Зловещий трофей

Валерий Георгиевич Шарапов

Зловещий трофей

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Шарапов В., 2021

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2021

Пролог

Ближнее ПодмосковьеЛесной массив восточнее Ярославского шоссеКонец мая 1945 года

В одном из овражков посреди густого смешанного леса, простиравшегося на многие километры северо-восточнее Московской окружной железной дороги, горел яркий костерок. Возле него сидели двое относительно молодых мужчин. Точно их возраст определить было сложно. Оба давненько не стригли волос, не брились, не посещали баню. В таком же неопрятном состоянии пребывали и их одежда с обувью.

Вечерело. От безветрия дымок тянуло вверх, но в сумерках над лесом его не приметил бы ни один внимательный взгляд. Дно овражка было покрыто слоем прошлогодней листвы, сквозь которую обильно пробивалась молодая травка.

По правую руку от светловолосого мужчины лежал кожаный коричневый шлемофон, немецкий пистолет-пулемет «MP-40» и офицерский ремень с брезентовым подсумком для трех запасных магазинов. На мужчине был старый пиджак, надетый поверх тонкого шерстяного свитера. Черные широкие брюки, легкие тряпичные туфли непонятного цвета.

По левую руку был накрыт «стол». «Столом» служила старая измятая газета «Известия» от 10 мая 1945 года. На ее первой странице размещались в ряд три портрета: Сталина, Черчилля и Трумэна. Слева под портретами публиковалось обращение товарища Сталина к народу. Справа – приказ Верховного главнокомандующего.

Тексты обращения и приказа было не разобрать, так как аккурат на них лежала нехитрая закуска: испеченная в золе картошечка, пожаренная на костре рыбка, вскрытая банка консервов да краюха ржаного хлеба.

Второй мужчина был немного постарше, высок, широкоплеч и хорошо сложен. Одет он был в добротную офицерскую форму: зеленый китель без погон, в синие галифе, давно не чищенные хромовые сапоги. Кителек и галифе, правда, были на размер или два поменьше – видно, достались с чужого плеча.

Рядом с ним на расстеленной шинели валялся ремень с большой кобурой армейского «вальтера» и эсэсовский кинжал. Чуть подальше на траве лежали удочки из срезанной свежей лещины. Между ног здоровяка стоял раскрытый вещмешок, над которым он разливал по кружкам водку.

– Давай, Игнат, за удачную вылазку, – подал он кружку напарнику.

Тот принял посудину, с удовольствием вдохнул запах водки.

– Чтобы нам завсегда фартило, – сказал он низким хрипловатым голосом и залпом опрокинул в себя алкоголь.

Выпив, принялись за картошечку и рыбку, которую недавно наловили в прудах между Мытищами и Оболдино. Немного придавив в желудках голод, закурили.

– Хорошо, – откинулся на шинель здоровяк. – Скоро лето. Заживем.

– Летом везде хорошо, – согласился Игнат. – Но знаешь, что я тебе скажу. Опасно возле Москвы отираться. Здесь одних энкавэдэшников – пехотный корпус, если считать по головам. Плюс легавые, вояки да моссеры[1]. Не ровен час напоремся.

– Что предлагаешь?

– На юга надо подаваться. На Кубань, на Кавказ или к Черному морю. Я дезертировал в мае сорок четвертого и сюда добирался кружным путем через Ростов и Ставрополь. Тут только до октября можно жить припеваючи, покуда морозы не вдарят. А там круглый год как у Христа за пазухой: воруй да пей сулейку[2].

– А что там конкретно?

– Тепло там, Паша, и это главное. А так… народу поменьше, жизнь поспокойнее, фрукты, овощи, баранина, вино.

Здоровяк по имени Павел глубоко затянулся табачком, задумался. Потом поднялся с шинели, сел, пульнул окурок в костер. Сплюнул в сторону и сказал:

– Тепло я люблю. В штрафной роте на всю оставшуюся жизнь насиделся по блиндажам да окопам в лютый мороз и в распутицу. Солнца хочу. Только чего ж пустыми-то ехать? Там надо местечко подыскать, осмотреться. Может, шоблу подходящую полукать[3]. Для этого, Игнат, башли надо иметь.

– Так взяли ж!

Паша усмехнулся, оскалив два золотых зуба. Из кармана галифе он достал и бросил на шинель десятка два скомканных купюр, а из нагрудного кармана кителя вынул горстку золотых ювелирных изделий.

– Этого хватит только на дорогу. А там что же, в паломники[4] подаваться?

– А помнишь, ты сберкассу предлагал взять?

– Было дело.

– Так чего ж? Давай обмусолим и организуем налет. Прихватим сто кусков наличмана, а?

– Не пыли. – Здоровяк разлил по кружкам оставшуюся водку. – Тут помозговать надо. Времечко ныне неспокойное: война закончилась, страна в разрухе, жрать нечего… А денег на руках много, особливо у демобилизованных офицеров. Вдруг Рябой[5] денежную реформу замыслит? Что тогда делать с сотней кусков? Заявиться с ними в другую сберкассу и попросить поменять?

Вопрос поставил простоватого Игната в тупик. Выпив водку, он схватил кожаный шлемофон, занюхал им и прохрипел:

– Как же быть?

В ответ Паша сгреб с шинели скомканные купюры. На шинели остались лежать золотые ювелирные изделия.

– Рыжье и шелуха[6]. Усек?

– Нет.

– Рыжье и шелуха всегда останутся в цене опосля любой реформы.

– Точно! – расплылся в улыбке Игнат.

– То-то же. А барыга[7] в любом городе найдется. Только вот что… – здоровяк рассовал обратно по карманам добычу. – Чтобы дело вышло верным, надо бы оседлать агрегат[8].

– Автомобиль, что ли?

– Да. Чего ты на меня вылупился? На нем сподручнее и делишки обстряпывать, и от мусорни уходить. А коли справим добрые бирки[9], то и на юга махнем на собственных колесах…

Небо становилось серым, в лесу быстро темнело.

Паша вынул из вещмешка вторую бутылку водки, разлил по кружкам очередную порцию.

Выпив и закусив, дружки еще долго обсуждали у затухавшего костерка планы на ближайшее будущее…

Глава первая

Венгрия. Недалеко от северного берегаозера Балатон15 декабря 1944 года

Густой лес еще сохранял таинственную сумрачность, но позади над восточным горизонтом уже полыхнуло красно-оранжевое зарево. Начинался новый день.

Командир дивизионной разведки майор Павлов подыскивал удобную для большого привала полянку. Люди устали. Пора было подкрепиться и как следует отдохнуть.

Этот выход не заладился с самого начала. Приказ собрать группу из двенадцати человек поступил из штаба фронта неожиданно, под вечер. Из всей разведроты живыми-здоровыми числились только девять душ, включая самого ротного. Семнадцать бойцов мотались по госпиталям с различными ранениями, рядовой Курбанов второй день дристал, не вылезая из кустов, его за линию фронта не возьмешь – замучает остановками. Федя Хлынов – надежный и верный помощник – каждый день пехом мотался в санвзвод на перевязки. Ранение он получил во время неудачного «поиска», когда группа была обнаружена и отходила с боем. Его участие в рейде тоже было под большим вопросом.

Павлов построил всех имевшихся в наличии, вкратце обрисовал задачу, приказал снять погоны, сдать документы и ордена, получить боеприпасы, сухари, хлеб, тушенку. Подошедший комдив поначалу рыкнул:

– Почему так мало людей?!

Услышав ответ Павлова, сбавил обороты:

– Ладно… Но надо бы добрать хотя бы до десятка.

Надо бы, да где этого десятого взять? Не родить же… И снова вспомнился друг Хлынов. Сколько раз после ранений и госпиталей Павлову и Хлынову предлагали перейти из разведки в один из полков дивизии. Не пацаны уже. Как ни крути, а должности для таких офицеров в строевых частях поспокойней, чем в разведроте. Что ж, иногда мыслишки об отдыхе посещали – зачем кривить душой? Ведь постоянное физическое и психическое перенапряжение выматывало так, что организм и душевное состояние требовали отдыха или хотя бы передышки. Но удивительное дело: когда они случались, эти передышки, то мысли начинали работать в другую сторону. Когда Павлов в последний раз валялся в медсанбате с пробитой осколком ногой, то так затосковал по товарищам и разведке, что едва хватило терпежу долечиться.

Вышли с позиций еще засветло, пару километров топали вдоль линии фронта по обочине грязной разбитой дороги. И тут вдруг навстречу капитан Хлынов с перевязки. Вот радость-то! Остановились. Оказалось, что его эпопея с ранением закончена, повязок больше нет – сняли.

Узнав, что к чему, Федор решительно заявил:

– Я с вами!

– Выдюжишь после месячного простоя? – только-то и спросил Павлов.

– Еще как! – ответил капитан, готовый пристроиться в хвост группы.

А чего ему было раздумывать? Здоров, полон сил, оружие и дневная пайка при себе. Правда, документы с наградами не сдал. Вполголоса он напомнил об этом Павлову. Тот отмахнулся:

– Ладно, чего уж… не смертельно.

Что ни говори, а майор был очень рад такому повороту. Хлынов – давний друг, опытный разведчик. Такой во вражеском тылу троих стоит.

Ну а Федор засунул бумаги поглубже в сапог, ордена-медали в холщовый мешочек, да подальше в карман галифе. И, поправив висевший на плече автомат, зашагал замыкающим группы…

* * *

Наконец Павлов наткнулся на подходящую полянку, покрытую островками еще зеленевшей травы. Сбросил с плеча автомат и кивнул товарищам:

– Здесь. Привал два часа.

– Наконец-то, – устало прошептал старшина Савин.

Он тоже поспешил освободиться от оружия и тяжелого вещмешка, где помимо харчей лежали боеприпасы и медикаменты.

Однако командир разрушил его надежды:

– Старшина, ты первый в дозор.

– Слушаюсь, – проворчал тот.

– И повнимательней. Капитан несколько раз слышал странные звуки.

– Неужто увязался хвост? – Старшина опасливо посмотрел в ту сторону, откуда пришла группа.

– Не исключаю…

Затяжной марш-бросок вымотал разведчиков. Едва наступила ночь, они пересекли линию фронта и сразу же углубились в немецкий тыл. Шли без отдыха, обходя ровный и безлесный северо-восточный берег озера Балатон. Гражданское население Венгрии жило хорошо и довольно сытно; отношение к советским бойцам было настороженное, но без агрессии. Тем не менее разведка действовала по старому, проверенному принципу: чем меньше людей знает о группе, тем больше у нее шансов вернуться к своим. Потому и кружили по густым лесам. Лишь дважды группа останавливалась на короткие перекуры, и оба раза прикрывавший товарищей капитан Федор Хлынов предупреждал о подозрительных шорохах и звуках.

– Что скажешь? – тихо спросил майор, когда остановились на полянке.

– В последний раз слышал часа два назад. – Хлынов расстегнул ворот гимнастерки.

– И на что это было похоже?

– Будто сухая ветка сломалась под ногой. Полная тишина. Потом – короткий щелчок. И опять тихо.

Павлов пожевал нижнюю губу, качнул головой. И предположил:

– Мы отмахали километров двадцать пять, прилично устали. Тебе не могло показаться?

– Не знаю, Петр, – неуверенно ответил Хлынов. – Раз другие не слышали, то и я мог напутать.

– Ладно, глотни водки и отдыхай…

Офицеры от капитана и выше в разведку и на поиск ходили редко. Поговаривали, будто из Ставки пришел секретный приказ: капитанов и майоров не посылать. Дескать, много знают, представляют для немцев большой интерес. Существовал ли он на самом деле или являлся выдумкой – неизвестно. А только отправляли их за линию фронта в одном случае: когда больше идти было некому.

Озеро Балатон с невероятно красивым северным берегом протянулось с запада на восток аж на восемьдесят верст. В середине декабря 1944 года линия фронта проходила аккурат по южному берегу. Советские части из 4-й Гвардейской армии прижали немца вплотную к воде. Тот отчаянно сопротивлялся, но с каждым днем терял силы и уверенность. Обе воюющие стороны понимали: еще немного, и Венгрия окажется под полным контролем Красной Армии.

Масштабное наступление на Будапешт было назначено на 20 декабря, и перед его началом штабу фронта требовались свежие данные о противнике. Чтобы добыть эти сведения, за линию фронта отправилось несколько дивизионных разведгрупп. Одной из них и была группа майора Павлова, вышедшая на задание под позывным «Иволга».

* * *

Настоящая зима в Венгрии наступала к концу декабря. Снег устойчиво ложился в северных горных районах, на равнинах же зима напоминала о себе легкими морозцами по ночам.

Девять утра. Объявлен длительный привал. Время всеобщего блаженства. Нет надобности выкладываться на марше, никто не подгоняет, не беспокоит сбившаяся на ноге портянка. Мышцы в расслабленной истоме, можно посидеть на сухой травке, успокоить дыхание. Обстановка и относительно теплое утро позволяют скинуть тяжелую шинель или ватник и освободить от надоевшей обуви натруженные ноги. Можно вдоволь напиться, перекусить и, свернув цигарку, насладиться крепким дымком. А после и прикорнуть, покуда не прозвучит команда к продолжению марша.

Разведчики перевели дух, разделись, обустроились. Зашуршали вещмешки, заскрипели ножи по тонкому металлу консервных банок. По-над поляной поплыл аромат хорошей тушенки…

– Отличное мясцо. Свежее, мягкое. Прямо как вчера закатано в баночку, – закусывал тушенку хлебом и нахваливал связист Николай Яковенко – поджарый хозяйственный мужик лет тридцати пяти.

Его давний товарищ – Вячеслав Рябинин – с удовольствием соглашался:

– Точно – ни жил, ни хрящей. Одни волоконца в нежном жире. Баночку съешь и на весь день в животе сытость. Не то, что раньше. Помнишь, чем нас поначалу в окопах потчевали?

– Еще бы! Я ту кухню до конца дней не забуду. Пустая каша на воде – сожрешь ее полкотелка, набьешь пузо, а толку… через час опять голодный. А тут – мечта, а не ужин! Хоть какая-то польза от американских союзничков…

– Подставляй кружки, – появился с фляжкой командир.

– Это можно… – дружно завозились бойцы.

Отмеряя на глаз, Павлов налил каждому по сто грамм водки.

– Ты напраслину-то на союзников не гони, – заметил он, завинчивая крышку на фляжке. – Им тоже несладко пришлось.

– Это где же? – не понял Яковенко.

Успев повоевать на Дальнем Востоке и в Финскую, Павлов числился опытным и знающим командиром. С рядовым составом завсегда был справедлив, говорил редко да метко – воздух зазря не сотрясал.

– От япошек проклятых, – поморщился он. – Жутко обижены япошки за озеро Хасан и Халхин-Гол, потому всерьез готовились напасть на наш Дальний Восток. А когда американцы объявили им войну опосля бойни в Пёрл-Харборе в конце сорок первого – не до нас им стало.

– Что ж там за бойня случилась?

– Форменная мясорубка. Американцы потеряли полтора десятка больших военных кораблей, около двухсот самолетов. Менее чем за час погибли две тысячи человек. Хреновый был день для Америки, и уже к вечеру они объявили о вступлении во Вторую мировую войну. Так что, если б не союзники, пришлось бы нам, братцы, разрываться на два фронта. А это совсем другой коленкор.

Связист и снайпер понимающе молчали. Союзники, конечно, припоздали с открытием второго фронта в Европе, но его значимость от этого меньше не становилась. После его открытия Германию будто подменили: из мощного и надменного тигра ее армия превратилась в изможденную и подраненную пантеру. Огрызнуться и поцарапать она еще могла, но совершить убийственный прыжок и вцепиться в жертву мертвой хваткой силенок уже не хватало.

– Слава, как подкрепишься – подмени старшину, – распорядился майор.

– Это можно, – кивнул Рябинин.

* * *

В кои-то веки Хлынову снились родные края. То ли водка явила чудо, то ли сказалась нечеловеческая усталость, а только вместо опостылевших ратных дел привиделось ему подмосковное село в речной излучине, бесконечные ржаные поля с набитыми телегами проселками. А еще – беспечные птахи в бездонной синеве, струящийся над горизонтом разогретый воздух, полевой стан под выгоревшим брезентом, разомлевшая тишина… Это позже, когда померли родители, он перебрался на север столицы в Ивановский проезд, ставший впоследствии Красностуденческим.

Необычный сон до того понравился Федору, что он намеренно проваливался в него все глубже и глубже. До последнего издыхания наслаждался бы таким видением, да вот незадача – из мирного и блаженного оно вдруг превратилось в неспокойное, наполненное тревогой и болью. Залитое солнцем бесконечное Подмосковье разом уменьшилось до кривой сельской улочки с березами в палисадниках. Погода испортилась: в потемневшем небе зарождалась гроза, подул ветер, зарядил дождь. Маленький Федя Хлынов только что забрался на дерево и радовался своей смелости. А как налетел порывистый ветер, как загремело в черных небесах, так обхватил он худыми ручонками ствол, испугался, заплакал.

Сон был удивительным и живым. Все как наяву. Отовсюду гремели раскаты грома, крепкое дерево под порывами качалось, стонало. Федя не удержался, заскользил по мокрому стволу и упал на кряжистое, горбатое корневище. Упал неудачно – в ноге что-то хрустнуло, и сильнейшая боль прострелила аж до поясницы.

Нервно завозившись, Хлынов открыл глаза. Явственность странного сна достигла вершины, и его буквально выплеснуло в реальность. Первая мысль – уже из яви – поразила: боль в ноге вместе со сном не исчезла, она пульсировала, усиливалась.

«Что происходит?! – не понимал он. – Небо над лесом чистое, ни облачка, ни тучки, а вокруг нескончаемые раскаты грома. В чем дело?..»

Лишь через секунду капитан окончательно проснулся и понял, что на поляне и вокруг нее идет бой: гремят выстрелы, свистят пули, Павлов хриплым голосом отдает команды, доносятся крики раненых.

Хлынову тоже досталось – зацепило ногу то ли пулей, то ли осколком. В полутора метрах, раскинув руки, лежал старшина Савин; лицо его было в крови. Чуть дальше под кустом склонился над рацией младший сержант Яковенко.

– «Легенда», я – «Иволга»! Группа атакована противником в лесу в семи километрах к югу от города Веспрем!.. – тараторил он в микрофон с заметным украинским акцентом.

Остальные разведчики рассредоточились по поляне, заняли круговую оборону, вели бой.

– Я же слышал, что за нами идут. Слышал! – Хлынов нащупал автомат и попытался перевернуться на живот.

Не вышло – пуля перебила кость чуть выше щиколотки, и нога совершенно не слушалась.

– Петр! – прохрипел капитан, передернув затвор автомата. – Петр, я сейчас! Сейчас помогу!..

Цепляясь за траву, он пополз в гущу боя, где командир группы с оставшимися бойцами сдерживал натиск противника…

Глава вторая

СССР, МоскваИюль 1945 года

Днем ранее в Москве прошел сильный дождь. Невыносимый зной ослаб, пыль прибило; местами появились широченные лужи, сразу же завладевшие вниманием детей и подростков. Однако ночь все же выдалась жаркой, душной. Лишь под утро воздух наполнился спасительной прохладой, дышать стало легче.

Выйдя из подъезда к поджидавшему его служебному автобусу, Васильков даже замедлил шаг – настолько освежающим и приятным показалось дуновение легкого ветерка…

Оперативно-разыскную группу майора Ивана Старцева срочно собрали по приказу комиссара Урусова и повезли к северной городской окраине в Церковный проезд.

– Убийство, Иван Харитонович. Дело поручено вашей группе. На месте уже дожидается участковый, за медэкспертом отправлена машина, – отрапортовал по телефону дежурный.

– Понял, – ответил сонным голосом Старцев. – Автобус выслал?

– Уже в пути…

За рулем старого шарабана с закрашенным на борту красным крестом сидел такой же старый водитель, знавший по именам всех оперов. Он вел свой скрипучий транспорт по самому выгодному, самому оптимальному маршруту, соединявшему по кратчайшему расстоянию адреса сотрудников группы. Последним в чрево шарабана запрыгнул Васильков.

Ехать предстояло долго. Извилистый Церковный проезд соседствовал с товарной железнодорожной станцией Владыкино, сразу за которой заканчивался северный пригород и начиналась область.

Солнце в ранний час едва поднялось из-за горизонта, освещая крыши и верхние этажи домов. Покачиваясь на неровностях асфальтовой дороги, автобус надрывно гудел слабым мотором.

Штатный фотограф Игнат Горшеня негромко переговаривался с ровесником – Ефимом Баранцом. Лейтенант Ким – самый молодой сотрудник группы – дремал, уронив голову на грудь. Спал и опытный капитан Егоров: имея непробиваемую нервную систему, он моментально отключался в любой подходящей обстановке. Капитан Бойко шуршал вчерашней газетой, читая статью о выставке трофейной техники в Парке Горького.

Давние фронтовые друзья Иван Старцев и Александр Васильков расположились рядом на одном сиденье. Оба молчали; Иван глядел перед собой и легонько вращал зажатую между коленок трость, его товарищ рассматривал проплывавшие за окном кварталы…

Война в Европе закончилась, но еще тлела на Дальнем Востоке. Города и села восстанавливались или отстраивались заново. Предстояло налаживать промышленность, сельское хозяйство, ремонтировать мосты, автомобильные и железные дороги. Работы было очень много. Тем не менее советские люди, воодушевленные победой в тяжелейшей войне и наступлением долгожданной мирной жизни, с радостью брались за дело. Помешать созидательному труду сейчас могло только одно неприятное и крайне вредное обстоятельство – не на шутку разгулявшийся бандитизм.

Васильков вздохнул, припомнив первое расследование, в котором ему довелось участвовать, едва он стал сотрудником МУРа. В тот день убили только что вернувшегося с фронта молоденького лейтенанта-артиллериста. Паренек зашел в пивную, выпил пару кружек, расслабился. Тут откуда ни возьмись две барышни лет по восемнадцать. Познакомились. Слово за слово, барышни пригласили пройтись. Лейтенант обеих под ручки – и вперед. Отошли на несколько кварталов, повернули в глухой переулок, а там навстречу дюжина молодцов в кепочках. Артиллерист героически сопротивлялся, да разве устоишь против своры уличных бандитов?.. Бедняга получил несколько ножевых ударов, а в завершение ему перерезали бритвой горло, затем уж обчистили карманы, забрав все ценности: деньги, ордена, трофейную зажигалку, наручные часы… Часы. В тридцатые и сороковые годы они стоили целое состояние. За них убивали. Особенно ценились трофейные немецкие, швейцарские или наши – «Победа». За них убивали еще чаще, потому что на обратной стороне попадались наградные гравировки. Потом их можно было встретить на барахолке, продавцы просили за них баснословные деньги. И, как ни странно, покупатели находились.

Это была далеко не единственная схема убийства ради грабежа. В больших и малых городах демобилизованные офицеры, старшины и сержанты гибли десятками. Милиция с уголовным розыском делали все возможное для обуздания криминала: только за первую половину 1945 года было ликвидировано около полутора тысяч антисоветских формирований и организованных банд.

И вот прошедшей ночью на севере столицы вновь произошло кровавое преступление.

* * *

Поплутав по окрестностям крупной товарной станции и намотав на колеса грязи вперемешку с травой, автобус остановился у скромного одноэтажного дома в Церковном проезде. Рядом с почерневшей деревянной калиткой уже стояли милицейский мотоцикл с коляской и легковушка, на которой привезли дежурного медэксперта.

Выслушав доклад участкового инспектора, Старцев дал команду сотрудникам к началу работы. Вася Егоров принялся осматривать дом, металлическая крыша которого была недавно выкрашена зеленой краской. Игнат Горшеня фотографировал тела жертв. Бойко с Баранцом изучали двор и хозяйственные постройки. Васильков в поисках следов преступников неторопливо прохаживался по переулку. Старцев стоял посреди двора, дымил папироской и беседовал с участковым.

– Кутеповы – большая и дружная семья, товарищ майор. Работящие, мирные, ни скандалов, ни пьянок, – почтительно и подробно рассказывал инспектор – седой старшина лет сорока. – Престарелая мамаша, Александра Гавриловна. Сам Агафон Кутепов, супруга его Дарья, трое общих ребятишек разного возраста и пятнадцатилетний племяш – сын, значит, погибшего на фронте старшего брата Кутепова.

– Говорите, нормальная была семья?

– Приличная. Ничего такого за ними не замечалось. Мамаша болела, из дому почти не выходила. Агафон с Дарьей с утра до вечера работали на станции. Туда же учеником определили и племяша. Двое из трех детишек бегали в начальную школу.

– Вы сказали, что племянник сейчас на смене? – уточнил Иван.

– Так точно, в ночной. В восемь утра сменится и прибежит. Повезло, значит, пареньку. Иначе бы и его приговорили.

– Как в семье было с достатком?

– Скромно жили. Агафон заведовал складом и, полагаю, зарабатывал неплохо. Но трое детишек – сами понимаете.