Девятый круг. Ада

– Н-да, очень неприятно, – признал он и развернулся было обратно.

– Семён Петрович! – остановил его Сергей. – Вы же раньше работали ветеринаром?

– Работал, Серёга, да кому сейчас звери нужны? Зарплаты урезали так, что по новым временам вообще не проживёшь. Поверишь ли – на скотобойню устроился. Скот замерзает и падает, губернатор велел тушёнку заготавливать, чтоб добро не пропадало…

– Падаль, что ли, в тушёнку пихают? – насторожился Сергей.

– Нет, что ты, в нашем хозяйстве нет. – Семён Петрович сделал акцент на слове «нашем», а его усы, шевельнувшись, приняли положение «но сам знаешь, всякое бывает». – Слушай, холод собачий, я не хочу, как коровки наши, тут околеть, так что побегу…

– Семён Петрович! – пока Сергей выкрикнул эти слова, старичок отбежал уже метров на пятнадцать. – А может, посмотрите, от чего эта кошка сдохла?

Нос бывшего ветеринара, чуть дёрнувшись, показался было над краем толстого шарфа и скрылся обратно, но глубину пренебрежения к вопросу выразил вполне ясно.

– А чего на неё смотреть? Ясно же. От холода она околела, от холода!

Старичок понёсся дальше по своим делам.

– Точно? – крикнул вдогонку Сергей.

Семён Петрович на ходу замахал руками и бодро закивал: мол, даже сомневаться не смей.

По дороге в редакцию Сергей насчитал одиннадцать мёртвых кошек.

5

Новый приятель Лерки был женат, и связаться с ним уж точно оказалось крайне неосмотрительным. Всё бы ничего, но имелся у него непозволительный, с её точки зрения, недостаток: он любил свою жену.

– Ради неё я приехал в этот город. Она сказала: «Продай квартиру» – я продал, сказала: «Влезь в долги, и сбежим» – я послушался. Теперь спать не могу, жду, что мне по башке монтировкой дадут. Знаешь, это подло звучит, уже ведь люди из-за морозов умирают, а мне – облегчение: по такому холоду они за мной через полстраны не погонятся!

Дмитрий был эталонно красивым тренером по рукопашному бою. Теперь, когда всей стране стало не до спорта, он работал охранником в продуктовом, где его и приметила Лерка. Но просчиталась: первое свидание подходило к концу, а тренер и не думал её соблазнять. Заказывая всё новые порции глинтвейна в одном из немногих кафе города, которые продолжали работать, он говорил и говорил, а Лерка тайком посматривала на часы.

– Я ради неё разругался с родителями, – она, кстати, всем врёт, что это они купили нам здесь квартиру. Ага, как же: хирург и учительница… Друзей бросил, спорт бросил… А она не приходит домой ночевать. И сделать ничего не могу. Она как посмотрит – и меня парализует, слова ей не сказать.

Лерка слушала и уговаривала себя, что в городе найдётся от силы несколько человек, у кого сейчас есть деньги на кафе, а значит, можно и послушать историю чужой драмы. Так она узнала, как Дмитрий познакомился с женой. Вернее, сначала увидел её портрет в мастерской знакомого художника. Чёрные глаза, написанные маслом, сверкнули по-настоящему, живо – он готов был в этом поклясться. Заинтригованный, Дмитрий попросил художника познакомить его с моделью, а через несколько недель на ней женился.

– Всё было классно – даже в кино так идеально не бывает, – признавался он. – Но стоило приехать сюда – и всё, чувствую, не нужен я ей. Она, в общем-то, этого и не скрывает, приходит за полночь, попробуешь что сказать – смотрит… А как смотрит моя жена, так больше никто не сможет. Психическое оружие, твою ж налево! Одеколоном чужим пахнет. Картины пишет – классные, только пугают чем-то. Как-то раз ночью, пардон, в туалет встал – а в коридоре её ведьма висит нарисованная. Можешь мне не верить, но она листала книгу. Реально листала, понимаешь? Страницы шевелились. По квартире шуршание. Короче, я к чему. Ведьма она.

Лерка не смогла сдержать издевательской усмешки.

– Ну да, как до свадьбы – так любимая, а как после, все сразу в ведьм превращаются…

– Я с тобой серьёзно, а ты!.. – разочарованно покосился на неё Дмитрий. – А снег этот выпал? Все были в шоке, помнишь? А она стояла у окна и улыбалась.

– Ты с ума сошёл, – спокойно констатировала Лерка, поднимаясь. – Ладно, спасибо тебе большое, спишемся потом «ВКонтакте».

Неожиданно Дмитрий схватил её за руку. Лерка удивлённо посмотрела на него и встретила взгляд, в природе которого никогда не ошибалась.

Что ж, подумала она, может, не так и сильно он любит жену.

6

Тёмные глаза загорелись во тьме чем-то бешеным, и казалось: она его ненавидит, ненавидит, ненавидит… Что не так? Что не так? – стучали в прихожей часы, но отвечало одно лишь отчаяние. Он закрывал глаза, чтобы не видеть двух чёрных злых точек, в которых тускло отражался свет жёлтого фонаря во дворе, но его веки обжигал злющий огонь: она-то глаз не закрывала. И он знал, что, ударь он её или покрой поцелуями тонкие лодыжки, взгляд не изменится, огонь не смягчится и ненависть по-прежнему будет электризоваться в этой комнате.

Скучный дьявол в спортивной куртке заглянул в спальню и криво усмехнулся: что, не разгадал шараду? Мучайся, мучайся, я здесь не задержусь – мы ведь увидимся ещё… несколько позже, не так ли? «Это я сам себя ненавижу?» – пытался крикнуть он дьяволу, но тот молча указывал на палящие глаза в углу: и она тоже, дорогой, и она тоже.

«Стой! Стой, не уходи!» – пытался крикнуть он пересохшими губами, видя, что спортивная куртка вот-вот исчезнет за дверью спальни. Не оставляй меня с ней наедине, ты отвлекаешь меня от бездны в этих глазах, потому что это – гибель, гибель или психушка, но больше ничего. Но куртка только усмехалась своими широкими складками и всё равно исчезала, а часы в прихожей били: справляйся сам.

Тогда он кидался к окну, но не мог его ни открыть, ни разбить. Из рамы торчали длинные ржавые гвозди, и кровь текла по рукам, по стеклу и старому подоконнику. Как к последнему прибежищу он бросился к выключателю, безжалостный жёлтый свет наполнил комнату, тьма оказалась ярко освещена, и всё смотрела, смотрела она…

В провинциальном городе, заметённом снегом, одновременно два человека проснулись, задыхаясь, и сели в постели, напряжённо вглядываясь в знакомую темноту своих комнат. Они не знали друг друга, но их мучил один кошмар. Один из них, тот, кого эти глаза и спортивная куртка стали посещать совсем недавно, не понимал сна и лишь смутно тревожился. Второй же успел сродниться с наваждением и всё, всё понимал. И оттого глаза его сна смотрели чернее, и куртка смеялась ядовитее, и более равнодушным, безжизненным, обречённым был электрический свет.

Сергей вытер пот со лба и замер, не возвращаясь на подушку. Он знал: в квартире что-то не то. Будто кто-то держал руку над его головой, или приоткрыл дверь, прислушиваясь, или смотрел в окно в кухне. Всё вокруг гудело от безмолвного напряжения, и Сергей ощутил детский первобытный страх – страх от того, что никогда не знаешь точно, что происходит, когда закрываешь глаза.

Напомнив себе, что ему двадцать пять и он, вообще-то, мужик, Сергей рывком встал и включил свет. Лучше не стало, скорее наоборот: лампочка, выхватив из темноты привычные предметы, коротко мигнула и погасла, оставив Сергея вглядываться в черноту. «У тебя просто был кошмар», – медленно сказал себе он, но не решился разжать губы и произнести это вслух: казалось, что кто-то возьмёт да ответит.

Глаза медленно привыкали к темноте. Снег за окном валил тяжёлыми хлопьями, жёлто-фиолетовый свет угрюмо заглядывал в комнату. Сергей нерешительно подошёл к окну. Тишина звенела, угрожали лопнуть барабанные перепонки. Как будто сон продолжался, Сергею хотелось очутиться где угодно, только не здесь, не в этой квартире, где из ниоткуда возникала чёрная фигура, внучка ведьмы, и никак не верилось, что у неё есть имя и фамилия, школьный аттестат и паспорт, муж и вчерашний ужин в холодильнике…

«Надо покурить», – подсказал мозг. Да, возможно, никотин бы успокоил. Но сигареты лежали на подоконнике в кухне. Сергей, ёжась от угрозы, которая отскакивала от предметов и бежала по коже мурашками, вышел из спальни.

В кухне добропорядочно загорелась лампочка. Но хотя ядовитый табак сладко и успокаивающе побежал по артериям, напряжение не исчезало. «Признайся же, – вдруг отчётливо подумал Сергей, – ну признай это – и станет легче: в квартире кто-то есть». И неясный шорох в прихожей, который он скорее почувствовал, чем услышал, подтверждал резонность разума.

Страх забрался под кончики ногтей на руках. Сергей, резко потушив сигарету, быстро поднялся и, запрещая себе думать, вышел в прихожую. Там никого не было. «Я не схожу с ума, здесь кто-то есть», – объявил сам себе Сергей, по-прежнему не решаясь мыслить вслух. В нём клокотала потребность найти источник напряжения – он ощущал её почти физически. И пошёл обратно в спальню, каким-то отделом мозга зная, что она там – там, где не включается свет.

Чёрная фигура свернулась в кресле. И прежде чем она встала, прежде чем оказалось, что на ней ничего не было, кроме его рубашки, прежде чем упала рубашка, Сергей понял, что ничего и никогда не будет уже в его жизни нормального, что всегда она прокрадётся, как вор, в его жизнь, и всё вывернет наизнанку, и всё заберёт себе, и отравит, и выбросит, и не даст счастья, но видит Бог, он не сможет без неё – не сможет, потому что никогда не будет с ней, потому что не дано ему дать ей реальность.

И она обнимала, и вонзала острые ногти, и молчала, и он молчал. И звенела тишина, и били барабаны в висках, и Сергей ощущал, как замерзает насмерть весь мир и как сгорает его жизнь, – ощущал, будто бы сам поднёс к ней спичку и наблюдал за занимавшимся пламенем. А когда он, поняв, что сойдёт с ума, вновь спросил, нарушив тишину: «Откуда у тебя ключ?» – она исчезла, подхватив с пола длинный меховой плащ, и пропала в холоде. Сергей опять не успел за нею. Пустая квартира теперь была лишена напряжения, но это сводило с ума. Он мгновенно оделся, выскочил из дома, с одержимостью психопата бросился вниз по окоченевшим ступеням и вырвался на удушающий мороз – но двор молчал, пустой: её уже не было.

Сергей, обезумев, метался по району – и конечно, её не нашёл. Нещадно сотрясаемый проникшим под кожу и растворившимся в крови холодом, вернулся в свою неинтересную квартиру – и не осилил её скуки. Разбивая кулаки, бил он бетонную стену, сдерживая вой животного, в которое его превратили.

Это стало его пыткой и манией – искать её в своей квартире; ждать, что вот-вот воздух изменится и в кресле материализуется она. Он ничего не мог с собой поделать…

Хотя с тех пор прошло уже четыре года, Роман иногда просыпался средь ночи и искал её маленький силуэт в тёмных очертаниях комнаты. В этом, наверно, и причина, и противоречие того, что он покинул храм накануне той исповеди и больше не надевал рясу.

Он пытался зажить полной жизнью, но отрава была крепка. Нет, Роман вовсе не скучал по Аде – она пугала его, вызывала то отвращение, то жалость, – но не отпускала. И священник понял это однажды июльской ночью, когда она, хоть и не была рядом, привела его в храм.

Её слова, бьющие в ночи, достучались до него спустя полторы тысячи дней. Ада ловко прокрадывалась в его жизнь, влюбляла – и отравляла всё, чем он жил до этого. Она как призрак появлялась по ночам у его постели. Было бесполезно искать её при свете дня, как и говорить, что это должно прекратиться, – она никогда не отвечала на то, чего слышать не хотела.

Он сбежал от неё в другой город, одержимый настолько, что, разложив вещи в съёмной квартире за сотни километров от дома и выключив свет, ждал, что и здесь появится Ада. Конечно, этого не произошло – но это-то и стало для Романа шоком. Он ждал её – она не появилась, не материализовалась изящно в темноте, как проделывала это в их городе. Не прожигали насквозь комнату и душу её агатовые глаза, он больше не чувствовал на себе маниакальной страсти, с которой она заставляла его разделить её больную любовь.

Он думал: достаточно просто её не видеть. Пытался убедить себя, что исцелился. Но тоска опустошала его. Ады не было рядом, она исчезла из его жизни как-то до обидного просто, и эти семьсот километров дела не меняли: Роман, втайне от самого себя, не был готов к тому, что она оставит его в покое.

Впрочем, этого и не произошло. Говоря попросту, Ада была на огромном расстоянии от него и там, далеко, рисовала свои мрачные готические пейзажи и ложилась вечером в супружескую постель. Однако и в их прежних отношениях было так мало обыденного, земного, реального, что Ада обрела плоть в его мыслях, подсознании, душе. Роман с горечью понимал, как близок он к сумасшествию: открыв ночью глаза, он искал силуэт Ады – и иногда находил: так ли ложились складки одежды и очертания мебели, или то была игра света и воспалённого воображения, – но порой видения были ужасающе реалистичны, настолько, что он пытался прикоснуться к призрачной тонкой руке…

Он спасался как мог – и порой это ему удавалось. Стоял на коленях перед иконами, читал Евангелие, проводил службы с немой и неизменной молитвой: избавиться от наваждения. В иные периоды Роман исцелялся и мог радоваться жизни – той, которую так страстно желал и получил: среди распятий, церковного пения и золочёных изображений святых. Он мог наконец участвовать в священнодействии храма, когда старушки с прозрачными глазами и робкие девушки в юбках по колено так трепетно смотрят на потолок, откуда взирает Бог-Отец, когда мужчины непривычно серьёзны и старики вспоминают милые сердцу грехи пятидесятилетней давности…

Однако что-то, засевшее внутри, боролось с его очищением. Он знал: это яд, который заблаговременно пустила в его кровь Ада. Будто какая-то густая и тёмная субстанция сопротивлялась и бушевала, пробуждая желание вспомнить её… И одного короткого взгляда в прошлое было достаточно: меж строк Псалтыри ему вновь виделось всё то же лицо, в темноте знакомые руки тянулись к нему, и он с бешеным стуком в висках выбегал из храма, когда чувствовал вместо переплёта святых книг под пальцами нежную, тонкую девичью кожу.

О её замужестве Роман услышал от матери по телефону, как раз в один из тех периодов, когда начинал думать, что забыл Аду. Но это было оскорбительно скоро после того, как они разъехались по разным городам, – всего через полгода! Лишь пять минут назад считавший, что отныне его жизнь посвящена только Богу, молодой священник был глубоко уязвлён. Он пытался радоваться за неё, за то, что девочка с болезненным воображением и нездоровой душой наконец обрела нормальное семейное счастье, – и не мог.

В то июльское утро он задержался в храме после обедни. Молчаливая старушка, продававшая свечи у входа, похожая на всех старушек, что обращали глаза к небу со времён создания Ветхого Завета, отправилась во двор кормить кошек. Каменную, местами щербатую плитку пола заливал солнечный свет из окон. Распятие с Христом находилось в тёмной нише, и лишь блики от нескольких свечей играли на тонком лике Иисуса. Знакомый аромат воска и ладана, родной алтарь в позолоте… Но неожиданно Роману стало холодно. Он почувствовал себя чуждым этой умиротворённости и благодати, испугался, что стоит на полу, на котором ещё не высохли капли святой воды после молебна: из самого тёмного угла полыхали глаза Ады.

Пусть его рассказ методично разобрал бы на кирпичики науки любой психолог, сам Роман точно знал: это не было видением, мороком, помешательством. Он видел её глаза – и понимал приказ, читавшийся в них.

В этот момент Роман смирился: священник из него не вышел.

А ещё он откуда-то знал: Ада вернулась в их город. Ощущал, как она идёт по их улице, как сжимает ремень дорожной сумки, как встречается во дворе взглядом с его матерью – и видел вспышку в зрачках обеих. Прошли полторы тысячи дней, и Ада позвала его обратно.

7

Мурка смотрела на Максима с большим пренебрежением. Лёжа на шкафу, она лениво наблюдала сверху, как он возится со снимками, обрабатывая их на компьютере, и нервно дёргала хвостом. Мурка уже и о хозяйские ноги тёрлась, и мяукала, и загораживала ему монитор – максимум, на что его хватило, это сначала небрежно потрепать её по шерсти, изображая ласку, а потом откинуть подальше. Нет чтобы оторвать некое место от стула и покормить сестру свою меньшую. Оскорблённая кошка вскарабкалась на шкаф, в отместку отчаянно царапая деревянное покрытие, и принялась величественно ждать Катю.

Мурка успела запомнить все кнопки, на которые нажимал Макс, чтобы сделать снимок ярче и убрать нечаянно угодивших в кадр людей, пока хозяйка наконец пришла. Громко мурлыкнув, кошка спрыгнула прямо на колени Максу, и пока тот ворчал и искал под столом вылетевшую из рук флешку, бегала вокруг Кати, преданно заглядывая в глаза.

– Что, проголодалась? – устало улыбнулась хозяйка, и Мурка стремительно помчалась на кухню.

Катя пошла за ней. Максим раздражённо крикнул:

– Кошка у тебя бешеная! Сиганула как лошадь! А если бы у меня в руках фотоаппарат был?

Катя налила Мурке молока и вернулась в комнату. Затем приблизилась к Максиму и бережно погладила по голове.

– Конечно, она не будет смотреть, куда прыгать, – голодная же. Можно подумать, её покормить некому.

– Ты вот её кормишь. Сколько же ей надо? – И Максим сердито отвернулся к монитору.

Катя несмело протянула руку, чтобы вновь провести по его волосам, таким привычным и жёстким, но пальцы остановились в паре сантиметров. Затылок Максима показался вдруг агрессивным в своей безразличности, в этом упорном «не-ме-шай-я-за-нят». И Катя медленно опустила руку. Наверное, зря. Наверное, можно сквозь это пробиться. Но тут, впервые за время её жизни с Максимом, Катю сдавила, мешая шевельнуться, апатия. Она вышла из комнаты, не обернувшись: и так знала, что Максим не заметит ухода.

В кухне Катя медленно, сосредоточенно стала готовить ужин. Пока закипала вода на картошку, достала альбом, перевернула несколько страниц и поморщилась: предыдущие попытки были столь жалки… Взяла карандаш, вспомнила виденную когда-то давно икону в церкви – рядом с ней нежно, отливая рассветом, горела лампада. Ей стало хорошо, с воодушевлением она подумала, что вот сейчас точно всё получится. Но первая же линия сильно ушла вбок, лампада больше походила на хобот слона, маленькая девочка, которая в храме умильно тянула свечку к иконе, получилась страшненькая, с неестественно вздёрнутым носом, который никак не получалось убедительно выпрямить, и плавала в совершенно другой плоскости, чем подсвечник. Кате снова подумалось, что более никчёмного существа, чем она, в мире не найти. Все так или иначе проявляли себя в жизни: у кого-то была любимая работа, кто-то, как Максим, самозабвенно ушёл в творчество, кто-то разводил цветы в уродливых советских горшках и считал свои чахлые фиалки и денежные деревья джунглями в миниатюре… Кто-то, в конце концов, жил для семьи. Катя представила себе абстрактную женщину, с улыбкой выставляющую на стол борщи и блины под восхищённые возгласы детей и мужа, и вновь помрачнела. Всё что-то делали – одна она научилась лишь сбегать от реальности.

«Ну а чего бы тебе хотелось?» – Катя методично резала картошку и пыталась ответить себе. Действительно, чего хочет она – она, а не Максим? Пожалуй, места, где она бы чувствовала себя уверенно и безопасно. В общем, своего места.

– Холод. Это всё холод, – тихо сказала себе Катя, отгоняя тоскливые мысли. – Немудрено сойти с ума…

Мурка, понятное дело, спорить не стала: она мягко тёрлась о ноги Кати и в том, что это и есть хозяйкино место – готовить и кидать в миску вкусные кусочки, – ни капли не сомневалась.

Нет отопления. Ничего страшнее этих слов Сергей не мог бы придумать даже для самого сенсационного заголовка. «Нет отопления» на первой полосе – и тысячи дрожащих рук вцепятся в резко пахнущую типографской краской бумагу, начав читать, не дойдя до кассы в супермаркете. Киоски позакрывали, когда температура перестала подниматься выше минус сорока двух градусов, продержавшись на максимальных значениях две недели, – а то бы люди рвали газеты из рук продавщиц.

Но Сергей был не на работе. Он стоял у батареи в своей комнате, в которой зуб на зуб не попадал. Под его ладонью бугорки и неровности, образованные несколькими слоями краски на советском радиаторе, безжалостно остывали.

Нет отопления.

Сергей оглянулся на включённый телевизор – в уголке экрана значилась температура воздуха – и нахмурился. Если этот морок не пройдёт, если холод под его пальцами реален, то через некоторое время – он не знал когда, но понимал, что достаточно скоро, – вода в трубах замёрзнет, их разорвёт, а он… В общем, как те кошки…

Внезапно ему показалось, что на затылок лёг чей-то напряжённый взгляд со стороны окна. Порывисто обернувшись, Сергей вздрогнул. Ледяной блеск зрачков, длинные пушистые ресницы, любовно вылепленные инеем… Снежные губы, разметавшиеся волосы, летящий поворот головы… Прекрасное лицо на стекле, написанное морозом, было лицом Ады, и Сергей на миг забыл про отопление, вглядываясь в ледяной портрет, искрящийся и переливающийся миллионами мельчайших снежинок в свете уличного фонаря и включённого телевизора. Глаза её, всегда немилосердные, сжигающие, немного смягчил иней, подчёркивая их красоту. Снежная Ада смотрела чуть ласковее, чем та, что из плоти и крови, и была идеальна в своём звёздном сверкании на тёмном стекле. Её сияющие золотым и синим, красным и фиолетовым и ещё сотнями оттенков глаза завораживали и успокаивали, обещая нечто неземное, уводя из квартиры в другие миры.

Сергей потрясённо смотрел на ледяное лицо Ады, чувствуя, как разом взмокли волосы, промчались вихрем мурашки по позвоночнику, а сердце заметалось из стороны в сторону, долбясь, казалось, в каждый уголок грудной клетки. Как такое вообще возможно? Как она это сделала? «Точно ведьма», – серьёзно подумал он, впервые осознав, что ему очень не нравится такая мысль. Он никогда не верил ни в привидений, ни в полтергейст, но теперь отчётливо видел лицо на своём окне, и это доказывало… что? Сергей не знал, но испытываемые им эмоции сильно походили на мистический ужас.

Но вот фонарь во дворе на мгновенье погас и включился вновь, Сергей машинально моргнул и на секунду отвёл взгляд от мерцающего портрета. Когда он снова посмотрел на окно, увидел лишь обычный морозный узор. Веточки инея, лепестки льда и снежные цветы, переплетаясь, изысканно разрисовали стекло, и тем не менее это были просто переливающиеся на свету иней, лёд и снег. Мороз, который расписывал ещё окна крестьянских изб, прошёлся и по его окну, сыграв недобрую шутку с воображением.

Сергей облегчённо вздохнул. Некоторое время продолжал смотреть с подозрением на заснеженное стекло, но ледяной портрет не возвращался, и он перевёл дух. Потом, наконец, очнулся и бросился к телефону. Набрал номер службы спасения, но бездушный голос, записанный на автоответчик, попросил его оставаться на линии, которая в данный момент перегружена. Кинулся к блокноту в поисках телефонов МЧС, которыми пользовался по работе, – но все они были заняты. Пять минут, десять, пятнадцать… Сергей позвонил во все мыслимые инстанции, включая коммунальщиков и мэрию, но везде слышал равнодушные короткие гудки.

Странное дело: он замерзал, но его прошиб ледяной пот. Холодные капли отвратительного страха струились по вискам, воздух в квартире казался колючим, а удары сердца – слишком медленными. Может, оно вот-вот остановится от низких температур? Почему, кстати, он до сих пор не удосужился почитать, как именно приходит смерть от холода?

Сергей, укутавшись, продолжал звонить, лихорадочно глотая чай, чтобы согреться. Кипяток ошпаривал небо и язык, обжигал горло, но он этого не замечал. В голове стучала одна мысль: не дать теплу покинуть его молодое, даже немного мускулистое тело.

Полчаса. Плохо он учил в школе физику, иначе знал бы, наверное, сколько осталось ему и трубам. Время плыло мимо всклокоченного сознания, и неизвестно, сколько его утекло, когда Сергей наконец бросил трубку, всё издевавшуюся частыми гудками, и выбежал из квартиры. Подъезд сотрясался от криков соседей, в которых слышалась обнажённая, неприкрытая паника.

– Кто-нибудь знает, что случилось? – крикнул Сергей в воздух, и вырвавшийся изо рта пар медленно растаял в тусклом жёлтом свете грязного плафона.

Перепуганный галдёж с разных этажей дал понять, что соседи так же, как он, не могут никуда дозвониться. Сергей спустился на один лестничный пролёт и увидел молодую женщину, прижавшую к груди большой мохнатый кокон, – он не сразу догадался, что это завёрнутый в шубу маленький ребёнок.

– Всё?.. – Её бледное лицо с покорными глазами было вопрошающе обращено к Сергею, и в этом коротком слове он услышал их общую обречённость – то есть то, что меньше всего хотел слышать.

– Помолчала бы, а? – с непривычной грубостью отрезал он. Женщина с ребёнком не обиделась – она ждала от него ответа с покорностью, от которой замерзала кровь.

Но Сергей ничего не добавил и побежал дальше вниз – чтобы ощутить движение, доказывающее, что ещё не «всё». Его поймал за руку Семён Петрович.