Полная версия
Птицы жизни
Александр Стесин
Птицы жизни
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Эрик Беренгер, поджарый и загорелый, ждет на аэродроме, куда редких пассажиров доставляют на раздолбанном одномоторном самолете. Аэродром соседствует с сельским кладбищем, буквально сливается с ним. Взлетно-посадочная полоса, она же – погост. Память о первопроходцах и золотоискателях, пытавших удачу в этой глуши всего каких-то тридцать лет назад. Кто из них, собрат Агирре из фильма Вернера Херцога, ввел здесь безумное новшество – могильные плиты двойного назначения? На одной стороне камня – имя и даты жизни усопшего, а на другой – немудрящая реклама какой-нибудь харчевни, сувенирной лавки, гостиницы «bed and breakfast». Лучшие предложения сезона. Кустарные промыслы вполцены. Среди рекламных надгробий не спеша прохаживаются куры. По пояс голые люди ремонтируют гробоподобный пикап. Сейчас отремонтируют, и мы поедем. Эрик уже обо всем договорился. Он – в своей стихии, по-испански шпарит как местный. Вот уж никогда бы не подумал. Хотя почему бы и нет? Как-никак он провел в Латинской Америке довольно много времени. Полгода в Гватемале, в отдаленной деревне майя, где они с Челси что-то строили под началом Корпуса мира (там и познакомились). Потом Челси ездила на Кубу: посол доброй воли из вражеской державы. Даже встречалась с Фиделем Кастро (фотография этой встречи долго висела в их нью-йоркской квартире). Эрик же в это время путешествовал по Южной Америке автостопом. От Кито до Патагонии с заездами в самые малонавещаемые точки, с месячным постоем в коммуне эквадорских художников. Затем – несколько месяцев в Никарагуа, в Венесуэле. Теперь – здесь. Словом, в его испаноязычии нет ничего удивительного («Ничего удивительного», – заборматывает себя моя зависть). И все же странно: мы дружим уже двадцать лет, но за все это время я ни разу не слышал, как он habla español. Иностранная речь, точно чужеземное войско, вторгается в то обжитое пространство, которое занимает в моем сознании Эрик. И все, что я знал о нем раньше, сразу подвергается сомнению.
Одно время он казался мне кошкой, которая всегда падает на лапы. Иначе как объяснить, что после самых безрассудных приключений он раз за разом возвращался в Нью-Йорк без гроша в кармане, но вел себя как хозяин положения и за какие-то несколько месяцев взаправду им становился? Очаровывал работодателей с Уолл-стрит, покорял иерархическую лестницу арт-тусовки Нижнего Ист-Сайда, окружал себя толпой воздыхательниц. Может показаться, что я рисую портрет отъявленного проходимца. Ничего подобного. Эрик – не проходимец, он – кошка. «Cool cat» из стихов Роберта Крили:
…И хотя понятно, что надо мной смеются,и кругом чуваки,даже если ловки, как кошки,с треском проваливаются,я-то не провалюсь,я в своем лукошке1.«Помнишь эти стихи?» – спрашиваю я у Эрика. Как не помнить. Крили был нашим ментором. Мы учились у него на семинаре в университете Баффало. В течение четырех лет по понедельникам заваливались к нему в кабинет около десяти утра и просиживали там по два-три часа, с удовольствием прогуливая прочие занятия. По выходным торчали у него дома – в бывшей пожарной части на углу Ист-стрит и Амхерст-стрит. И сейчас, хотя прошло столько жизней, мы по-прежнему наперебой цитируем его стихи, определявшие наше умонастроение в студенческие годы.
Как я ска-ал моемудругу, ведь я всегдатреплюсь, – Джон, яска-ал, хотя зовут его по-другому, тьма окру-жает нас, и чтоможем мы противнее, или, была небыла, купим, бля, мощную тачку,езжай, ска-ал он, христаради, смотрикуда е-ешь.В этих стихах строчки прыгают на ухабах. И пока мы с Эриком трясемся в похожем на гроб пикапе, мне приходит в голову, что Крили наверняка выдумал свою знаменитую стихотворную разбивку, путешествуя вот так, как мы сейчас, в дебрях Центральной Америки, где езда по проселочному бездорожью навязывает речи свой дробный ритм. Я делюсь этой догадкой с моим попутчиком Эриком, он одобрительно хмыкает. Еще немного, и я поверю, что он не может ответить ничего кроме этого «хм», потому что забыл английский. Глядя на нового, испаноязычного Эрика, я вспоминаю наши похождения пятнадцатилетней давности в «Русской водочной» на Пятьдесят второй улице, в болгарском клубе «Механата», в подвальных барах и чердачных квартирах Уильямсбурга. Кто из нас изменился больше, я или он? Недавно, вороша старую переписку, я не смог узнать ни его почерка, ни своего собственного. Разве что присказка, завершавшая те витиеватые похмельные письма, в которых мы силились восстановить события предыдущей ночи, до сих пор сохранилась в обиходе: «Старик Крили остался бы нами доволен».
О ранних похождениях нашего наставника можно узнать из книг Керуака, в которых юный Крили выведен под кодовым именем Рэйни. Да и не только из них. Свидетельств сколько угодно. Взять хотя бы известную запись из дневника не то Снайдера, не то Ферлингетти2 (цитирую по памяти): «В прошлые выходные к нам во Фриско нагрянул Крили. За два дня он успел дважды напиться, трижды подраться, провести ночь в участке и переспать с подругой хозяина клуба. В понедельник утром укатил обратно в Нью-Мексико». Или апокрифическое предание о том, как за час до своего выступления на высоколобой конференции Крили отправился в бар с другом-собутыльником Джексоном Поллоком и оперативно накачался до беспамятства. Легенда гласит, что Поллок, хоть и тоже был пьян, доставил не вяжущего лыка докладчика в конференц-зал минута в минуту. Организаторы внесли Крили на сцену, кое-как усадили перед микрофоном, после чего тот дал блестящую полуторачасовую лекцию «Влияние античной просодии на проективный стих Олсона». Иные эскапады молодого Крили дают фору даже самым отчаянным выходкам его ненавистника Чарльза Буковски.
И вот в моей памяти снова всплывает семидесятилетний поэт в больших очках и уютном профессорском свитере. Подперев ладонью щеку, он вслушивается в наш мальчишеский бред. Что-то отвечает, не позволяя себе и намека на менторский тон. Он излучает душевное спокойствие и ясность. Но между этим Крили и тем – никакого разрыва.
Наши занятия протекали в свободном режиме кухонного трепа. Около десяти утра из его кабинета выходил китаец Хуань Баоцинь, а мы с Эриком входили. Когда нам приходилось ждать дольше обычного, Эрик начинал нервничать: «Что-то наш Эзра совсем обнаглел. Пора и честь знать». Дело в том, что Баоцинь работал над переводом «Кантос»3 Эзры Паунда на китайский. Крили же хорошо знал поэзию Паунда и самого Паунда, которого они с Гинсбергом4 регулярно навещали, когда безумный классик лежал в психбольнице Сент-Элизабет. Словом, переводы на китайский стали совместным проектом Крили и Баоциня. Впоследствии этот Баоцинь даже получил временную профессорскую ставку в Гарварде, но до постоянного контракта не дотянул. По слухам, он вернулся в Китай, где ныне считается главным экспертом по поэзии англо-американского модернизма. Возможно, в настоящий момент он тоже строчит какую-нибудь прозу. В ней фигурируют Баффало, Крили и, чем черт не шутит, мы с Эриком – двое новобранцев, вечно ломившихся в кабинет к Бобу, мешая ответственной работе над переводом «Песен».
Промокнув платком вечно слезящуюся пустую глазницу (его левый глаз вытек из-за несчастного случая, когда ему было два года), Крили начинал запросто: «Что нового?» Ответ предполагался столь же непринужденный; можно было говорить о чем угодно. Например, о том, что ты видел сегодня на улице по пути из общаги. Или о вчерашней попойке. Или об идее «открытого поля» в поэтике Олсона и Данкена5. Разговор носило, как бродягу Сала Парадайза6 по Америке, и из этого разговора ты узнавал обо всем на свете. Крили везде побывал и всех знал. Вдохновленные его скитальческим опытом (Индия, Бирма, Майорка, Нью-Мексико, Гватемала…), мы мечтали продолжить традицию битнической вдохновенной бесцельности, и один из нас перешел от теории к практике, не окончив курса. За три месяца до выпуска Эрик взял академ и отчалил в Европу. В течение года он наматывал мили по железным дорогам, ночуя в хостелах, на вокзалах, в церквях и Бог знает где еще. По его замыслу это длительное путешествие должно было положить начало писательской карьере. «Ты же знаешь, великий американский роман всегда писался в Европе!»
Его биографический сюжет разворачивался у меня на глазах: исчезновения и возвращения из ниоткуда, нью-йоркские авантюры, вереница подруг – одна взбалмошней другой. Потом резкий переход к оседлому образу жизни: появилась Челси. Их свадьба, рождение Коула. И та эволюция, которую проделали за это время выдуманные Эриком-писателем персонажи. Персонажи, но не тема. Тема всегда была одна и та же. Вот только назвать ее я затруднялся. Интересный случай, когда определить, о чем человек пишет, можно разве что апофатически: перечислить все, о чем он не пишет. Кочуя из страны в страну, проверяя себя на вшивость всеми возможными способами, он оставался верен миссии сочинителя, но в его сочинениях не было ни окружавших его реалий, ни наблюдений за своим меняющимся «я», ни унаследованного от битников – через того же Крили – интереса к судьбам поколения. Это был абсолютно герметичный мир художественного вымысла. Чем дальше, тем герметичней. Происходило ли это из-за того, что Эрик почти никогда не печатал своих произведений, или наоборот, изначальная непроницаемость не позволяла найти выход к читателю? «Человек мечтает зарабатывать писательским трудом, но ничего для этого не делает, – сетовала Челси. – Дело не в деньгах, конечно. На бедность мы, слава Богу, не жалуемся. Просто обидно: у его знакомых книги выходят одна за другой, а у него два романа, три сборника стихов и киносценарий лежат мертвым грузом. И ведь, главное, все есть: деловая жилка, связи. О таланте я не говорю, таланта хоть отбавляй. Чего ж еще нужно?»
Жаловался и сам Эрик, но как бы не всерьез. «В сущности, я нормальный писатель-неудачник», – резюмировал он с видом полного безразличия. И тут же принимался строить воздушные замки своего будущего успеха. Затем, спохватившись, резко менял тему разговора: «Да, чуть не забыл, я тут недавно стихи написал… про тебя! Вот погляди…» Пять страниц безудержного монолога. Не понятно о чем, но написано здорово, читается на одном дыхании. Однако сказать, что это стихи про меня, было бы явным преувеличением. Мой образ мелькал смутной тенью, от которой несло русским языком и водочным перегаром. «Ладно-ладно. Долг платежом красен. Вот возьму и тоже воспою тебя в стихах. Да еще и по-русски!» И действительно, вернувшись домой, я сочинил стихи. Правда, они были скорее обо мне, чем о нем. Но персонаж по имени Эрик, хоть и не слишком похожий на своего прототипа, в этих стихах присутствовал. К тому же для названия я взял фразу, которую мой друг повторил несколько раз за вечер:
СРЕДНИЙ ВОЗРАСТОгородный чей-нибудь эдемна балконе с видом на Ист-Виллидж,а внизу – ирландский бар и дым;из эдема в дым спустившись, видишьвывеску, уставшую гореть.Входит Эрик, институтский кореш(год, как не общались, за год речьнастоялась – получилась горечь).Вечный хипстер, бывший растаман,он не дружит с выпивкой, но, скалясь,долго отделяет от семянтрын-траву. «Ты понимаешь, Алекс,жить, – басит, – то некогда, то лень».Говорит: «Не свет в конце тоннеля,а телеэкран». Телетоннель,где бармен, похожий на тюленя,поглощает новости: придетновый кризис, надо быть готовымк худшему. А Эрик все плететпро киносценарий, о которомслышу лет, наверно, с двадцати(взгляд и нечто в духе Пазолини).Спонсоры, в чьих силах все спасти,не звонят. Но врет, что позвонили.Перечитав, я устыдился: у Эрика получилось смешно, а у меня обидно. Для очистки совести я перевел ему свой опус, снабдив перевод неуклюжим предуведомлением: «не пойми неправильно… речь не о тебе, а обо мне…». Эрик пропустил мое предисловие мимо ушей, а на стихотворение отреагировал скорее положительно. «Все верно, – сказал он, – только с выпивкой я все-таки дружу, просто в тот вечер пить не хотелось».
2
Там, где Панамериканское шоссе закладывает вираж в надежде избежать встречи с бандитами из Тегусигальпы, начинается один из самых дремучих и живописных участков земного пути. Обогнув чутко спящий вулкан, дорога устремляется вниз по тыльной стороне Центральноамериканского перешейка, пока не упрется в непроходимую сельву Дарьенского пробела. Когда-то, путешествуя по северной части Аляски, мы встретили голландских студентов, намеревавшихся пересечь Новый Свет – от Прадхоу-Бэя до Патагонии – на велосипедах. По их подсчетам, велопробег должен был занять около двух лет. И хотя с тех пор прошло не два года, а все десять, воображение, охочее до небылиц и вопросов «а что если?», почти заставляет разум поверить, что патлатые паломники на велосипедах, преграждающие сейчас путь нашему пикапу, и есть те самые студенты из Голландии, а мы – это те самые мы, которые ставили палатки в тундре десять лет тому назад. Вот и поравнялись.
Сквозь треск автомобильного радио пробивается мажорная тема Элтона Джона из фильма «Дорога на Эльдорадо». Слева и справа по борту – густая тропическая растительность. Кое-где из чащи выныривают мохнатые агути и коати7. И чем дальше к югу, тем меньше признаков времени (что два года, что десять – все равно); только мраморное в прожилках небо, его застывшие волны. А внизу – ровный лесной покров до самого горизонта, где слившиеся воедино кроны деревьев кажутся мхом. Сталкиваясь с такой красотой, ты ощущаешь бессилие, потому что не можешь продвинуться дальше безотчетного созерцания. Она непроницаема, недоступна пониманию, потому что понимание – это присвоение, а любое присвоение случайно. В ней же, в этой красоте, нет места случайности, а значит, она не для тебя и ни для кого. Настоящие джунгли, индейский лес.
Эрик с Челси и Коулом перебрались в эти края прошлым летом. Сколько еще собираются они здесь пробыть? «Может, годик-другой», – осторожно прогнозирует Челси. «Пока не кончатся деньги, – строго поправляет ее Эрик. – Если не растрачиваться, должно хватить лет на пять минимум. Стоимость жизни тут почти нулевая». Коулу недавно исполнилось два года. Он на десять дней младше нашей Сони. Глядя на них, я вспоминаю документальный фильм «Малыши», где показывали первый год жизни четверых детей – из Монголии, Намибии, Японии и США. Ровесники с разных планет. В свои два года Маугли-Коул почти не разговаривает, зато лазает по деревьям, срывает и чистит фрукты, с пристрастием энтомолога разбирается в жучках-паучках, знает, какие из них ядовитые, а каких можно потрогать. Соня же вовсю декламирует «Five Little Monkeys» и Чуковского, но из насекомых признает только тех, что фигурируют в сказке «Муха-Цокотуха» и живут на картинках.
Последние пять или шесть лет Эрик занимал невысокую административную должность в крупной финансовой компании на Уолл-стрит. Это была работа – не бей лежачего. Идеальная синекура, о которой мог бы мечтать любой сочинитель. Раз в месяц от него требовалось заполнить несколько бумажек и сдать отчет, который никто никогда не проверял («У моих отчетов примерно столько же читателей, сколько у моих книг!»). В остальное время он был всецело предоставлен самому себе. Бессрочный творческий отпуск, да еще с приличным окладом. Пиши не хочу. «Нет, старик, это только со стороны так кажется, – уверял меня Эрик. – Кажется, что это рай. А на самом деле сущий ад. Понимаешь?» Сам я в подобной ситуации не оказывался, но могу предположить, что при столь свободном графике недолго и затосковать. И вот как раз в тот момент, когда мой друг решительно тряхнул бородой и сказал себе «так больше жить нельзя», ему блеснула фиксой фортуна. Основатель компании, где он работал, занялся скупкой недвижимости в Центральной Америке. Некоторые из своих поместий этот толстосум собирался сдавать в аренду, некоторые планировал перестроить под пансионаты. Лишь одному скромному бунгало, купленному за бесценок в самой глуши, так и не нашлось применения. И тут подвернулся Эрик со своими мечтаниями в духе Генри Торо. Таким образом Эрик, Челси и Коул отправились в джунгли, чтобы присматривать за домом магната.
Дом оказался уютной постройкой в два этажа; на каждом этаже – по две комнаты плюс санузел. Без горячей воды, но с электричеством. Небольшой участок обнесен бетонным забором с сигнализацией. На участке растут разлапые горлянковые деревья, бананы, манго. В кроне исполинского фикуса гнездятся туканы, чья неумолчная песня напоминает скрип ржавого шкива. Эрик качается в гамаке. Челси – детский психолог и адепт системы воспитания Монтессори – развешивает по дому хитроумные замочки: упражнение для Коула. Педагогика Монтессори готовит детей к самостоятельности. Коул должен быть в состоянии справиться с любым замком. «В крайнем случае, станет успешным домушником, – острит Эрик. – И в отмычках толк знает, и лазает, как Тарзан». Однако замочками дело не заканчивается; система Монтессори распространяется на все аспекты жизни ребенка и его родителей. Жилое пространство превращается в «подготовленную среду». Тут – комнатное растение, которое Коулу полагается поливать по утрам, там – специальная раковина, где Коул учится мыть посуду. Основная часть времени уходит на занятия с ребенком. Строгий режим, распорядок дня. Словно бы компенсируя годы творческого безделья в Нью-Йорке, Эрик и Челси расписали свою новую жизнь по минутам. Поливка цветов, открывание замков, катание на велосипедах, обед, послеобеденный сон, снова замки, уроки испанского, купание с четырех до пяти, приготовления к ужину, вечерняя проверка замков… Главное не терять времени попусту, полностью сосредоточиться на том, что ты делаешь. Но Эрик то и дело отвлекается – не на словотворчество, нет. Отвлекается он на птиц.
Бердвотчинг – странное увлечение, особенно если оно возводится в ранг спорта. А ведь именно так и происходит: устраиваются соревнования, объявляются победители – лучшие наблюдатели. Невероятно, но факт. Участник соревнования ходит с биноклем и блокнотом, записывает, где и каких видел птиц. Потом сдает свой блокнот судьям, те ведут подсчет. Все по-честному, никакого жульничества. Жульничать в этом виде спорта было бы просто нелепо. Как выяснилось, Эрик приохотился к спортивному созерцанию пернатых еще в Нью-Йорке. Записался в клуб орнитологов-любителей, тренировался в Центральном парке, завоевывал призы. Здесь же, у черта на куличках, ни о каких состязаниях говорить не приходится. Теперь он ведет «птичий дневник» исключительно для себя, но еще скрупулезнее, чем раньше. Без бинокля и тетрадки из дому не выходит. Челси относится к причуде мужа с пониманием; кажется, его новое увлечение устраивает ее куда больше, чем писательство. «Птицы – это еще ничего», – говорит она так, будто ее супруг перешел с героина на анашу. Она хочет сказать что-то еще, но Эрик останавливает ее. «Тихо, – командует он. И, наведя бинокль, восторженно объявляет: – Колумбийская… нет, погоди… белохохлая… да, белохохлая пенелопа! Ты слышишь, Челси? Белохохлая пенелопа! Если я не ошибаюсь, это птица жизни». Жена птицелюба со знанием дела объясняет: «Птицы жизни – это такие птицы, которых Эрик видит впервые. Он заносит их в отдельный блокнот».
Птицы жизни. Позже я узнал, что это понятие придумано не Эриком; оно давно бытует среди тех, кого в Америке называют «birders». Для них «life birds» – спортивный термин и ничего более. Устойчивая фраза. Но в русском языке этого фразеологизма не существует, и буквальный перевод сразу уводит в сторону метафоры. Да и само занятие «birding», считающееся в Америке чем-то вполне обычным (у Джонатана Франзена есть не одно эссе на эту тему), в русском описании вызывает ассоциации с Франциском Ассизским или с гениальным мальчиком-аутистом из романа «Объяли меня воды до души моей». Выходит, «life birds» – это одно, а «птицы жизни» – совсем другое. Мне нравятся изменения, которые претерпевает реальность, когда ее переводят на другой язык. Недавно мне пришло в голову, что, возможно, ради этих смысловых изменений я и пишу о своей американской жизни по-русски.
Пока Эрик, позабыв обо всем на свете, разглядывал белохохлую пенелопу, Челси поведала нам с Аллой о недавних событиях. Три недели назад у нее был выкидыш. «Нет, вы не подумайте, мы с Эриком совсем не хотели второго ребенка. Это получилось случайно. Так что в каком-то смысле я была даже рада тому, как все обернулось. Просто это было чисто физически тяжело. Здесь ведь нет никакого медицинского обслуживания. Вообще ничего нет. А у меня начались сильные кровотечения. Я потеряла много крови, и в какой-то момент мы были уверены, что я не выживу. Слава Богу, Эрик нашел шофера, который согласился отвезти нас в столицу. Пятнадцать часов езды. Да еще по этим дорогам. Коула все время рвало, Эрику пришлось ухаживать за нами обоими. В столичной больнице условия ужасные, там тоже ничего нет. Когда ложилась на операцию, думала, мне конец. До сих пор не верится, что все обошлось».
Выйдя из птицесозерцательного транса, Эрик рассказал, как, пока Челси лежала на операции, они с Коулом ночевали в страшном приемном покое. О деревенских жителях, которые наперебой сочувствовали их несчастью, но даже не помышляли о том, чтобы чем-то помочь («У них ведь в таких ситуациях человек просто помирает, и дело с концом»). Но теперь все снова в норме, жизнь идет своим чередом. Челси развешивает замочки, Эрик бегает с биноклем. Все живы-здоровы. Вот и мы приехали их навестить. Что может быть лучше?
– А что, если, не приведи Господь, – начал я, делая вид, что не замечаю, как Алла толкает меня в бок, – что, если такое… или не такое… в общем, если еще раз потребуется медицинская помощь?
– Ну, никто не застрахован, – мрачно отозвался Эрик. – Что же нам, по этому поводу теперь не жить?
***Вечером того же дня мы попали на вечеринку. Оказалось, что за бетонным забором находится населенный пункт в несколько десятков домов, и среди его обитателей имеются экспаты. Они и устроили сабантуй. В первые недели своего пребывания в доме магната Эрик и Челси остерегались местных жителей и, ни на секунду не забывая, что в джунглях лучшая стратегия выживания – не попадаться хищнику на глаза, старались быть тише воды, ниже травы. Однако долго сохранять инкогнито в таком месте невозможно (ведь за продуктами-то в магазин ты ходишь). Да и самим им быстро наскучило добровольное заточение, а после недавних происшествий стало понятно, что изоляция может быть опасней, чем любой хищник. Мало-помалу они стали выходить из своего убежища. Соседи заметили перемену и сделали ответный шаг, прислав курьера с приглашением на праздник, который как раз пришелся на день нашего приезда.
Это была странная, разношерстная публика. Бритоголовый мачо в тренировочных штанах и бархатном джемпере на голое тело. Астеничный пожилой немец и его мужеподобная супруга в шляпке с высокой тульей и жакете с отложным воротничком. Другой немец, по виду совершенный выжига, в сопровождении миниатюрной туземки, не говорящей ни по-английски, ни по-немецки, ни по-испански, да и вообще ни на каком языке кроме родного (что это за язык, судя по всему, не знал и сам немец). Бородатые серфингисты из Австралии. В общем, сборная солянка. Хозяин дома, неряшливый, грузный человек в тонированных очках, как две капли похожий на персонажа Джона Гудмена из фильма «Большой Лебовски», сыпал шутками и беспрестанно щелкал пальцами, точно отсчитывающий такты джазовый музыкант.
– А мы тут уже устроили тотализатор, – сообщил он Эрику.
– На что же вы ставите?
– На то, сколько пройдет времени прежде, чем тебя сцапает Интерпол.
– С какой это стати?
– Ну-ну-ну, не прикидывайся. Тут все свои. Наша компания называется «Темные личности в солнечных краях». Хорошее название?
– Хорошее. Беру на заметку.
И словоохотливый хозяин ввел нас в курс дела: оказывается, практически все живущие здесь экспаты скрываются от Интерпола. Узнали мы и о том, что через этот поселок протекает великая река латиноамериканского наркотрафика. Правда, течет она здесь еле-еле. Не река, можно сказать, а ручеек. Но местным хватает. «Эти туземцы просто жить не могут без кокаина. Лечатся им от денге». О том, что в поселке свирепствует костоломная лихорадка денге, я еще утром слышал от Эрика. Прежде чем выйти из дому, он тщательно опрыскал нас репеллентом ДЭТА.
По мере того как компания «Темные личности в солнечных краях» накачивалась привезенным из Никарагуа ромом «Флор де канья», беседа становилась все более вязкой. Окосевший хозяин, как будто тасуя колоду из трех карт, раз за разом повторял одни и те же козырные словечки. Кокаин. Интерпол. Денге. Денге. Кокаин. Интерпол. Пожалуй, это все, что я смог извлечь из того разговора. Три слова и вдобавок к ним – ассоциация по созвучию: Интерпол-Найпол. Да, да, В.С. Найпол. «Излучина реки». Так вот что мне напоминает этот странный поселок, готовый навсегда исчезнуть в джунглях. Место, которого почти не существует. Как будто я и вправду вдруг очутился в романе Найпола, в его первой части, задолго до прихода Большого человека. «Мир таков, какой есть; те, кто стал никем, кто позволил себе стать никем, не найдут в нем места».
