Самый первый Змей

Первый, старшенький, всё больше съестным интересуется. Где что растёт, когда что вызревает, откуда что берётся. Всё норовит какой новый корешок выкопать или дудку болотную обглодать, и уж рвётся в огороды и поля наведаться. Младший в небо глазеет и мечтает. И тоже вопросы задаёт. Вот целый день и звенит в ушах на два голоса :

– Зачем у жука шесть лапок, а крыльев – четыре?

– Почему червяк со всех сторон одинаковый,  а гусеница – нет?

– Крапива злая да, раз она жжётся? А почему тогда молодая не жжётся?

– Почему одуванчики горькие? Почему клевер сладкий?

– А почему огонь лапу обжигает, а пасть –нет?

– Шишки только с одной стороны открываются, да, папа?

– Зачем на лапах столько когтей, они ж не удобные и ходить мешают? Зато они цеплючие и

можно на самое высокое дерево забраться!

– А почему, когда летишь, чтобы повернуть, надо набок наклоняться?

– А если в воздухе перестать крыльями махать, что, так на землю и шлёпнешься? А я пробовал, только они не перестаются, всё равно хлопают…

– А зачем ? А почему? А откуда? А как?

Вот и назвал их Змей Обжоркой и Мыслителем. А до тех пор всё старшим и младшим называл, как-то несерьёзно выходило, не по-драконьему.

Как думать удобней

Задумался как-то Мыслитель, как ему думать удобней. Лёг на пузико, лапками передними голову подпёр – не думается. Сел, хвостом обвился – не думается. На бок привалился, к склону холма прислонился – не думается. Лёг на спину, крылья растопорщив – и вовсе не хочется думать, а хочется дрыгоножствовать и губошлёпствовать. Поднялся под облака, в небо взгляд мечтательный устремил, "ну, – думает, – сейчас начну мыслить. Отчего, – думает, – драконы не летают так, как птицы?" А тут мимо как раз галка какая-то пролетала. "Странно, – продолжает думать Мыслитель, – а вроде и как я летает. Лапки поджала, шею вытянула и крыльями машет-старается". В общем, не выходят умные мысли. Опустился он, грустный, на землю и пошёл к малиннику.

А там Обжорка сидит, обеими лапами кусты к себе наклонил и длинным языком ягоду ловко оббирает. И что-то себе думает интересное.

Медведь страшной

Анютка да Машутка Пряслины по малину в лес пошли. Дело нехитрое, округа тихая, так их родители и не вдвоём отпускали – вместе с другими девчонками деревенскими, – оно и не страшно. Только девки-то – непоседы, за разговором, да за смешком, да за шалостью они вместе с Ольгой Егорьевой в лесу в сторону и ушли. А от Ольги какой прок? Малой ещё и семи годов не стукнуло, сама дитё неразумное. Известное дело, заблудились. Идут по лесу, корзинки волокут, хнычут. Анютка, что по-старше аукать принялась, и вроде как отвечает её кто-то из кустов-то; только странно как-то отвечает: то ли хрюканьем, то ли ворчаньем.

Ну, думают, может какая корова от стада отбилась, так тогда она нас по запаху к пастуху выведет, и идут за хрюканьем. Глаза высохли, споро ножками перебирают, так и вышли на полянку. Да и полянка вроде как знакомая. Вроде как совсем близко уж деревня быть должна. Только тут этот, который хрюкал, что-то в чаще заворотился неловко да и высунулся. Как девчонки заорут, как рванут в какую незнамо сторону! Корзинки, однако, не побросали – волокут на себе дале. Добежали до дому, очухались, сидят, бабке Александре рассказывают:

– Там в кустах медведь страшной. А когти-то! А пасть-то! А хвостище!

– Эт вас, девки, лешой водил, – рассудила бабка Александра.– Потому никак не мог это медведь быть: у медведей хвосты куцые.

А в это время на дальнем пригорке Обжорка отцу рассказывал:

– И вовсе эти люди нестрашные и незлые. Они маленькие и глупые.

Вспомнил тут Змей все ямы с дрекольем, куда он падал и чуть не падал, все сетки, из которых он выпутывался, все доски шипастые, которые на него с сосен валились и ответил:

– Конечно, сынок, люди незлые. Но они – люди.

Змей и чудища человеческие

Стали люди Змея теснить. Уже и на полянке ему в летний полдень не поваляться вволю, и леса его заповедные, древние редеть стали и сжиматься, и шуму-гомону от людей стало больше, а серьёзной напевной речи меньше. Раньше-то Змей частенько вечером к деревне подбирался поближе, ушами своими правыми, острыми да верными, к земле прижимался и слушал, о чём старики на завалинках речь ведут, о чем девки в горницах судачат да о чём парни частушки с перебором и словом лихим припевают. Теперь же опоясались сёла да деревни широкими дорогами, по рекам стали плавать лодки невиданные, агромадные – трудно стало Змею прятаться. Да и то сказать – вырос он за те осемьсот с лишним лет, что на свете прожил, заматерел, правда, от времени будто мхом порос, и не блестит его чешуя больше зелёным перламутром, не отливает красным золотом, а словно серенькое сукно мягкое стала, и даже будто мягче – но только на ощупь, а на деле плотная и крепкая, крепче стали.

Но тут такое случилось, что Змей всю осторожность свою вековую потерял. Люди завели чудищ. Чудища длинные, быстрые – летят над землёй вдали и тысячью глаз горящих на мир смотрят. Чудища поют: когда весёлые – нагло присвистывают, будто дразнятся, когда печальные – стонут жалобно, когда сердитые – ревут на сотню голосов, инда земля дрожит. Поначалу от блеска глаз да пуще от крика Змей побаивался чудищ. А потом приметил: ходят чудища всегда одними и теми же дорогами, видно люди их так приучили, и бояться перестал. А потом разлюбопытствовался и решил на них поближе посмотреть. Раз решил, значит сделал: разведал, где у чудищ логово и когда там люди бывают, подождал, пока июньский туман плотный поднимется, и подкрался к одному из этих, желтоглазых, который почему-то в стороне от других ночевал.

Подкрался и спрашивает:

– Ты кто будешь, чудище незнаемо?

А то молчит, хотя видно, что не спит – глаза все открытые, только и не светятся больше.

– Из каких земель явилось? Навсегда жить иль так погостить малость?

Молчит.

– Да что ж ты за невежа такой! – осерчал Змей и пнул чудище. Пнул легонько, да в нём что-то хрустнуло, шваркнуло, и чудище назад подалось. Странно как-то подалось, слишком ровно, будто ползком. Только ползком никто так ровно назад не ползает. Пригнул Змей головы к земле, взглянул чудищу под ноги – а там колёса железные. Да и само чудище – дерево крашеное да стёкла.

– Ах, так ты неживое! – огорчился Змей, зачем сразу не догадался, что люди снова себе игрушек понаделали, вместо чтоб живое разглядеть – приручить. Очень разочаровался Змей в людях, так и побрёл, разочарованный, домой.

Что на свете всего милее

Как детушки выросли да Змея покинули, затосковал он. Годов двести тосковал. Сядет, бывало, на пригорок,свесив головы ниже плеч, жуёт ягоду какую-нибудь, а горючие слёзы так и катятся на сыру землю. Или летит в поднебесье, вроде и славно, легко летит, да тоска-печаль гнетёт его к земле. Особенно тошно Змею в заморских странах приходилось. Как зачнётся там сезон дождей, повиснет Змей на лапах высоко в старом заброшенном городе на башне, закутается в крылья, качается и присвистывает жалостно да изредко струйку дыма в виде печального знака вопроса ноздрями выпускает.

Но потом обвык. А потом и взвеселился. Забаву себе новую придумал. Люди-то за недолгое время от змеев совсем отвыкли, стали на них как на чудища невиданные смотреть. Вот Змей и приноровился: поймает какого одинокого прохожего и давай с ним в загадки играть. А последнюю обязательно загадает: "Что на свете всего милее?" Тот, конечно, "Жизнь, жизнь!" шепчет, бледнея. Змей посмеётся над ним да и отпустит.

И вот, недавно совсем, да прошлым летом, если правду сказать, на опушке леса повстречал Змей диковинного человека. Тот треногу в кустах у полянки развернул, да на неё пищаль какую-то с толстенным коротким дулом приноравливать стал. "На медведя, что ли, собрался?" – подумал Змей, – "Да где ж ему тут взяться, медведю-то. Уж лет сто как ни единого не было."

А человек, как Змей ему лапой дорогу перегородил и ногтём легонько за плечо потрогал, не испугался. И не упал в обморок. И кричать-креститься тоже не зачал. А стал он по карманам хлопать и приговаривать "Где ж она? Да куда же я? Дома что ль забыл? Эх!". Потом уставился на Змея и справшивает:

-Что ж ты за животина? Дракон, что ли?

– Змей я, – отвечает Змей, а сам, восхищения ради, крылья развернул, алой грудью выкатился, изумрудным хвостом бьёт, всю свою красоту на показ выставил.

– А откуда ты взялся? Вроде я вчера и выпил немного…

– Я тут всегда был. Это вы, люди, тут наездами бываете. А мы, змеи, от людей прячемся. Тайные мы животные. Вот ты мне лучше ответь, что это за штуковина.

– Это брат камера, Никон – а дальше залапотал что-то не по-нашему, – штатив к ней, вон сумка моя со всякой всячиной, а маленькую свою я в сумке,в идать оставил.

– Зверьё, что ль, стрелять надумал?

– Нет, это, брат, оборудование, чтобы фото делать. Ну типа картинок, только лучше, жизненнее.

– Понятно, – говорит Змей, а сам ничего не понимает. – Я тут, понимаешь, всем один и тот же вопрос задаю. Очень меня, понимаешь, интересует, что на свете всего милее. Ты как думаешь?

– А чёрт его знает. Я бы сейчас, кажется, полжизни за мыльницу отдал, чтоб твой снимок сделать. Может, отойдёшь, попозируешь?

– Это как?

– Ну встань неподвижно там где-нибудь, у того дерева.

Змей, куда указано было, отошёл, приосанился, головы приподнял и с полчаса позы разные принимал, уж больно человек вежливый попался да уважительный. Только потом на съёмках одни какие-то разводы оказались. Земляничного цвета.

Как Змей помирал

Как-то раз Змей надумал помирать. Взбрело ему в головы, что стар он стал, и что земля русская отказывается его носить. Решил в последний раз на ясный день посмотреть, втащился кое-как на пригорок и озирается с осторожностью. А вокруг раннее лето. Птицы щебечут, над гнёздами хлопочут, черёмуха доцветает, слива и яблони в цвет пустились, в траве куропатки и мыши-полёвки шмыгают, шмели жужжат, на солнечных местах белые многообещающие цветы земляничные из-под кудрявых листьев выглядывают, солнышко припекает… Зажмурил было Змей глаза от удовольствия, хотел было повалиться на бок и хвостом в воздухе бить, а нельзя – помирать надо. Закручинился снова, понурил головы и зачал жалостным голосом:

– Ты прости-прощай, русская земля! Прощайте, ромашки – колокольчики! Прощай, клевер луговой! Прощайте, солнышко золотое да небушко голубое! Прощай, воробушек, и крот, прощай! Прощай, земляника-ягода. Не едать мне больше тебя, сладкую. Пропадёшь ты в этой глухомани одна-одинёшенька, разве что какой заезжий богатырь пару горстей в рот мимоходом отправит и скажет: "Крупна в этих местах ягода". Прощай, речка быстрая. Не мочить мне больше в тебе лап, не гулять по твоим прохладным берегам. Прощай, лес густой. Прощай, луг широкий. Прощайте поляны солнечные и буреломы тенистые. Не летать мне больше над вами, горемычному.

А под носом у него белая бабочка вертится, дуновением лёгким ноздри щекотит.

– Отстань!, – говорит Змей, – не видишь: помираю.

А та не отстаёт, в глазах мелькает, инда двоиться всё стало в головах у Змея. Махнул лапой – не отстаёт. Хвостом по земле ударил – вьётся вокруг, как ни в чём не бывало. Дыму из ноздрей пустил – не улетает. Ладно, думает, сам улечу. Поднялся, лапами запотаптывал, крылья расправил, летит. Только краем глаза видит – бабочка уселась на носу, крылышки сложила и словно заснула. Он головой помотал -сидит. Кувырок в воздухе сделал – не шелохнется. Уж он и петлями ходил, и в штопор свивался, и поднимался под облаки, и падал стрелой на землю, а она всё там. Притомился, опустился на землю, хвостом обвился и задремал. И чудится ему, будто он сам не змей могутный, а маленькая лёгкокрылая бабочка, которую вроде бы и ветром носит, и любой прихлопнуть может, а вот приведись ей заупрямиться – и ничего с ней не поделаешь. И чудится ему, будто он огромный-огромный, будто тело его – сизое облако, головы – цветущие радуги, лапы -потоки речные, а крылья – кроны деревьев, и всё это поёт, движется, радуется.

Проснулся Змей, встряхнулся и пошёл козлёнком по лугу скакать, представлять себя кузнечиком. Шуму, конечно, поднял! Так в тот раз и не помер. Да и вообще не помер.

Как Змей зелёным оболоком летал

Как-то Змей залез по осени на крестьянские огороды и объелся капусты. Раздуло его горой, подняло над землёй и поволокло северным ветром в сторону южную – лапки по бокам болтаются, спереди головы, точно пупырышки торчат, сзади хвост кой-как рулит, крылья сверху ненужные распластались по надутой барабаном шкуре. Летит Змей, погромыхивает время от времени, аки туча грозовая. Люди внизу прислушиваются, принюхивается, пальцем тыкать начинают и кричат: "Глядика-сь, какой оболок зелёный по небу катится".

 Вот он над Орлом пролетал. Пока летел, ещё яблочков прихватил с огородов. Крестьяне вилы похватали, заборы на дреколье разобрали, бросились за Змеем с криками "Лови чуду-юду!", да куда им, он уж к Украине подлетает. Над Украиной ночь стоит тёмно-синяя, бархатная, степные травы сладко пахнут, пролётные журавли призывно курлыкают, тихая печаль объемлет сердце и ещё легче делается Змей от той печали, ещё быстрее мчится к югу.

Вот уже и море под ним – Чёрное, бурное, неласковое. Помотало его над волнами, помочило лапы водой солёной, горькой, пару раз молоньей шибануло с неба. Сдулся малость Змей, встряхнулся, крылья расправил – и в Африку, зимовать.

Капусту, однако, после того случая есть вволю опасался.

Снежный змей

Второй-то раз Змей зимовать остался не по своей воле. Детки его – Обжорка и Мыслитель – ещё малы были, не могли на крыло встать да в щедрые южные земли лететь.

С осени стал Змей готовиться. Пещеру нашёл подходящую, в болотах мест напримечал, где подснежная клюква с брусникой расти будут, а пуще всего – сам наелся и детей от пуза наесться научил. Надо вам сказать, что при случае змеи могут и полгода ничего не есть, да ещё при этом довольно хорошо себя ощущать. А кроме того, могут они и в спячку впадать, правда, не надолго – недели на три всего, уж больно любопытны.

Обжорка, конечно, не очень обрадовался, что поститься придётся, и потому всю осень старательно грёб во все свои три пасти грибы, орехи, корешки разные, яблоки дикие и прочее, что попадалось. Мыслитель отнёсся к делу философски и просто решил поменьше двигаться. Да и вообще в конце ноября завалились они все втроём спать. Проснулся первым Обжорка и увидел, что вход в пещеру весь прикрыт каким-то мерцающим молочным занавесом. Потрогаешь – хрупко и колко, под рукой холодит, а на языке пресно. Продышал себе Обжорка дырку, смотрит – а вся земля, и все деревья покрыты белым искристым пухом. Не выдержал он восхищения, пошёл и Мыслителя растолкал.

– Если серьёзно подумать, – говорит Мыслитель, – то это есть снег, диковинная субстанция, из воды зимой получающаяся. Люди по ней на санках катаются и снежных баб из неё лепят.

Обжорка взял в лапки снега, сколько загреблось и сжал. Получился комок. Обжорка комок наземь кинул и покатил. Комок расти начал. Обжорка пыхтел, обливался потом и старался и скатал ком рамером чуть не с себя. Мыслитель три комка поменьше сверху приладил. Шишки вместо глаз и носов, длинная еловая ветка на хвост пошла… Вот и готов снежный змей! Потом, в январе уже, они со скуки такого огромадного слепили, что он только в июне и потаял.

Кстати, ещё Мыслитель выяснил, что хвою тоже есть можно. Что она, хоть и смолистая, да очень питательная. А Обжорка опытным путём понял, что снег есть не надо – невкусный он, и горло потом болит.

Удачный день

В этот день Змею везло. Сперва он нашёл малинник, деревенскими бабами не топтанный, медведями не ломанный, и с удовольствием объел его. Потом с сытости и довольства утратив бдительность, залёг на поляне под августовским солнышком пузо греть. А тут через всё небо чёрный сполох чиркнул – баба-Яга. Мало их, баб-Ёг-то, осталось. Хоть и лень было Змею, а поднялся, встряхнулся и побежал туда, где карга старая приземлилась.

И Яга оказалась не злая. Вполне себе дружелюбная Яга оказалась. Крыло, по весне бродячим охотником подстреленное, осмотрела, мазь какую-то болотную, остро пахнущую, намазала, да корешков жевать дала. А потом пригласила к себе – у избушки посидеть, ромашкового чаю выпить с мёдом да разговорами душевными.

Вспомнили старину. Вспомнили времена, когда змеев было пруд пруди и на каждой опушке курьи ножки топтались. Вспомнили царские облавы, когда немало ихнего брата полегло. Змей тогда от греха в далёкую страну перебрался, в диких горах посреди персиков и хурмы отлёживался. Недобрым словом помянули времена новые. Особенно бабе-Яге железная дорога почему-то не приглянулась. "Ишь ты, – говорила она, цыкая единственным зубом на блюдечко с горячим чаем, – фукзалы завели какие-то". И недобро взглядывала в сторону ближайшего города.

Распрощался Змей с бабкой уж затемно. Поднялся на крыло, полетел к реке. А вода в ней – даром, что август – ещё тёплая, нежная, мягкая. Сунулся было Змей искупаться, а там люди. Эх! Запрятался в кусты, слушает. А они всё о природе говорят и – Ах! Марья Гавриловна, Вы посмотрите, какая луна! Ведь точно золотой щит на бархатном небе сияет. Разве можно в такой чудный вечер сдержать порывы души, которые точно неминуемая буря настигают… И всё в таком роде. Плюнул Змей со всех трёх голов и подался в сторону, нарочно громко кусты ломая.

Оглянулся только раз – смотрит, а барынька уж в обмороке на руках у кавалера висит и томно вздыхает. Ну ещё с полчаса на юг вдоль реки пролетел, нашёл место чистое, спокойное, тихое, и с разлёту в воду бултых! Хорошо…

И всю ночь потом летал лёгкий, довольный. А под утро укрылся в пещере и спал вдосталь. Тяжёлые настали для змеев времена в мире. Каждый спокойный день надо за удачу почитать.

Змей и война

Лежал как-то ранним утром Змей на пригорке и на зреющую землянику любовался. Лёгкий туман наплывал от речки, слабо шелестела наливающаяся пшеница, ветер играл в камышах, птицы все спали и только какой-то припозднившийся соловей заливался в малиннике.

Хорошо было Змею, радостно, лёг он на спину, воззрился всеми тремя головами в небо и стал на облака любоваться. И вдруг в небе над ним появились заморские драконы. Были они длинные, злобные, быстрые и летели прямо, не сворачивали. Летели прямо к прекрасным городам, где жили добрые люди, и несли с собой смерть. Понял это Змей, поднялся в воздух и хотел драконам бой дать.

А драконы-то неживые – железные, плюются огненными плевками, больно царапают его крепкую шкуру. Но Змей не отстаёт, кружит вокруг, смотрит вдаль взглядом своим особенным, змеиным и видит – рвутся бомбы, рушатся дома, гибнут люди. Много людей гибнет, долго идёт война, никогда такого горя не видел Змей прежде.

Сокрушилось сердце Змеево от печали великой, пал он на землю и расплакался. А где слёзы его упали на землю, там выросли цветы незабудки. Только недолго они росли – затоптали их сапогами там, где прежде только босыми ногами и хаживали.

В этот год третий раз остался Змей зимовать на родной стороне, не хотел бросать землю-матушку в беде. Зима выдалась лютая, снежная да безнадежная. А впереди было ещё столько дней войны…

Змей и поэзия

Змей, когда влюблён был, поэзией увлёкся. Баллады разные старинные под нос бурчал, оды сочинял и серенады пел. Потом разлюбил, но стихов не бросил. Придумал себе в рифмы играть, когда делать нечего. И так заиграется, бывало, что ничего перед собой не видит всё забывает. Вот разгонится к нему богатырь какой-нибудь верхом на резвом коне, криком кричит:

– Эге-ге-гей, выходи, змей поганый!

– Пусть поганый, да не пьяный, – бойко отвечает Змей.

– Да ты что, дразниться?

– Остынь, попей водицы.

– Ах ты, немытая рожа!

– Твоя-то на что похожа?

– Счас мечом перепашу!

– А я сплюну да спляшу.

– Да я ж тебя, вражина!

– А в тебе росту два аршина.

А богатырь и точно невелик попался. Оскорбился, копьё навострил да и помчался. Прямо в грудь, супостат, целит! А Змей-то мой замечтался, головушку лапой подпёр и сочиняет слово похвальное землянике.

Но не бойтесь, всё хорошо кончилось. Разлетелось копьё вдребезги, наткнувшись на грудную кость, конь же в сшибке опрокинулся, богатыря сбросил и заржал обиженно. Змей встряхнулся, почесался, глаза скосил и молвил ласково:

– А не будешь поганым обзываться,

   Да обидными словами ругаться,

   Да без повода-причины драться.

Богатырю стыдно стало, повесил он голову ниже плеч и поехал куда глаза глядят. Но поэзию с тех пор возненавидел.

Змей и головная боль

Однажды Змей объелся голубики – она ещё в народе гоноболью зовётся – и заболели у него головы. Сначала (минут пять) он стоически терпел боль. Потом (с полчаса) он уговаривал себя, что само пройдёт. Но видит, что не проходит, наоборот, в средней голове как будто сверлом сверлит, левая кружится непрестанно, а правая гудит. И во всех головах равномерно виски пульсируют. Летать совсем никакой возможности нет – навигация сбивается.

Поковылял Змей к озерцу и сунул в него лапы и хвост. Сомы налетели, губами его щекочут, вода из ключей приятно холодит, но боль не утихает. Сунул в озеро головы по очереди, одну оставлял для дыхания. Под водой красиво камешки на солнце поблёскивают, мальки стайками мелькают, лягушки плавают, интересно под водой, но облегчения нет.

Залез Змей в дремучий ельник. Корявые ветки его по бокам шкрябают, иголки в шкуру впиваются. Колко, неуютно, а головы, знай себе, болят.

Решил Змей бабу-ягу найти какую-нибудь, авось поможет. Не нашёл. Попробовал сам мухоморов поесть на всякий случай. Небо стало лиловым, а лес – малиновым. И из-под кустов рожи странные высовываться начали. Рогатые зайцы опять же пронеслись мимо. А головы не проходят.

Делать нечего. Пошёл Змей к железной дороге – жизнь кончать. А там рельсы раскурочены и стайка рабочих на припёке вперемешку с ломами и лопатами спит. Рядом четверть тёплого самогону, наполовину опорожненная. Змей учёный был, знал, что самогон – яд, вылакал четверть до дна и улёгся рядом, смерти-избавительницы дожидаться. Не заметил, как задремал. А рабочие проснулись, ужаснулись и разбежались.

С тех пор выражение "Зелёный змий" и пошло в народе. А головы болеть перестали. Видать, с похмелья.

Змей и Китай

Был у Змея в жизни случай, когда его чуть не съели. Он про этот случай – тьфу огнём три раза! – и вспоминать не хочет. Ну да я вам расскажу. Был тогда Змей молодой, шумный и гулливый. Решил в Китай слетать заморских фруктов – персиков да апельсинов – испробовать. Прилетел, расположился вольготно на рисовом поле, пузо мочит, молодые побеги пожёвывает. Вокруг копошатся маленькие человечки, но вроде его не замечают. И он их вроде не замечает.

А рядом сады цветут-благоухают, наводят на Змея мысли томные, сладкие. Хорошо в Китае! И эти маленькие что-то лопочут вокруг. И тут вдруг стал Змей знакомые слова угадывать. "Гигантская лягушка", "Накрыть сетью", "Большой огонь", "Подать императору на праздник любования сливовым цветом" и другие такие же неприятные.

Порасспросил Змей птичек и бабочек и понял: дело плохо. Пришлось спешно с места сниматься. Очень большую в тот раз Змей обиду на людей затаил. Дней десять губы дул. На одиннадцатый простил. "Знамо дело, – подумал, – Я чистой ягодой всю жизнь питаюсь. Тело у меня стало сочное да сладкое, каждому охота попробовать".

В Китай, правда, с тех пор не летал. А персиков наелся лет через триста, когда по Дону реке шатался.

Как Змей кашу расхлебывал

Змей был любопытный, отчего не раз попадал в истории.

Вот однажды вздумалось ему попробовать, что за кашу такую люди себе варят. То, что она из зернышек варится, это он по духу распознал, и решил, что, наверное, вкусно. И вот как-то в лес наладилась орава мужиков – деревья валить по промышленному делу Был среди них и кашевар выборной, знамо дело. И знатный, должно быть, кашевар был: как почнёт кашу варить, дух по всему лесу стелется, ажно волки в своих логовах жмурятся да облизываются. Тем более Змей.