Рыжий, хмурый и влюбленный

Светлана Багдерина

Рыжий, хмурый и влюбленный

На северный берег Лесогорья и одновременно на южный берег Ледяного моря[1] экспедиционный корпус по нейтрализации Гаурдака прибыл ближе к вечеру, когда бледное северное солнце, натужно перевалив зенит, с явным облегчением сползало к полупрозрачному лесу, покрывающему берег.

С востока надвигалась гроза. Порывистый холодный ветер слепил, трепал волосы, хватал за шапки и пытался скинуть багаж путников на берег, покрытый серой крупнокалиберной галькой. Пенные гребни зеленоватых волн метались по поверхности моря, словно ища убежища от приближающейся бури. Чайки с заполошными резкими криками метались над волнами, будто хотели успеть доделать в последние минуты что-то очень важное, но забыли, что именно. И только гордый буревестник, черной молнии подобный, весело выкрикивал: «Клюв даю – буря будет! Вот шандарахнет-то всех! Мало не покажется! Так им, так им, так им!»…

Масдай завис в нескольких метрах от кипящей полосы прибоя и угрюмо поинтересовался, указывая кистями в сторону придавившей горизонт обширной лиловой тучи:

– Ну как? Вы всё еще намереваетесь лететь? Если да – то счастливого вам пути. Потому что я остаюсь здесь.

Пассажиры, недовольно поджав губы и подперев щеки, принялись сверлить взорами надвигающийся шторм, словно хотели его загипнотизировать и усыпить или, как минимум, развернуть в противоположном направлении.

– Я с тобой, – первой отвела взгляд, вздохнула и сдалась Серафима. – И, поскольку нас большинство, то остальным придется подчиниться.

– Это почему вас большинство? – для проформы возмутился маг-хранитель, для которого идея полета над морем тоже с каждой секундой утрачивала привлекательность всё больше и больше.

– По площади, – резонно сообщила царевна и потянулась в мешок за картой. – Где-то недалеко, к западу, должен быть Синь-город. Там мы сможем переночевать, а утром найдем какую-нибудь посудину и прокатимся на ней… прокатимся на ней… Короче, прокатимся на ней докуда-нибудь. А там пересядем на другую. Еще докуда-нибудь. Будем добираться до Отрягии на перекладных.

– Ваши купцы тоже с отрягами не торгуют? – полюбопытствовал Иванушка.

– Купцы, может, и торговали бы, – пожала плечами Серафима. – Купцы – они и в Узамбаре купцы, ты же знаешь. Только отряги не видят смысла платить деньги за то, что можно забрать даром.

С этими словами она расстелила на спине Масдая сложенный вчетверо кусок пергамента, придавив один его край своей коленкой, другой – коленкой супруга, и уверено ткнула пальцем в какую-то точку.

– Синь-город.

Потом палец покрутился над извилистой береговой чернильной линией и уперся в одну из загогулин-бухт.

– Мы где-то здесь. До города должно быть… часа четыре лету по прямой. Так что, ковер, курс на запад!

– Уговорили, – удовлетворенно хмыкнул Масдай и, не мешкая, выполнил наказ.

Пассажиры закутались поплотнее в изукрашенные разноцветными клочками и полосками всевозможного меха кожушки, купленные накануне у встречных сесландских купцов, уселись поудобнее,[2] и приготовились ждать.

Сначала они приняли почерневшие макушки деревьев за следы пребывания какого-то прожорливого вредителя.

Потом увидели деревню.

Вернее, то, что от нее осталось.

Выжженная земля, обгорелые заборы, обугленные остовы изб, тоскливо вздымающие закопченные печные трубы к равнодушно закрывающемуся тучами небу, обрывки сетей на втоптанных в землю сломанных кольях, изрубленные в щепу рыбацкие лодки…

Лицо Сеньки потемнело, посрамляя приближающуюся грозу.

Она быстро сверилась с картой.

– Метляки.

Адалет раскинул руки, неразборчиво пробормотал несколько коротких слогов и склонил голову, будто напряжено вслушиваясь в одному ему ведомые голоса.

– Неделю назад… – наконец, начал говорить он, словно пересказывая поведанную ему кем-то историю. – Пришло много людей с оружием… С моря… Два корабля… Большая часть жителей убежала… на запад…

– В Синь-город. Под защиту стен, – угрюмо проговорила царевна.

– А меньшая куда? – не подумавши, уточнил Иванушка, затем сообразил вдруг, что сказал, и вспыхнул алым. – Кхм… Я… хотел сказать… Извини, Сень… Мне очень жаль…

Серафима ничего не ответила, лишь отвернулась и, играя желваками, хлопнула ковер по пыльной спине, давая знак трогаться в путь.

– С тех пор, как лукоморский флот разгромил отрягов десять лет назад под Ключ-городом, они к нам больше не суются, – оправдываясь без вины, говорил царевич, обращаясь к жене, застывшей подобно натянутой тетиве. – А раньше и на нашем берегу то же самое творилось… И не только на деревни нападали – на города тоже… по рекам поднимались… У их карраков осадка маленькая… Кораблей по десять-двадцать-тридцать налетали… Всего один раз удалось их так подловить, всей массой. Их тогда больше полусотни в Гусиной бухте собралось – планировали набег на Трамонтанск во время ярмарки. Ни один не ушел.

– Повезло вашим, – еле слышно вздохнула царевна и снова замолчала – до конца пути.

Самый большой населенный пункт приморской полосы Лесогорья был укреплен на славу. Высокий вал, налитый свежей водой ров, крепкие стены из прочного синего камня и частые сторожевые башни не давали нежданному противнику приблизиться к Синь-городу незамеченным ни утром, ни днем, ни вечером.[3]

Но самая высокая сторожевая вышка – ничто сама по себе без глазастого и рьяного дружинника на ней.

И еще двух – чтобы глазастому и рьяному было не скучно.

Однако, несмотря на все предосторожности предусмотрительного командования, двое компаньонов – начальник караула и его заместитель – увлеклись одной древней высокоинтеллектуальной игрой, и глазастый начинал скучать.

Звали его Егором. Записался он добровольцем в дружину всего месяц назад. Красноречивые рекрутеры обещали ему службу на благо родной страны, полную приключений и опасностей, походы, сражения и долю в добытых в боях трофеях.

Но вместо этого всё, что пока молодой ратник видел со сторожевых вышек – это обыденные и совсем неинтересные леса, поля, море и облака и – один раз – жалованье. Немалое, конечно, но вполне прозаичное и законное. И даже набег на Метляки случился, пока он был на часах на противоположной стене – ни заметить первым, ни мчаться на подмогу, навстречу обещанным приключениям и опасностям, ему не пришлось.

Нет в жизни справедливости.

Расстроенный парнишка вздохнул и снова принялся обводить внимательным взглядом лес и небо, отданные ему под надзор в сегодняшнем карауле. Охраняемые объекты старательно обдувались сердитым ветром – вестником надвигающейся бури, но ущерба это им не наносило, и оставались они, какими и были – мирными и пустыми.

Только точка темная над елками на горизонте маячит.

Одинокий перст самого зоркого и усердного ратника на восточной вышке ткнул в черное пятнышко на сумеречном горизонте, выписывающее замысловатую траекторию в борьбе со штормом.

– Гляди-кось, дядька Игнат, во дура-птица!

– Где, Егорка? – ветеран неохотно оторвался от домино на полу и поднял голову на молодого солдатика, приподнявшегося на цыпочки и вытянувшего шею.

– Да вон, вон, над лесом же!..

– Так это ворона, поди… грозу проворонила… на гнездо торопится, – степенно предположил Игнат, не вставая с нагретых теплом души досок, и выложил в цепочку черных костяшек на полу «дубль-пусто». Товарищ его по оружию ответил азартно неожиданной «пусто-шесть» и выглянул мельком за край ограждения.

– Не-е… больше вороны, Игнат… Поморник.

– Над лесом-то, Митяй? – удивился Игнат и закрыл дорогу доминошкам противника другим дублем.

– Удуло… – предположил Митяй, хмуро оценил не в его пользу складывающуюся оперативную обстановку на полу, покосился на свои сапоги, прилегшие отдохнуть в дальнем углу в компании с кафтаном, шапкой и кольчугой, и недовольно взял костяшку из «склада».

Потом другую, третью…

– Чёй-то, кажется, велика она для поморника, – не унимался глазастый юный рекрут, равнодушный к очарованию и интриге популярной среди ветеранов игры.

– Мабуть, скопа? – предположил Игнат, довольно поглаживая весь набор шестерок в своей ладони.

– Мабуть и скопа, – сердито пожал озябшими плечами Митяй и потянулся за шестой костяшкой.

– А я скопу никогда не видал, – пожаловался закоренелый горожанин Егорка.

– А чё ее видать, Егорша… орел как орел, только рыбу жучит вместо зайцев, – сгреб оставшуюся доминошку Митяй и с облегчением поставил «три-четыре» на другой конец черной с точками неровной змейки.

– А крыльями она машет? – разошелся, охваченный исследовательским пылом, юный натуралист.

– Ну когда парит, то нет… А когда так, то само знамо…

– А-а-а… Понятно. А голов у нее сколько?

– Чего?..

– Голов, говорю! Ну, бошек, то бишь?.. Черепушек?..

– Одна голова… Ты чего, малый, мухоморов объелся? – снисходительно усмехнулся Митяй, нежно укладывая к поставленной ранее «четверке» такой же дубль и умильно поглядывая на утепленный кафтан, готовый вот-вот вернуться к хозяину. – Сколько, по-твоему, у скопы должно быть голов?

– Три…

– Чо-о?!

– Три головы у этой, говорю!

– Где?!

– Вона!

– Ах, чтоб тебя!!!..

– Горыныч!!!..

– Воздушная тревога!!!

– Где, где, где, где, где?!..

Митяй кинулся к сундуку в противоположном углу, распахнул крышку с гербом, окованную полосами позеленевшей меди, выхватил потертый, растрепанный «Устав караульной службы дружинника» и лихорадочно залистал – только страницы по ветру полетели. Угрозы с моря – пожалуйста, в месяц по десятку иной раз, с земли – тоже не в новинку, но с воздуха…

– Вот!!! – через несколько секунд титанических усилий радостно воскликнул он и ткнул отысканную картинку под нос Игнату. – «Воздушная тревога» – три коротких, три длинных, три коротких!!!

Суматошный перезвон сигнального колокола разорвал спокойствие города, отдыхающего после трудового дня. Ратники бросились к оружию, сигнальщики – к колоколам, горожане – к ведрам, воде и баграм, воевода – к сердечным каплям…

Так весело и радостно встретила столица приморского края Лесогорья свою наследную царевну и ее спутников.

Уворачиваясь от стрел скорее по чистой удаче, нежели из летного искусства, швыряемый из стороны в сторону штормовым ветром, как злосчастные остатки «Устава караульной службы»,[4] вздрагивая от каждой дождевой капли, ударяющей его пропыленную спину, Масдай спикировал в чей-то огороженный кованой чугунной решеткой сад в центре города и обессиленно приземлился у единственного сухого места в радиусе нескольких десятков километров – у фонтана.

– Конечная, – прохрипел он и устало замер.

Пассажиры, все еще с трудом веря во встречу с матерью-землей, с трудом приподняли головы и попытались разжать пальцы, судорожно стиснутые на переднем краю своего транспортного средства.

И тут из дверей примыкающего дома, из-за забора, с крыши соседнего терема в личный сад купца первой гильдии Еремея Иванова посыпались вооруженные луками и арбалетами дружинники и заключили в неровное, но плотное и чрезвычайно колючее кольцо непрошеных гостей.

– Хендехух! – донеслось до них грозное интернациональное слово.

Сразу после этого, на случай трудностей при переводе, о край фонтана звякнула короткая арбалетная стрела.

Адалет сердито схватился за посох, Иван – очень неохотно – за меч, а Сенька – в утилитарных целях – за Ивана.

– Ат-ставить стрельбу! – использовав суженого как точку опоры, царевна одним прыжком приняла вертикальное положение и величаво махнула рукой, распуская на глазах увеличивающуюся группу своего захвата. – Вольно! Благодарю за службу! Все свободны, приходите завтра. Эй, десятник, да, ты, с развесистыми усами. Фомича-воеводу сюда тащите. Скажите, Серафима Лесогорская с супругом и магом-хранителем осчастливила его неофициальным рабочим визитом. И если он не желает окончить свои дни зеленым и в кувшине с молоком, то пусть поторопится.

Ратники, недопонимая развернувшееся внезапно на сто восемьдесят градусов положение, переглянулись, обвели настороженными взглядами прибывших с такой помпой визитеров и нерешительно опустили свое разнокалиберное вооружение, направленное в головы предполагаемого противника.

Но не совсем.

– А чем докажешь, ваше э-э-э… девица? – выделенный из толпы десятник нервно подергал на кольчуге выдавшую его бляху и неуверенно сделал полшага вперед. – А может, вы шпиёны отряжские? Али еще какой иноземной державы? Вон как не по-нашенски вырядились-то! И физии у вас какие-то… не лесогорские. Дукаменты у вас… у тебя… ес…

Не договорив, под огненным взором царевны бдительный служака прикусил язык и как бы невзначай попятился под защиту товарищей по оружию. Оказавшись за их спинами, он почувствовал себя немного увереннее.

– Я гуторю, дукаменты, там, достоверения, аусвайсы, или мандаты, прости Господи…

– Грамоты верительные, – подсказали ему из народа, и десятник благодарно и с облегчением кивнул.

– Вот я и гуторю – доверительные… грамоты… то есть… Есть? У вас?

Сенька на мгновение замерла, соображая, сойдет ли за доверительную грамоту честное слово ее супруга, или оно, по какой-то загадочной причине, еще не везде котируется как международная мера и эталон честности и, в данном случае, верительности.

В это время из-за спин стрелков высунулась непокрытая коротко стриженая голова и твердо заявила:

– А я мню, что магов-хранителей не бывает. Сказки всё это. Для детишек.

– Вроде спящей красавицы! – хохотнули слева.

– Или кота в сапогах, – хихикнули справа.

– А Иван-царевич – так он вообще двух с половиной метров росту, – ободренная поддержкой, с апломбом продолжила стриженая голова. – Это всем ведомо. А кулаки у него – с гирю пудовую! И в плечах он – во-о-от такой!..

И дружинник растопырил руки, будто намеревался обнять всех присутствующих сразу.

– Точно! – закивали ратники.

– А силищи у него – ведмедя одним ударом завалить может!

– Истинная правда! – с энтузиазмом подхватила позабывшая про свое оружие опергруппа.

Сенька помимо воли ухмыльнулась.

Иванушка покраснел.

– А Серафима-царевна-то наша – красавица из раскрасавиц! – с жаром продолжил синьгородский эксперт по Лукоморской и Лесогорской царской фамилии. – Да сама Елена Прекрасная по сравнению с ней – прачка! Гуторят, глаза у энтой царевны – во!.. Косы – во!.. Грудь… – совсем разошелся было стриженый, но тут перехватил взгляд раскрасавицы из красавиц и подавился невысказанным описанием.

– Н-ну… м-может, и в-врут л-люди… п-про г… г… г-глаза-то… п-пустое б-болтают… н-наговаривают… н-напраслину… – сконфужено пробормотала голова и незаметно скрылась из виду.

Больше желающих сообщить свое мнение не было.

Ситуация зашла в тупик, уперлась лицом в стенку и застыла в недоумении.

Луки и арбалеты понемногу начали занимать исходное положение.

– Сказка… подсказка… Сейчас я им покажу спящего красавца… – зыркая обиженно из-под кустистых бровей на подозрительно озирающих его ратников, пробурчал Адалет и величественно, словно ожидая аплодисментов, поднял вверх засиявший алым посох.

У ног его мгновенно вонзилось с десяток стрел.

– Не балуй, дед, – сурово предупредил другой дружинник с бляхой десятника и строго постучал пальцем по прикладу направленного прямой наводкой арбалета. – Не на пугливых напал.

– Я еще ни на кого не нападал, – многообещающе усмехнулся старик, угрожающе прищурился и положил на посох вторую руку.

Две превентивных стрелы пробили его шляпу.

Над головами чересчур бдительных[5] стрелков грохнул гром, сверкнула молния, и казенные стальные островерхие шлемы плавно превратились в огромных склизких медуз.

– Ай!..

– Ой!..

– Эй!..

В мгновение ока луки и арбалеты были вскинуты, при такой скученности служилого люда угрожая, скорее, самим стрелкам, стоящим напротив, нежели их мишеням в центре круга…

Зловещий грохот нежданного грома расколол над их головами вечернее небо, ощетинившееся смертоносными молниями на взводе…

Иванушка с терзанием на лице застыл, не зная, кого первого уговаривать не принимать необратимых решений…

И тут Сеньку осенило.

– Стойте!!!

Она нетерпеливо махнула рукой Адалету: «выключи гром» и, презрев полсотни стрел, готовых сорваться с тетив и встревоженный шепот супруга, уверенно подошла к требовательному арбалетчику.

Недрогнувшей рукой направила она в землю готовое к бою оружие и весело заглянула ему в глаза.

– Жалованье тебе исправно платят, десятник?

– Не жалуюсь, – осторожно ответил тот.

– Тогда у тебя должны деньжата водиться.

– Вечером взаймы не даю! – сразу позабыл про защиту родины и перешел к защите кошелька он.

– Взаймы я тебе сама дам, – снисходительно фыркнула Серафима и повернулась к солдатам, в упор не замечая наведенных на нее стрел. – Рубль у кого-нибудь юбилейный имеется?

Нужная монета нашлась у долговязого молодого лучника за ее спиной.

– Иди сюда, ратник, – кивнула она ему, величественно повернулась профилем и вздернула подбородок вверх. – Смотри на деньгу и сравнивай: похожа?

– Так в глазах всё мелькает… ваше… в-выс… д-дев… б-барышня…

Адалет ударил в клумбу посохом, и всё небесное электричество незамедлительно и послушно собралось в пушистый комок мягкого теплого света и зависло над фонтаном. Сад осветился в одно мгновение.

– Ну, теперь видно?

Долговязый подошел поближе, перевел настороженный взгляд с профиля на серебряном кругляше на оригинал, потом еще раз, и еще… и потрясенно оглянулся на товарищей по оружию и развел руками.

– Истинный свет, похожа, мужики!!!..

Через полчаса у них была сухая одежда, сытный ужин, мягкая постель, мята от моли и теплая печка.[6] Через день они получили полностью снаряженную ладью, сошедшую с Синьгородских стапелей лишь накануне, но уже готовую отплыть хоть к водяному на куличи, хоть прямиком в Отрягию по первому требованию.

– М-да… Всё-таки быть царевной не так уж и плохо, – философски признала Серафима, лениво опираясь на фальшборт, еще источающий чудный аромат хвойной смолы. Иванушка стоял рядом, обнимая супружницу одной рукой, а в другой держа раскрытое на начале подарочное издание «Нравов и обычаев народов севера Лесогорья» – подарок лично от воеводы Николая Фомича.

Сенька перевела взгляд с медленно удаляющегося города цвета индиго, окутанного как вуалью васильковой утренней дымкой, на Адалета, сосредоточено вычисляющего что-то в новом толстом блокноте новым толстым карандашом, и продолжила, усмехаясь собственной мысли:

– Забавно почувствовать себя в роли золотой рыбки: «Будет тебе, маг-хранитель, новое корыто»…

Ближе к вечеру выданная путешественникам ладья под бдительным названием «Стерегущая» резко изменила курс.

Пассажиры, скрываясь от вездесущего ледяного ветра, сгрудились в теплую кучку под промасленной мешковиной, натянутой палаткой у мачты. Сенька грызла черный сухарь. Иванушка читал. Масдай дремал, посапывая. Адалет, стиснув зубы и посох, страдал от морской болезни, а заодно и от хруста сухаря, шелеста страниц, случайных всхрапов, скрипа весел в уключинах, плеска волн и всего, что расстроенные его пять чувств до тошноты дотошно доносили разнервничавшейся нервной системе волшебника. К концу дня бедный адепт магических искусств окончательно потерял надежду оказаться на твердом клочке земли не только при жизни, но и после своей бесславной кончины среди враждебной пожилым сухопутным чародеям морской стихии. Ссутулясь, он сидел под тентом с закрытыми очами, прижавшись спиной к мачте, и тихонько стонал в такт поигрывающим ладьей волнам.

– А я думала, у волшебников есть средства на все случаи жизни, – сочувственно косясь на расклеившегося мага-хранителя, шепнула супругу царевна.

Адалет перестал стонать и повернул в сторону смущенно закашлявшейся Сеньки голову, не открывая глаз.

– С-с-с-с… Ага, точно… С-серафима… Это всё равно, что заявить… будто любой ремесленник… умеет и подковать кобылу… и сшить сарафан… и алмаз отшлифовать… Профанация! Каждый великий чародей… – Адалет неуловимым изменением тона дал недвусмысленно понять, кого конкретно он имеет в виду, – специализируется в областях магии… наиболее близких ему… по духу… и работает в этом направлении… всю жизнь. Есть лекари… есть исследователи… есть строители воздушных замков… заводчики коньков-горбунков… ладшафтные дизайнеры прудов для лягушек-царевен… есть производители утилитарных артефактов… самонакрывающихся столов с подогревом… сапог с антигравитационными набойками… печей с паровым двигателем… прочей ерунды…

Волшебник замолк. Но чутье подсказывало царевне, что это была театральная пауза, требующая от слушателей вполне определенного заполнения.

– А ты кто? – уважила она оккультиста, страждущего тверди земной и земных же почестей.

– Я – боевой маг, – гордо выдохнул старичок и тут же болезненно ойкнул и прикрыл рот ладошкой – ладья дала неожиданный крен и подскочила на крутой волне.

– Мы тонем?.. – слабо простонал он. – Наконец-то…

Но лукоморцы не успели ответить или высказать свои предположения: под тент заглянул капитан «Стерегущей» Антип Соленый и почтительно обратился к дочери своего монарха:

– Мы изменили курс. Переночуем на Торговом острове, ваше высочество… ваши высочества… ваше премудрие тоже… А с утречка продолжим путь.

– На… острове? – приоткрыл глаза, оживился и ожил чародей при звуке волшебного сухопутного слова, даже пропустив «тоже», ставшее бы еще день назад непростительным.

– Торговый? – заинтересовался названием ближайшего клочка суши Иванушка и с любопытством взглянул на капитана. – Там идет торговля?

– Торговля? – не понял поначалу вопроса мужа лесогорской царевны Антип. – Какая торго… А-а, торговля!.. Нет, конечно не идет. Ушла вся. Но старые люди бают, будто давным-давно три-четыре раза в год на этом острове собирались купцы сесландские, наши, отряжские, лукоморские и прочие, какие хотели, и обменивались товарами, новостями – всем, что находило спрос.

– Даже отряжские? – не поверил ушам царевич.

– Ну да. И они, видать, когда-то людьми нормальными были. Если старикам верить, – криво усмехнулся Антип.

– А сейчас почему же?..

Капитан презрительно пожал плечами.

– Сейчас, я так мозгую, отряги порешили, что они самые умные, потому что зачем платить, если можно отобрать. Ненавижу стервятников…

Корабль подкинуло на крутой волне.

Маг страдальчески охнул, схватился за давно опустевший, но не ставший от этого более сговорчивым желудок, и забеспокоился.

– А дотемна… доберемся ли?

– А куда денемся, ваше премудрие. Мимо не пронесет – доберемся, – лукаво подмигнул волшебнику Соленый и отправился на нос исполнять нелегкие капитанские обязанности – стоять с важным видом, листать карты и глядеть в подзорную трубу.

На Торговом они оказались не первыми постояльцами – лесогорский караван из трех ладей, четырьмя днями ранее вышедший из Нагойны, края оленеводов и охотников на моржей, уже расположился в удобной мелкой бухточке на востоке островка.

Все три капитана оказались старыми приятелями Антипа. Команды торговцев и «Стерегущей» быстро перезнакомились под рюмку «нагойновского чая» с устатку, закусывая экзотической копченой моржатиной, вяленым китовым мясом и квашеной морошкой: от близости дома и удачной торговли лесогорские коммерсанты и их матросы становились щедрыми, веселыми и беззаботными.

Наевшись за весь прошедший трудовой день,[7] Серафимины соотечественники расположились вокруг костров – кто поспать, а кто – послушать диковинные были и небыли речистых купцов о далеких странах.[8]

Ночь прошла и кончилась незаметно. Утром лесогорское землячество продрало залипшие очи с первыми лучами такого же сонного солнца, быстро смело холодные остатки ужина, запивая кипятком, похлопало друг друга по спинам, желая счастливого пути, и разбежалось по своим ладьям.

Четыре белых паруса с зеленой Лесогорской горой взмыли почти одновременно и, наполнившись холодным утренним ветром, понесли моряков: кого к долгожданному дому, а кого – в чужие нерадостные земли.

Иванушка, всё еще под впечатлением от ночных историй о дальних странствиях, задумчиво стоял на корме и рассеянно глядел на волны. Хмуря белесые брови, он удивлялся, как за время пребывания в Мюхенвальде он умудрился не заметить мощеных золотыми слитками площадей, в Шатт-аль-Шейхе – коньков-горбунков, питающихся исключительно песком, смешанным с иголками, в Зиккуре – ходячие деревья, исчезающие в полдень и появляющиеся в полночь, в Стелле – гонки огненных колесниц, запряженных медными драконами…

Вообще-то, судя по повествованиям говорливых бизнесменов, кроме этого он ухитрился пропустить еще не менее сотни увлекательнейших вещей и явлений, но первое поразило его воображение больше всего.