Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Публикуемые дневники, несомненно, уделяют истории театра – Художественного ли, Свободного ли, Камерного ли – значительно меньше внимания, чем внутренним переживаниям их автора. В очередной раз погружаясь в мир своих головокружительных увлечений (иногда пугающе трезво оценивая собственно предмет увлечения), Коонен вдруг спохватывается, что исписанные ею страницы могут попасться на глаза А. Я. Таирову, и тогда следует прямое к нему обращение: «Милый, единственный, любимый Александр Яковлевич! – все вздор на свете, кроме моей любви к Вам! Нет другой реальности – великолепной в своей радости и волшебстве, кроме моей любви к Вам» (18 апреля 1920 года).

В творчестве Таирова одна из ведущих тем – страсть. О ней он имел представление отнюдь не теоретическое. Судя по дневникам его спутницы жизни, отличавшейся по молодости крайним эгоцентризмом, она превращала их совместное существование то в сюжет романтической драмы, то античной трагедии, страсти зашкаливали, во всяком случае первое их совместное десятилетие уж точно (что есть «Федра», как не их мучительный треугольник с Николаем Церетелли? – все осложнялось тем, что Коонен и Таиров официально не состояли в браке, поэтому Церетелли воспринимал Таирова исключительно как сожителя Коонен, не прощал ей ее «связь с Александром Яковлевичем»). «Душа живет в 100-градусной атмосфере», – записывает Коонен летом 1916 года. Много позже исследователь-театровед Т. И. Бачелис подытожит: «Под покровом внешне идиллических отношений шла постоянная борьба, страстная, острая, живая, необходимая обоим, одухотворявшая и воспламенявшая искусство Камерного театра»26.

Юношескую максиму «Я очень хочу страдать» актриса воплотила в жизнь, первой дневниковой записью накликав себе судьбу. Теме судьбы – с ее своеобразным мистицизмом, верой во всевозможные гадания, на ромашках и по руке, в сновидения – Алиса Коонен всегда придавала особое значение. По ее ощущениям, судьба руководит и направляет, спасает от бед, но может уготовить и кару; к судьбе Коонен тщательно прислушивается и ее трепещет: «Меня хлещет судьба», «…опять судьба позаботилась обо мне», «И вот судьба толкнула меня…», «…видно, не судьба», «Дикая судьба…», «Судьба бьет, бьет меня, рвет мою душу», «Судьба должна прийти в помощь», «И значит – судьба», «Все предоставляю жизни – судьбе», «…судьба наказала меня и ударила по лицу…», «Я ясно чувствую, что судьба готовит мне какой-то сюрприз…», «Где судьба?» и даже цитата из Чехова – «Судьба бьет меня не переставая…»27. Особое отношение актрисы к понятию «судьба», в жизни и творчестве, по-видимому, угадал Н. Я. Берковский, рассуждавший в письмах, а затем и в статье «Таиров и Камерный театр»28 о ее сценических созданиях: «…Вы всегда играли <…> не серию поступков, но судьбу человека, с ходом к вершине, с пребыванием на вершине, с падением. Актеры у нас гоняются за характерами, а надо играть судьбу. Вот у Вас и было так: характер сквозь судьбу. Адриенна – это судьба, Федра – это судьба, и m-me Бовари – это судьба. Характер же – только материал судьбы, пособник ее, не всегда самый главный»29.

Дневники Алисы Коонен – ее комментарий к формированию собственной личности и к биографии – балансируют на стыке интимности и публичности, и это вообще свойственно жанру дневника, в особенности женского. С самого юного возраста ее заботит, кому суждено их прочесть. Первую из публикуемых тетрадей открывает строчка юной Коонен: «Прошу не читать», но уже на внутренней стороне обложки дневниковой тетради 1906–1907 годов она делает надпись о том, кто в случае ее смерти может открыть дневник, и перечисляет родителей, брата, сестру и няню.

Чем больше укрепляется Коонен в представлении о себе как о большой актрисе, в ощущении своей особости, неотделимости от Таирова и Камерного театра, в убеждении, что всем им вместе неизбежно предстоит войти в историю, тем заметнее в ее повседневных записях оглядка на потенциального читателя. Будучи первой и уникальной актрисой театра («Она не только не похожа ни на одну актрису, но не имеет ни подражательниц, ни продолжательниц»30, – утверждал С. С. Мокульский) и музой режиссера, Коонен не могла не чувствовать ответственности за будущий образ себя самой, Таирова и театра. Н. Я. Берковский полагал, что именно индивидуальность актрисы определила тот путь, по которому А. Я. Таиров повел Камерный театр: «…в первой актрисе театра уже была та завершенность, к которой весь театр в целом только еще шел, не сразу находя ее. Первая актриса опередила свой театр, и он нагонял ее»31. Словно подхватывая и развивая эту мысль, Т. И. Бачелис писала: «Коонен занимала центральное, самое видное место в сценическом пространстве Таирова не по старинному праву первой актрисы, а потому, что в эстетически целостной, обдуманно организованной, идеально точно выстроенной структуре спектакля ей надлежало выразить основную мысль, произнести главные слова. Идея таировского спектакля фокусировалась в ней, как в светоносной точке»32.

Все публикуемые дневники очень эмоциональны, полны снов и примет, сведений о здоровье и взаимоотношениях с семьей (слабые легкие брата Георгия, период неприятия Таирова матерью Коонен), предчувствий и рефлексии, обостренной чувственности. Вот кратко записанный (и впоследствии сильно отредактированный) сон, но в нем – предельная концентрация страсти нескольких предыдущих месяцев, любовный треугольник Таиров–Коонен–Церетелли во всей его прихотливости: «Видела во сне [Николая. Мы целовались. – вымарано], а Александр Яковлевич лежал на сундуке <…>, свернувшись калачиком, бедный, брошенный, трогательный и любимый» (10 сентября 1918 года). Иногда сновидения не описываются, а только констатируются: «Сон», «Скверные сны», но значение им, очевидно, придается немалое. К примеру: «В ночь под понедельник вижу во сне – слона. Первый раз за всю жизнь»; «С воскресенья на понедельник – 8–9 число – видела во сне слона. Второй раз в жизни и опять в понедельник». Коонен не поясняет, чем это чревато, но поскольку первый раз она упоминает про этот сон в разгар ее увлечения Церетелли, в следующий же раз – всего несколько месяцев спустя, а среди многочисленных толкований сонников имеется такое: «риск потерять контроль над своими эмоциями», то, возможно, подобным образом она оба сна и трактовала.

Даже обстоятельства громкого судебного разбирательства – так называемое дело Мариупольского 1915 года – Коонен примеривает на себя. Что будет, если с ней случится нечто криминальное и ее дневники, так же как дневники жертвы Мариупольского, будут оглашаться на суде, сочтет ли общественность ее развратной и извращенной, – вот занимающие ее вопросы. Похоже, что именно в размышлениях над этим актриса проводит целых три дня в зале суда, никак не будучи связанной с участниками процесса лично.

И все-таки дневники отражают не только внутренний мир автора и обстоятельства частной жизни, хотя спустя годы Коонен и напишет: «Моя стихия – большие внутренние волненья»33. Этот документ вводит читателя в исторический и бытовой контекст эпохи: добавляет нюансы к истории Художественного театра, описывает возникновение Свободного, а затем Камерного театра, свидетельствует о становлении последнего, очерчивает близкий каждому из театров круг людей, особенно это важно в отношении Камерного как в период его появления, так и в тяжелые времена перед насильственным закрытием.

Из мимоходом проброшенных Коонен имен, прозвищ (не все, увы, удалось раскрыть), названий мест, событий в комментариях вырастают целые страницы истории Камерного театра (в том числе неоднократных эпопей борьбы за то, чтобы театр существовал), о которых до этого времени мало что было известно. Например, это относится к поездке группы актеров под руководством А. Я. Таирова летом 1918 года в Смоленск – так называемый Сезон художественной драмы.

Чрезвычайно интересно размышление Коонен от сентября 1924 года (Камерный театр в этот период на гастролях в Киеве и Харькове) о необходимости живого репертуара, без которого актриса не может дойти до современного зрителя. Свои же роли – Пьеретта, Адриенна, Саломея, Федра – с подачи кого-то из украинских критиков она аттестует как «могилу». Такого рода неожиданные рассуждения чрезвычайно укрупняют многочисленные страницы этого периода, сплошь посвященные потаенным – и не слишком – метаниям из‐за отношений, скажем, с Н. М. Церетелли, ревности А. Я. Таирова или воспоминаниям о романе с В. И. Качаловым и ряде других увлечений. На фоне кипения страстей в собственной жизни и стремительно меняющегося контекста этой жизни участь героинь, обуреваемых чувствами и изводимых чувственностью, кажется актрисе позавчерашним днем. Куда справедливее по прошествии лет оценивает ее создания Т. И. Бачелис: «…Коонен никогда не играла просто любовь, только любовь, только женское чувство, изливающееся в волнующей смене настроений, замкнутое в параметрах несчастливой участи. Эти параметры она раздвигала. Любовь воспринималась как повод, чтобы заговорить о высшей красоте, ниспосланной людям и ими отвергнутой, о поэзии, для них недостижимой. Красота одиноко, воинственно и смело шла навстречу недостойному ее миру. Поэзия вступала в неравный поединок с прозой, безошибочно сознавая свою обреченность, но тем не менее, рассудку вопреки, веруя в свое торжество»34.

Отдавая себе отчет в собственном предназначении театру, полагая себя актрисой трагедии и сравнивая с выдающимися трагическими артистками, Коонен вместе с тем переполнена жаждой жизни вне сцены и, как правило, не готова к жертвам ради театра: «Окончательно понимаю, что искусство требует отреченья. И окончательно понимаю, что я не способна отворачиваться от жизни с гульбой и „земными“ радостями. И поэтому вечно буду за все платить. И страдать много. Я – не Ермолова, не Рашель. Я, пожалуй, – современная Адриенна Лекуврёр. Я слишком женщина для жизни. Искусство этого не терпит» (4 января 1924 года). Самохарактеристика чрезвычайно точная: тут обозначены и тяготение к размаху земных страстей, и склонность к преувеличенному трагизму в повседневности. Подступаясь к написанию книги мемуаров и оглядываясь назад, Коонен признается: «…образы, которые жили во мне на сцене, [окрыляли] часто мои личные чувства…»35.

Отсутствие некоторых периодов в дневниках или дневников с описанием определенных страниц жизни страны и Камерного театра можно, вероятно, трактовать как значимое. Самая впечатляющая лакуна – между 6 июня 1930 года и 3 марта 1944‐го (если учитывать уже упоминавшийся обнаруженный лист, второй датой следует считать 12 апреля 1943 года), выпавшие записи почти за полтора десятилетия. Среди канувшего в небытие много важных для истории Камерного театра сюжетов разных лет: тут и зарубежные гастроли (1923, 1925, 1930 – в третий раз, когда поездка затянулась на полгода, к Европе добавилась Латинская Америка), и беспрецедентные по продолжительности десятимесячные то ли гастроли на Дальнем Востоке, то ли ссылка (1939–1940), и там же премьера «Мадам Бовари» по Г. Флоберу (1940), и снятие булгаковского «Багрового острова» (1928), и успех «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского (1933), и идеологический скандал вокруг «Богатырей» А. П. Бородина на либретто Демьяна Бедного (1936), а затем слияние Камерного театра с Реалистическим театром Н. П. Охлопкова, парализовавшее работу обоих коллективов, и многое другое.

В 1935 году в статье к двадцатилетнему юбилею Камерного театра А. Я. Таиров напишет: «У колыбели Камерного театра не ворожили добрые феи. Наоборот, все театральные ворожеи пророчили нам быструю гибель и смерть»36. Театральные ворожеи явно промахнулись на три с половиной десятилетия, но в конце 1940‐х годов добрые феи уже точно не снисходили до детища Таирова и Коонен. Записи А. Г. Коонен в сохранившихся дневниковых тетрадях этих лет выдают ее изнурение и опустошенность. Самый тяжелый и страшный период, впрочем, в дневниках отсутствует. 27 мая 1949 года вышло постановление Комитета по делам искусств об отстранении от работы в Камерном театре А. Я. Таирова, 29 мая был сыгран последний спектакль – «Адриенна Лекуврёр»37, Таиров и Коонен приказом были переведены в Театр имени Евг. Вахтангова, порога которого они не переступили. Камерный театр перестал существовать. 25 сентября 1950 года так и не сумевший прийти в себя Таиров умер.

Книгу дневников завершают лаконичные и душераздирающие слова об умирающем Таирове, больницах, врачах, смерти, похоронах, последним идет, возможно, самое трагическое замечание Коонен, фраза-выкрик, вписанная, скорее всего, позже: «Никто из врачей ничего не понял!!!» Она сразу обо всем: о тех пустоте и отчаянии, в которых Таировым были прожиты год с небольшим после уничтожения Камерного театра, приведшие к болезни и смерти; о начале болезни, первыми признаками которой стали походы по Москве в поисках афиш МКТ на театральных тумбах; и о медицинской причине смерти, которую показало только вскрытие, – скоротечный рак мозга (эти факты известны со слов Н. С. Сухоцкой38).

Алиса Коонен пережила Александра Таирова на четверть века, но уже ни в одном театре не служила: выступала в концертах, принимала участие в литературно-музыкальных композициях, проводила творческие вечера, предлагая зрителю в основном трагический репертуар. Но все это было несопоставимо с созданиями актрисы в таировских спектаклях. Главным завоеванием поздних лет Коонен стала книга ее мемуаров – «Страницы жизни», но ее выхода из печати она не дождалась.

Свои дневники А. Г. Коонен продолжала дисциплинированно вести и после закрытия Камерного театра и смерти А. Я. Таирова, так и живя в квартире, примыкавшей теперь не к своему, а к чужому театру, с 1950 года ставшему Театром имени А. С. Пушкина. Дневники 1951–1974 годов, вероятно, могут со временем составить второй том этого издания или два тома – их объем в два раза превышает объем сохранившихся дневников за предыдущие полвека.

Подготовка дневников А. Г. Коонен к печати строилась на следующих текстологических принципах: материалы даются в хронологической последовательности с сохранением датировок и подчеркиваний автора; все заголовки в тексте, кроме нумерации тетрадей, авторские; орфография и пунктуация оригинала приближены к современным нормам; в квадратные скобки [ ] заключаются слова, в верности прочтения которых у публикатора есть сомнения, а также вычеркнутое или вымаранное автором, если его удалось расшифровать (соответствующие пометы курсивом даются здесь же), так же, в квадратных скобках курсивом, делаются и необходимые уточнения (например: «4 мая [1906 г.]. Четверг»). Не вызывающие сомнений сокращения раскрываются в публикуемом тексте без специальных оговорок. Если в записях попадаются имена без фамилий или инициалы, то при первом упоминании в пределах одной даты они сопровождаются фамилией в квадратных скобках курсивом («…Нина Николаевна [Литовцева] велела…»). Исключение составляют: В., Вас., Вася, Василий Иванович – Качалов и А. Я. (Александр Яковлевич) – Таиров. Перекрестные ссылки состоят из двух цифр, например: 1-33, где первая цифра обозначает номер тетради, вторая – номер комментария к этой тетради.

Публикатор благодарит за неоценимую помощь в работе коллег по сектору театра Государственного института искусствознания В. В. Иванова, М. В. Львову, Н. Э. Звенигородскую, сотрудников РГАЛИ, сотрудников читального зала и библиографического кабинета ЦНБ СТД РФ и лично В. П. Нечаева, рукописный отдел ГЦТМ имени А. А. Бахрушина и лично М. В. Чернову, Музей МХАТ, Московский драматический театр имени А. С. Пушкина и лично В. И. Лебедеву, а также А. Б. Чижова, Е. М. Криштоф, М. Ю. Зерчанинову, И. Видугирите.

Мария Хализева

Дневники Алисы Коонен

Тетрадь 1. 23 августа – 18 декабря 1904 года39

Осень 1904 года23 августа [1904 г.]. Понедельник

9 часов вечера.

Ну, вот и в Москве! Широкая, разгульная, «белокаменная»! Опять я у тебя в гостях! Тяжело было расставаться с зеленью леса, простором лугов, с бесконечным синим горизонтом! – ну да ничего. Поживу, обтерпится! Уже и теперь так завертелась эти дни, что забыла и парк, и аллею в лесу, которые я особенно любила!

Ну-с, приехали мы с поезда днем; кутерьма, грязь в квартире страшная. Я перво-наперво пошла к Груше40, потом к Оле41, погромила московские мостовые, а затем вернулась домой разбираться. Вчера была в Народном доме с теткой [Милеиной] и дядей Васей42, смотрели «Руслана и Людмилу»43; хохотали страшно.

Сегодня была на молебне.

Не без волнения вступила я на «гимназический порог»; 3 месяца – шутка ли – не бродила взад и вперед по коридорам! Встреча, «самая [нрзб.]» была шумная, приветливая! А хорошо в гимназии44! Ах, хорошо! Кажется, если бы не учить каждый день уроки, так хоть еще 5 лет сидеть за партой! Хохотали, дурили, целовались до одуренья. Но впечатлений мало! Прошлые года как-то больше выносилось впечатлений. Да, все, все раньше было лучше. С молебна зашла к Жанне45: у нее разборка, грязь! В 12 часов она зашла за мной: мы поехали на Кузнецкий, потом в Охотный, закупили кое-что и вернулись домой. Часа в 4 пришел Володька Фюрган46 ([Хмелевский]). Он просидел до 6. Я занимала его тем, что сватала ему своих приятельниц, но он сказал, что я несравненно лучше их всех! Мне польстило, что он по-прошлогоднему продолжает «отваливать» (гимназическое выражение) мне комплименты. Выпроводив его, пошла к Зелинским47, но никого не застала. Потом пошли с Жоржиком48 гулять; у самого дома встретили Костю49– он направился к нам. Вместе пошли на Тверскую; там встретили много знакомых, гимназисток, вообще оживление царит везде! – не приведи Бог! А хорошо! Какой-то подъем духа чувствуешь, когда перед глазами толпа, шумная, веселая, движущаяся толпа! Люблю толпу! Ничто не дает «настроения», кроме толпы! Под «настроением» я подразумеваю такое душевное состояние, когда человек не знает, что ему с собой делать! Душа как бы вырывается из тела, как бы ищет чего-то, сердце больно, больно сжимается, как в тисках, хочется чего-то такого… сам черт не разберет чего… [Слово вымарано.] [и кажется, что. – вымарано] и плакать хочется, и хохотать, и танцевать, и молиться… Все это сливается в один безумный порыв, с неудержимой силой охватывающий все существо… человек теряется… думать, рассуждать не в силах!! И подобные аффекты страшно утомительны. Когда я, например, возвращаюсь с вербы50 или из театра, где возбуждению, кроме игры, способствует в значительной степени и толпа, то чувствую себя совершенно разбитой – до того это отражается на физической природе человека. И я вполне уверена, что испытываю это не только я одна, но и вообще всякий человек – нервный и впечатлительный.

Ну-с, возвращусь к рассказу. Погуляв, я отправилась к Груше, а Жорж с Костей – в «Эрмитаж»51. У Груши оказалось мне письмо от Грея52, которое я несколько дней уже ожидала. Ответ, как я и рассчитывала, самый благоприятный; уже по одному обращению – «дорогая, горячо любимая Аля» я догадалась, что дело в шляпе. Сначала бранит меня за распущенность, за то, что я не применяю к делу свою энергию и пр. …ну а потом… следуют уверения в любви – вечной, неизменной. Наших не было, и потому я так расписалась, но… звонок. Кончаю.

24 августа [1904 г.]. Вторник

8 ½ часов вечера.

Скучно, утомительно в гимназии!

Сегодня еле-еле дождалась конца уроков! Да! Тоска, тоска непроходимая! Из учителей был только Хаханов53. Он все такой же, ничуть не изменился! Опять буду бегать за ним и бесить его. Да надоела в общем гимназия страшно! Правда, будут и веселые часы, еще успею «нахохотаться», но все не то, все не то… Теперь мне нужно чего-то другого… (Это значит, просто-напросто, старше стала.)

Боже! Как бы я хотела быть теперь уже окончившей!!! Безумно хотела бы!

А погода сейчас дивная!

Небо голубое-голубое…

Тихо… хорошо…

Вот на даче теперь бы…

Господи! – Благодать какая…

Тишина… Солнце зашло…

Тени ложатся на поле, холмы и лес…

Из деревни доносится лай собак, [звуки голосов… это. — вымарано], голоса крестьян – они только-только возвратились с работы – хлеб жали, потрудились, попекло их солнце за день – зато как приятно прийти домой, расправить уставшие члены, завалиться на лавки… а завтра чуть свет опять работа, трудная, но здоровая, хорошая… Да! бедные честные труженики. Я люблю идти деревней именно к вечерку: как-то бодрее становится, видя этих неунывающих бедняков, загорелых, здоровых – гурьбой возвращающихся с работы. Разбрелись все по домам, и скоро замелькали в окнах приветливые огоньки; заглянешь в избу – [несколько слов вымарано] на столе чашка деревянная большая с похлебкой. Густой пар поднимается кверху. Ребятишки нетерпеливо толпятся около стола, ожидая, когда «хозяин с хозяйкой» усядутся на свои места. Но вот все сели… веселые лица, довольные, счастливые… вот и бедняки, а счастливы… да еще как?!! А другие утверждают, что среди бедняков нет довольных и счастливых!!!!54

Сейчас только пришла из бани. Все наши у Жанны [Коонен] сидят. Там Людмила55. Она страшно раздобрела.

Ну, пока прощай, дневник!

Теперь пока уроков нет – пишу, а там редко буду приниматься за тебя.

Адью! – Завертелось гимназическое колесо!!!!

28 августа [1904 г.]. Суббота

4 часа.

Нет, хорошо все-таки в гимназии, хорошо! Необузданно весело! Дома совсем не то: здесь – одна жизнь, там – другая. Дома я – злая, капризная, раздраженная, со своей вечной тоской, в гимназии – бес, каких мало; там я – ребенок, отчаянный, веселый, беззаботный. Да!56

Вчера прочитала «Засоренные дороги» Шеллера-Михайлова57 и увлеклась уже иной жизнью… Вчера долго не могла заснуть, рисуя в своем воображении эту новую жизнь, чудную, светлую и такую простую, понятную. Я увлеклась великой идеей! Да, поистине великой! Я мечтаю уже теперь, по окончании гимназии, составить кружок, тесный, дружный кружок, цель которого была бы облегчать, насколько возможно, положение народа и бедняков.

Все для других, ничего для себя! Работать, работать в поте лица, вот к чему я стремлюсь теперь… Мне надоело учение! – но это совсем другое дело! Там работа живая, чудная, хорошая… Работать, зная, что полученным заработком ты облегчишь положение десятка бедных семей!.. Разве это не приятно?..

Потом, потом поднимать степень умственного народного развития… это тоже важная задача кружка. Все силы направить на то, чтобы поднять мужика… Но пока все это еще очень смутно бродит в моей голове; кончу гимназию, тогда шире и яснее разработаю эту идею и все проч.

Ну а пока – в голове сумбур.

Меня увлекает здесь главным образом борьба!

Действительно, если все это осуществится, то борьба будет тяжелая, жестокая, почти непосильная. И вот именно это-то и подзадоривает меня. Глупа я, в общем!

30 августа [1904 г.]. Понедельник

9 часов вечера.

Вчера сидели весь вечер Данилов58 и Груша. Время провели хорошо, хохотали до упаду: я сватала Данилову Олю, рисовала перед ним жизнь с нею и проч. Хохот был невозможный! Часов в 8 ½ пришел Стива59: он повертелся минут 30–40 и, сказав, что ему надо на поезд, удрал. Он всю зиму остается в Люберцах и будет приезжать в Москву только на практические занятия и зачеты. Приход его наших всех удивил, так как они уже совершенно отчаялись видеть его в нашем доме. Войдя в комнату, где мы все играли в карты, он с любопытством вглядывался в меня, ожидая найти «особенной», но, увидав, что я весела и довольна, как всегда, он как бы разочаровался. Думаю с ним окончательно покончить. Сколько раз хотела сказать ему «последнее прости», но не хватало духу. Нужно быть храбрее. Смелее, Алиса Георгиевна! Не побойся остаться старой девой! Нет! – теперь уже не то, что было. Теперь меня не страшит участь «злой» старой девы! Разве не чудно быть свободной, независимой, вести здоровую трудовую жизнь с ее борьбой, лишениями, радостями и горем. Ох! Жутко, а хорошо! Безумно хорошо!

Меня разбирает такое нетерпение скорее окончить гимназию, что я прямо не знаю, как буду учиться эту зиму!

Данилов со своей невестой разошелся…

Последнее время на даче и здесь он ухажирует за мной, конечно, не серьезно; и я этому значения не придаю никакого.

Как странно! Последнее время все женихи и невесты расходятся…

Мы со Стивой – разошлись…

Данилов с невестой —

Акулов с Эмм. Степ.60—

Парсенс61 с женихом —

– просто поветрие!!!!!

Даже забавно, право!

Сегодня праздник, а я даже не гуляла. Болит глаз.

Ужасная досада! Тем более что завтра Хаханов.

10 сентября [1904 г.]. Четверг

½ девятого.

Ужасно жалко, что так мало времени! Сколько бы нужно записать за это время! Скажу вкратце – что ж делать: состояние ужасное, гнетущая тоска заедает! Отвратительное настроение; везде неприятности: и в гимназии, и дома; занимаюсь много, а не везет. Вчера, например, около 4‐х часов учила педагогику, и сегодня ничего не знала, молола чушь и получила [II]. Досадно! 7‐го справляли Жоржино совершеннолетие, и я, несмотря на то что была очень интересна, имела мало успеха! Стивка – дружески обращается со мной и только! Меня это бесит еще более! Голова идет кругом. Какое-то лихорадочное нетерпение во всем! В общем, сумбур, черт знает что! Все же мелкие неприятности, взятые вместе, раздражают безумно!