Оправдание Острова

Предоставь расследование Тому, Кто никогда на ошибается, ответил Феофан, а ныне смирись и скорби.

Фрол же, скорбя, не смирился, и еще не стихли последние слова надгробных песнопений, как он бросил в лицо Константину тяжкое обвинение.

Князь Константин, как бы справляясь с гневом, помолчал, а затем произнес:

Горе помутило твой разум, брат. Сейчас, когда мы в шаге от междоусобной брани, он должен быть особенно остр. Пойдем же обсудим то, как спасти на Острове мир.

Уж не приглашаешь ли ты меня на обед, улыбнулся князь Фрол, но в улыбке его не было веселья. И не брат ты мне, потому что мой род идет от императора Августа, а твои предки, уж не обессудь, болотная нечисть, и нет у нас общего, как нет общего у света с тьмою.

И беседа Константина с Фролом не состоялась, поскольку как же она могла состояться после таких слов?

И разделился Остров на части северную и южную, как в давние времена, и возобновилось противостояние, которое казалось всем забытым. Не было ведь тогда вражды между людьми Юга и Севера, а многие состояли в родстве, так отчего же они пошли войной друг на друга? Не лучше ли было князьям решить всё в мирной беседе?

Ксения

Так началась война, названная впоследствии Войной родословий, хотя причина ее, подозреваю, лежала вовсе не в родословиях. Фрол после долгих колебаний решил, что пришел удобный момент для того, чтобы взять власть, а Константин (он тоже колебался) подумал, что с угрозой следует расправиться в зародыше, не ожидая ее усиления. Он, собственно, и начал войну, полагая, что будет иметь дело с кучкой преданных князю Фролу людей, и уж никак не предвидел, что на сторону Фрола перейдут все жители Юга. Удивительным образом и сами жители этого не предвидели, поскольку были заняты невоенными делами.

Готовилась ли эта война? В привычном смысле слова – нет. Понятно, что князь Евфимий нашел свою родословную не в дупле, и для чего-то она ему была нужна. Но собирался ли он воевать? Определенно нет: у него и войска-то не было. Хотел, возможно, повысить свой статус. Не думал воевать и князь Прокл, и даже князь Фрол не думал. Эта мысль пришла Фролу в голову лишь тогда, когда вокруг него стали собираться вооруженные люди, еще вчера бывшие земледельцами, ремесленниками, моряками.

Что заставило этих людей бросить свое благополучие, сменить спокойную жизнь на тягчайшие муки и в конце концов прийти к полному ее разрушению? Идея справедливости? Но отчего прежде она не стучала в их сердца с такой силой? Они пришли поддержать того, чьи обиды были им, в сущности, безразличны и кто ни о чем их не просил. Не входила война и в планы князя Константина. Она не входила ни в чьи планы – и тем не менее началась.

Внезапный диссонанс, негромкий, как звук лопнувшей струны, объединил всех в общем действии. В этом ли звуке было дело? И да, и нет. Бывало, что лопались все струны, и этого никто не слышал. Отчего же услышали сейчас?

Военные действия открыл светлейший князь Константин. В лето сорок первое своего княжения он двинул войско на южную часть Острова, но войной это не называл, поскольку весь Остров считал своей вотчиной. И навстречу войску, держа руку на наперсном кресте, вышел епископ Феофан.

Сказал:

Именем Господа нашего Иисуса Христа, на крестном древе распятого, запрещаю вам дальнейшее движение, ибо надеюсь на сохранение мира.

Подобно тебе, владыка, возразил князь Константин, я тоже на это надеюсь, и оттого привел войско в движение. В княжестве моем – измена, так что же ты возбраняешь мне вырвать ее корень в лице предавшего нас князя Фрола? Кроме Фрола, заверяю тебя, никто мне не нужен, но, пока он не схвачен, Остров наш будут сотрясать перевороты и войны.

Епископ же, настаивая на своем, ответил:

Вырывая один корень, ты повредишь много других корней, ведь разве ты, светлейший князь, не видишь, что они сплелись? И вот тебе мое последнее слово: сначала убей меня, а уж потом действуй по своей воле.

Всадник сверху вниз смотрел на Феофана, который стоял на земле, и взгляд светлейшего был мутен от гнева. Он тронул поводья, но Феофан вцепился в стремя, и его повлекло вслед за лошадью. Ноги его скользили по земле, он же не выпускал стремени, и в глазах видевших это стояли слёзы. И когда Константин пустил лошадь галопом, Феофан полетел под копыта, но ангельским вмешательством остался невредим.

Князь Константин, отъехав, остановился. Он не велел убивать епископа Феофана, а приказал его обойти. И объезжали воины Феофана, и стоял он, как коряга на отмели, обтекаемая стремительным потоком. Он и был похож на корягу – с раскинутыми старческими руками, неподвижен, взъерошен, нем.

Войско давно уже было за его спиной, и даже поднятая идущими пыль успела осесть, а Феофан оставался недвижим. Он молился о своем народе, сосредоточив в молитве все бывшие у него силы. И так велико было напряжение его духа, что иногда ему казалось, будто он взлетает. Когда же епископ понял, что это ему не кажется, он остановил молитву, поскольку не желал потерять почву под ногами. Говорят также, что Феофану, когда он оторвался от земли, явился ангел, спасший его от копыт лошади.

Ангел сказал:

Молитва твоя, о священная главо, бессильна против грехов людей твоих. Желание войны не есть по отношению к ним нечто внешнее, оно рождено в сердце каждого из них.

Как же можно желать боли и смерти, хотел было спросить Феофан, но печальное лицо ангела стало ему ответом до вопроса.

Войско Константина шло, не встречая сопротивления и вообще никого не встречая. Обретались лишь пустые деревни, из которых жители, зная суровый нрав князя, бежали. Константин же, не встреченный подданными, впал в ярость и велел жечь их дома, полагая, что бежавшие примкнули к князю Фролу. На деле же это было не так, и к Фролу они примкнули после того, как лишились домов, оттого что возвращаться им было некуда. И, очерствев сердцем, стали они самыми ожесточенными из воинов Фрола, поскольку одно зло влечет за собой другое.

Продолжая продвигаться на юг, в лето сорок третье княжения Константина войско его углубилось в Лес. Известно ведь, что лесные дебри в этой местности густы и труднопроходимы, и нет там больших дорог, но только узкие тропы. Долгое время войско двигалось вперед, растянувшись на несколько поприщ, пока не остановилось перед множеством наваленных на тропе стволов деревьев. Когда же идущие впереди спешились, чтобы растащить стволы, то внезапно слева и справа в них полетели тучи стрел, и Константин понял, что попал в ловушку.

Войско его не могло даже отступить, потому что на передних наседали задние, не знавшие еще о засаде. Случившееся, однако, вскоре стало явно и им, так как стрелы полетели и в них, и в ехавших рядом, и во всё растянувшееся войско Константина. Стреляли с деревьев, из-за кустов и поваленных стволов. Острия стрел были пропитаны соком ядовитых трав, отчего даже легкая рана неизбежно влекла за собой смерть. Стрелявшие же были неуязвимы.

И войско Константина стало отступать туда, где деревья казались реже и откуда не летели стрелы. Часть воинов прикрывала это отступление, основное же войско устремилось в редевший Лес, и этому никто не препятствовал. Вскоре за деревьями показался луг, и Константин приказал всем двигаться туда, чтобы развернуться в боевой порядок.

Когда же всадники въехали в высокую траву, под копытами лошадей зачавкала вода, а луг оказался болотом. Теснимые людьми Фрола, они не могли уже вернуться на тропу и продолжали движение вперед, поскольку вода казалась им неглубокой. Говорят, что там были мелкие места и имелись пути для спасения, если идти ощупью, но войско Константина гнал страх. Лошади стали соскальзывать в топь, увлекая за собой всадников. Ноги, скованные трясиной, не могли избавиться от стремян.

И стоял стон ужаса, ведь трясина засасывает, как живое существо, и многим это напоминало адскую муку. Грязь медленно смыкалась над кричащими, и крик превращался в пузыри. Люди же Фрола стояли на сухих местах и расстреливали спасшихся, за что позднее епископом Феофаном были лишены причастия на двадцать девять лет.

Те из Константинова войска, кому удалось выжить, проблуждав несколько недель по Лесу, вернулись домой без сил и, добавлю, без всякого желания воевать. Так Остров оказался окончательно разделенным на две части, и Югом теперь правил князь Фрол.

Придя к власти, Фрол стал укреплять вокруг Крепости вал, ибо в отсутствие войн земля с него осыпалась, а на вершине выросли деревья. С Большой земли, называемой Континентом, князь призвал также людей, сведущих в военном искусстве, и поручил им свое войско. Он понимал, что война способна возобновиться, поскольку был одним из тех, кто желал ее возобновить.

Ксения

Семейные предания упоминают о том, что еще в первую войну Фрол хотел было продолжить наступление на Константина, но затем от этой мысли отказался. Он сознавал, что удавшееся в Лесу повторить на открытом пространстве будет не так-то просто. К тому же значительная часть армии Константина в несчастливом походе не участвовала, а значит, и не была деморализована. Наконец, у Фрола не было своей обученной армии. За ее создание он и взялся прежде всего.

В лето пятидесятое светлейшего Константина женщина, готовившая для епископа Феофана пищу, именем Ангелина, понесла во чреве своем и спустя девять месяцев родила. Выйдя на Главную площадь, она объявила во всеуслышание, что отец ребенка – Феофан.

И пришли к Феофану люди Константина и сказали:

Не печалься, о епископе, ибо это дело житейское. Жизнь без женщин трудна, и чего только не случается в час приготовления пищи. Князь наш мудр, он не ставит тебе этого в вину, а, напротив, зовет тебя во Дворец для доверительной беседы. Что до Ангелины, чье житие никогда не было ангельским, то он, поверь, заставит ее отречься от обвинений.

Епископ же Феофан отказался идти к князю, сказав:

Женщина говорит неправду, я же уповаю здесь не на князя, а на Господа нашего Иисуса Христа, Которому ведомы все людские дела и помышления.

Его слова заглушались криками с улицы, требующими для островитян другого епископа.

Получив ответ Феофана, князь Константин пожал плечами и поступью справедливого вышел из Дворца к толпе. Некоторое время молча смотрел на нее. Люди кричали ему, что не могут целовать епископскую руку, которая ласкает женщин. Начав говорить, он как бы задохнулся от праведного гнева и выразил собравшимся свое понимание. По малом же времени с усилием овладел собой и сказал, что нельзя ничего предпринимать без расследования. Толпа благословляла его мягкосердечие, но требовала привести для разбирательства всех участников свершившегося, и все они, включая двухнедельного младенца, были приведены.

Чтобы доказать свою правоту, Ангелина сообщила, что у епископа на левом бедре большая родинка. Немедленно был вызван епископский банщик, который подтвердил наличие родинки. И наступила тишина, ведь до слов банщика многие еще надеялись на оправдание Феофана.

Феофан же молчал и молился.

Против тебя, о епископе, выдвинуты тяжкие обвинения и весомые свидетельства, сказал Константин. Чем ты на них возразишь?

Возражу не я, но младенец, ответил Феофан, и в толпе раздался смех.

Боюсь, что его свидетельство будет не всем понятно, предположил князь Константин, который не смеялся. Будет понятно лишь тем, кому от роду две недели.

Но старец подошел к младенцу и воззвал к нему громким голосом:

Во имя Сына Божия Иисуса Христа скажи мне, мой ли ты сын.

И младенец ответил ему внятной речью:

Нет, епископе, я не твой сын.

Так была явлена невиновность епископа Феофана. Когда же его попросили узнать у младенца, кто его отец, Феофан сказал, что для этого можно не обращаться к младенцу, но достаточно спросить у Ангелины.

Парфений

Говорят, Константин поспешил прекратить дознание. Это обстоятельство породило слухи о причастности князя если не к зачатию ребенка, то к обвинению епископа. Мотивом такого поступка могло стать несогласие Феофана с походом Константина на Юг, и тогда речь шла бы о мести.

Не исключено, однако, что месть была здесь ни при чем и причины были чисто прагматические: князю попросту не хотелось, чтобы столкновения власти светской с властью духовной повторялись в дальнейшем – недаром хронист упоминает о доверительной беседе, от которой мужественно отказался Феофан. В этом случае следует предположить, что уже тогда новый поход не казался Константину чем-то невозможным.

В лето пятьдесят пятое Константина была великая сушь. И засеянные поля не дали всходов, а что и взошло, выгорело под лучами палящего солнца. Начались также лесные пожары, особенно в южной оконечности Острова, где обычны сильные ветра с моря. Дым несло в глубь Острова, так что в некоторые дни он стоял сплошной пеленой, скрывая солнце.

Таких пожаров не помнил никто, сколько хватало памяти живущих, да и предания о подобном не упоминали. Достойным удивления было еще то, что пожары двигались вдоль береговой линии с севера на юг, так, будто кто-то поджигал там Лес, но мысли о поджогах никто не допускал, ибо в час всеобщего горения кому, спрашивается, пришло бы в голову что-то еще и поджигать? В необычном движении пожара видели сознательную силу того, кто от века воюет с родом человеческим, а потому обратились к епископу Феофану.

Епископ же сказал:

Нет надобности, чада, искать в областях потусторонних, поскольку дурные желания рождаются и в сердцах человеков. Князь ли мира сего или, допустим, просто князь всему виной, меня это очень беспокоит. Поделюсь своими опасениями со святым Архангелом Михаилом.

Отчего с Архангелом Михаилом, удивились пришедшие, ему ведь ты молился в послевоенное время о сохранении мира, тогда как сейчас нужно остановить пожар?

Я пытаюсь остановить худший пожар, ответил старец, а нынешнее время предлагаю считать предвоенным.

Оставшись один, Феофан встал на молитву.

Через десять месяцев явился ему ангел, прежде им виденный, и сказал:

Я послан сообщить тебе, что путь к войне уже прожжен – в Лесу, ну и, конечно, в сердцах человеков. Тебе же будет явлена милость, и выразится она единственно в том, что войны ты уже не увидишь. Так позаботься же, Феофане, о гробе для тела твоего, потому что о душе бессмертной ты заботился всю жизнь.

И, услышав это, Феофан заплакал. Не потому, что боялся умереть, но от боли за свой народ. С того дня он взялся за изготовление гроба. Поскольку делал его из дуба, дерева твердого, работа подвигалась не быстро, но епископ и не торопился.

Спустя два года, когда ложе гроба было закончено, Феофан стал использовать его для ночного сна. За те месяцы, что он работал над крышкой, ему удалось выровнять те места ложа, которые доставляли неудобство. Спать в гробу владыке понравилось, и сны его там были светлы.

Снилось ему по преимуществу детство, проведенное у моря, ибо он родился в семье рыбака. Краски и запахи были до того свежи, что иногда заставляли его просыпаться, и тогда он снова спешил заснуть, потому что явленное ему в снах было притягательно. Он рассказывал, что видел лазурное море на рассвете, а случалось, слышал запах смолы, которой отец покрывал лодку. Как в детстве, отталкивался от берега и, сложив весла, ложился на просоленные сети и смотрел в небо, и лодку покачивало, и небо ему казалось морем, а море – небом. И тогда свой гроб он начал называть лодкой, утверждая, что всякую ночь отправляется в плаванье.

Однажды утром Феофан не покинул своей кельи. Войти же к нему не смели, но стояли молча, пока не привели старца Авксентия, ста четырех неполных лет, не стареющего и не умирающего. Он вошел к епископу и, проведя у него некое время, появился с улыбкой на устах.

Сказал:

Мореплаватель Божий Феофан в ночь сию заплыл за окоем, откуда плавающим и путешествующим обыкновенно нет возврата.

Еще сказал:

Несомый дружественным течением, епископ Феофан желает вам здравствовать.

Парфений

Описание пятьдесят пятого года княжения Константина примечательно в первую очередь тем, что История Острова переходит в руки другого хрониста. Это следует не из перемены стиля (у всех хронистов он примерно одинаков, за исключением, пожалуй, Прокопия Гугнивого) – просто ряд источников под этим годом сообщает о смерти Никона Историка.

О Никоне нам почти ничего не известно. От него осталось только имя, и это еще не худший случай: от множества других историков не остается даже имен. Средневековые авторы обычно анонимны, поскольку представляли не личный свой взгляд, а общий, одухотворенный верой. Точнее, общий взгляд, бывший одновременно и личным.

В отличие от нас, людей, так сказать, старой формации, человеку Нового времени трудно понять, как это возможно. Всё дело в том, что в центре средневекового мира был Бог, а в центре нынешнего – человек. Бог один для всех, и потому взгляд Средневековья – это взгляд сверху, ведь только сверху можно охватить всех. Он отражает единственного Бога, и оттого тоже единственный. Сейчас же, когда в центре мира человек, взглядов много – как людей.

В лето шестидесятое светлейшего князя Константина по грехам нашим великая сушь продолжалась.

В то же лето Епископом Острова был поставлен Афанасий.

В лето шестьдесят первое Константиново опять не было урожая вследствие великой суши. Поскольку съестные припасы, по обыкновению, хранились в северной части Острова, первыми их нехватку ощутили жители южной части. И тогда епископ Афанасий призвал князя послать на Юг часть малую от хранившегося зерна, чтобы живущие там люди не умерли.

Князь же Константин отвечал:

Юг откололся не только от Севера, но и от съестных припасов. Как могу кормить чужих, когда завтра есть будет нечего своим?

В лето шестьдесят третье Константиново, начиная с весны, пошли дожди. К концу мая, когда дожди стихли, князь двинул свое войско на Юг. В этот раз он пошел по выжженной части Леса и не встретил там препятствий, но только малые дерева, прозябшие на пожарище.

Далее шли полем, засаженным долгожданными злаками, и там их также никто не встретил, кроме одного только престарелого крестьянина Елевферия, который сказал:

Зачем топчете посеянное? Сравнил бы вас, наверное, с саранчой, но боюсь лютыя смерти.

Некие же воины хотели Елевферия убить, но его закрыл собой епископ Афанасий, поехавший с войском для умягчения сердец.

Ксения

Войско князя шло по засеянному полю неслучайно, как неслучаен был и поход, начавшийся в мае, когда на полях появились первые всходы. Константин понимал, что, если этот урожай будет собран, шансы его на победу над князем Фролом резко уменьшатся. Он знал, с какой тщательностью готовился Фрол к обороне, и голод был его, Константина, главным союзником.

По мере приближения к Фроловой Крепости войску Константина всё чаще встречались деревни и хутора, и все они были пусты, ибо жители их бежали под защиту крепостных стен. Там же они надеялись найти себе хоть какое-то пропитание, хотя после длительной засухи и в Крепости его почти не было. То немногое из еды, что было у князя Фрола, он делил между солдатами своего войска. Оттого мужчины из беженцев вступали в войско, ведь только так они могли прокормить свои семьи.

Подойдя к Крепости, князь Константин удивился тому, как она изменилась. Он знал от лазутчиков, что Фрол занимается ее перестройкой, но таких перемен не предполагал. Окружавший Крепость ров с водой был расширен, а стены стали так высоки, что Константину показалось, будто проплывавшие облака задевали их зубцы. И он спросил у стоявших рядом, задевают ли. Те же ответили ему в один голос:

Нет, не задевают.

Когда передовой отряд в первый раз приблизился к северной стене Крепости, оттуда полетели стрелы. Из-за стены поднялись дымы невидимых костров, а вскоре на деревянных подъемниках показались котлы. Подъемники были подвижны и перемещали котлы так, что те оказывались над внешней стороной стены. Котлы качались на цепях, и время от времени из них проливалось то, чем они были полны: кипяток и смола.

Воды в Крепости было в достатке, поскольку через нее протекала Река. В смоле также не испытывали нужды, многие ведь в этих краях занимались рыбным промыслом и смолили ею свои лодки. И передовой отряд князя Константина отступил на расстояние полета стрелы, основное же войско тоже не пошло дальше.

И тогда сказал Константину епископ Афанасий:

Ты видишь, князь, что Крепость хорошо защищена, а взять ее можно лишь через великие жертвы. Смири в себе гордый дух и возвращайся в Город, пусть это будет твоей жертвой Всевышнему.

Князь же ответил:

О какой жертве ты говоришь? Как возвращаться мне, когда богоненавистный Фрол принес в жертву единство Острова?

Никакое единство, возразил епископ, не стоит человеческой жизни. Если единство угодно Богу, Он вернет его и без тебя, а если не угодно, так зачем его и возвращать?

Князь Константин, однако, не послушал епископа. Прервав бесполезное стояние, в рассветный час он двинул свое войско на Крепость. Протекшее время Константин посвятил подготовке плотов, на которых надлежало преодолеть рвы с водой. Часть их он привез из Города, а часть велел изготовить на месте. Перед началом сражения обратился к епископу за благословением, но Афанасий ему в этом отказал.

Буду лишь просить ангелов небесных, ответил, чтобы прикрывали всех воюющих невидимыми щитами.

Князь же посмотрел на него протяжным взглядом.

Сказал:

Важно, епископе, чтобы ангелов на всех хватило. И щитов тоже, а то некоторые ангелы летают, слышал, с пустыми руками.

Как только войско Константиново стало спускать плоты на воду, со стены посыпался град стрел. И хотя идущие на приступ пытались закрываться щитами, стрелы находили путь к их телам. И вновь, как прежде в Лесу, на острия стрел была нанесена отрава, и малейшая царапина оборачивалась смертью.

Когда же части войска удалось преодолеть ров и шедшие впереди начали приставлять к стене лестницы, сверху на них полились кипяток и смола. И страшно было видеть, как обваренные люди падали с лестниц, и крики их уже не напоминали человеческие. Плоть их отслаивалась от костей, и была черной от смолы, будто они родились в тех странах, где люди, говорят, черного цвета. Обваренные бились в судорогах на земле, а некоторые скатывались в ров и тонули, потому что одна лишь холодная глубина воды способна была избавить их от нестерпимой боли.

И тогда, подняв крест, ко рву вышел епископ Афанасий и закричал что есть силы:

Именем Божиим приказываю всем остановиться!

Но голос его утонул среди криков сражающихся и стонов умирающих. Так он стоял, а мимо него пролетали стрелы, и ни одна из них его не задела, ибо у правого его плеча пребывал ангел со щитом, и этого ангела видели чистые сердцем. Когда же стало ясно, что воюющие к призыву епископа глухи, слова его были повторены ангельским гласом. И был этот глас как гром небесный, которого все трепещут, и никто не нашел в себе сил ослушаться.

Прикрываемый щитами неангельскими, на стену вышел князь Фрол. В течение трех дней молча смотрел он на епископа и его ангела, а также на царящую внизу смерть. Епископ же встал на один из плотов и, возложив на себя крестное знамение, медленно погреб к крепостной стене.

Сказал Фролу:

Дай увезти раненых и погрести убитых.

Фрол молчал, но не препятствовал, а напротив, дал знак защитникам Крепости, чтобы не стреляли. Видя это, епископ и люди Константиновы стали укладывать мертвых и еще живых на плоты. На скорбное прибытие плотов с пригорка смотрел Константин, и слёзы омывали его лицо, а он думал, что никто этого не видит.

Слёзы же его так блестели на солнце, что не укрылись от Фрола, который сказал:

Этого ли ты хотел, Константин?

Фрол сказал это тихо, но Константин неким образом его услышал. Возможно, средним ухом, которое, как пишут в книгах, имеется у всякого человека.

Ответил так же тихо:

Нет, не этого, Фрол.

Ответил:

Я хотел единства, и я его добьюсь.

И ветер вложил его слова в ухо князю Фролу, а Фрол лишь покачал головой. Он тоже хотел единства, но только под своей властью.

Князь Константин продолжал стоять на пригорке и следить за тем, как плоты, причаливая в сотый раз, доставляли изувеченные тела.

Прошептал:

Я читал книги о великих империях и о народах, принявших спасительное иго. Почему так не происходит на Острове, где живут не разные народы, но один? Единство улучшит их жизнь, так отчего они этого не понимают? А теперь их не ждет ничего хорошего.

С этого дня началась осада Крепости.

В тот год погода благоприятствовала земледельцам, и на обеих частях Острова урожай обещал быть обильным. Там, где поля не были вытоптаны войском князя Константина, пшеница взошла хорошо. Защитники же Крепости, видевшие это со стен, были от своих полей отрезаны.