др.). «Русская премия» была создана Фондом Бориса Ельцина (тогда еще негосударственным). Наконец, премия «Поэт» также поддерживалась негосударственным спонсором – РАО ЕЭС России; ее инициатором называется Анатолий Чубайс, занимавший тогда кресло председателя правления РАО[40].
Созданием этих премий власть впервые и довольно эффективно обозначила свое присутствие на премиальном поле, которое прежде спонсировали ее реальные или потенциальные конкуренты. Премиальные «маневры» завершили – или почти завершили – формирование в России либеральной модели литературной политики без очевидного вмешательства в литературный процесс и с ограниченным государственным патронажем.
Собственно же государственная литературная премия – Госпремия РФ в области литературы и искусства[41] – носит больше ритуальный характер. Да и число литераторов, получивших ее, крайне невелико: где-то одна пятнадцатая от общего количества лауреатов. Это, кстати, свидетельствует о том, что власть не видит в современной литературе тех иерархических величин, на «символический капитал» которых она могла бы опираться. В отличие от кинематографа, театра и музыки современная литература выглядит извне довольно дезинтегрированно. Ярких имен достаточно, но широко известных, на которые власть могла бы делать ставку, фактически нет. Одни слишком либеральны, другие – слишком почвенны; одни известны старшему поколению, но ничего не говорят для тех, кто помоложе; и – наоборот…
Эта позиция была проговорена в статье Михаила Швыдкого «Роман на заказ?» («Российская газета». 7 ноября 2008). Власть готова к сотрудничеству с литературой, однако пока не видит тех, в кого эти инвестиции стоит вкладывать.
Идея госзаказа в его самом примитивном воплощении вновь витает в нынешнем российском воздухе, вырабатывая жадную слюну у любителей бюджетных и внебюджетных денег. Скажу сразу: среди них нет таких гениев, как Шолохов […] и таких выдающихся мастеров, как Фадеев […] Даже первоклассных ремесленников советского времени, обладающих высочайшей творческой культурой, что называется, раз, два и обчелся (да и тем сильно за семьдесят). Как всегда, одна проблема: много званых, да мало избранных.
Этот тезис вполне подтверждает и список из 499 доверенных лиц Владимира Путина на последних президентских выборах 2012 года. Основную часть «от искусства» составляли в нем актеры, музыканты, представители шоу-бизнеса. Писателями в нем значатся только двое: Марина Юденич и Эдуард Багиров (оба более известны как политтехнологи); поэты и драматурги отсутствуют полностью.
Или – более поздний пример – встреча Путина с литературной общественностью 21 ноября 2013 года, когда в президиум (на сцену) были посажены не крупные современные литераторы, а потомки великих писателей…
Я немного забегаю вперед, поскольку, следуя хронологии, стоило бы еще назвать встречу Путина с писателями 7 октября 2009 года[42]. Она имела скорее символическое значение (состоялась в день рождения президента), чем какие-то заметные последствия. Литераторы, опрошенные по ее следам «Литературной газетой», отреагировали в умеренно-скептическом ключе; оптимистично высказался лишь Лев Данилкин, но и он не мог скрыть недоумения:
