Леший

Разговаривать уже действительно было непросто. Стог всё-таки заузили – с головой бы не сделать, не осрамиться. Вот, скажут, морячок, стог сметать как следует и то не сумел. Только языком чесать и может. Высота получилась такой, что навильник едва дотягивался до верха, да и стожара почти уже не осталось.

Дарья стояла на крохотной площадке, вынужденная наклоняться, чтобы одной рукой держаться за едва торчащий конец жерди, второй брать с навильника небольшими порциями подаваемое сено. Грабли, которыми она принимала сено и раскладывала его ровным слоем, приминая ногами, давно уже были спущены вниз.

Если на земле не чувствовалось даже лёгкого дуновения, то наверху поднявшийся к вечеру ветерок игриво раздувал полы широкого платья, обнажая полные ноги Дарьи. Валера откровенно любовался открывшимся зрелищем, оно волновало кровь молодого мужика и наводило на грешные мысли.

Вот Валера граблями собрал вокруг стога остатки сена, подал наверх. Настя обмотала его вокруг стожара, закрепила поданными ей связанными в пучок длинными ивовыми прутьями, чтобы не трепал сено ветер, пока стог не даст усадку.

Валера по-хозяйски обошёл вокруг, внимательно осмотрел, похлопал носилкой по ровным склонам, приминая замеченные неровности. Отошёл подальше, посмотрел со стороны. Стог получился на зависть ладный.

– Ну что, красавица, там куковать останешься или с небес на грешную землю спустишься?

– Ой, Валера, хватит шутить. Устала я сегодня, сил никаких нет.

Валера поднял носилку, приставил к стогу с той стороны, где, как ему казалось, была небольшая выпуклость. Носилка не доставала до верха метра полтора-два. Пришлось вытянуть руки и даже привстать на цыпочки.

– Дарья-краса, ты берись крепче, я сначала носилку опущу, в землю упру, потом тебя ловить буду.

– Да уж не учи, не рони только.

Дарья со страхом стала опускать ноги с узенькой верхушки стога, нащупала обутыми в сапоги ногами носилку, взялась за её верхний конец.

– Давай опускай.

Валера собрал силы и начал медленно опускать отполированную жердь, чтобы упереть её в землю. Хоть Дарья и оказалась не такой тяжёлой, как предполагал, потребовалось немало усилий, чтобы не уронить. Вот конец носилки упёрся в постриженную косами луговину.

– Осторожно, сейчас я тебя буду ловить. Не торопись.

Снова вытянув вверх руки, Валера приготовился ловить сползающую вниз женщину. От трения по стенке стога её платье задралось чуть не на голову, полностью открыв ноги и даже аппетитный зад, обтянутый лёгкими трусиками.

– Сползай, уже совсем рядом, – сказал Валера и в подтверждение этого похлопал по расположенному чуть выше головы сапогу женщины. – Давай, давай, не бойся! Поймаю!

– Да не боюсь я, только ничего же не видно.

Дарья стала смелее сползать вниз, почувствовала на голых ногах руки мужчины. Чтобы не ставить себя в неловкое положение, стала спускаться быстрее. Ладони Валеры скользнули по бедрам, по животу и уже у самой земли поймали прямо за голые титьки.

«Вот, дура, утром лифчик не надела, чтобы не так жарко было», – успела подумать Дарья, отпустила из рук жердь носилки и рухнула вниз. Жердь брякнулась в одну сторону, они с Валеркой упали в другую.

Валерка не торопился убирать руки с грудей, Дарья тоже не шевелилась. Голова слегка кружилась. То ли от того, что перегрелась, будучи целый день на солнце, то ли от того, что долго находилась на высоте. От усталости, от того, что наконец-то смётан последний стог, от какой-то истомы не хотелось двигаться. И было приятно ощущать себя в руках сильного мужчины. Валерка вытащил руку, повернул женщину лицом к себе и прильнул поцелуем. И в голове всё окончательно поплыло…

И вот чужой мужчина уже на ней, вот уже в ней…

«Какая колючая стерня», – мелькнуло в голове, и в тот же миг Валерка, будто прочитав её мысли, подсунул свои ладони ей под ягодицы. И стало совсем хорошо…

Потом они молча шли к шалашам.

«Боже, только бы никто не видел, – думала Дарья. – Только бы не залететь. И как я теперь буду смотреть в глаза Степану?!»

О чём думал Валерка, никто не знает. Он шёл на шаг сзади и чему-то сладко улыбался.

Под навесом уже почти никого не оставалось. Они поели холодной ухи, и все стали переправляться на лодке на свой берег.

От берега Валерке и Дарье надо было идти в разные стороны.

– Спасибо тебе, Валера! – сказала Дарья.

– Да не за что! Если что, зови! Подсоблю!

Два километра до дома Дарья шла, как во сне, из-за предстоящей встречи с мужем, которому изменила первый раз в жизни. Мучила совесть, и страшила необходимость признаваться. Но признаваться и смотреть в глаза мужу не пришлось – Степан пьяно храпел на постели, даже не раздеваясь.

Глава 18. Знойный август, отмщение

Стоял знойный август. Самая его середина с коротким передыхом между заканчивающимся сенокосом и началом жатвы. Солнце будто торопилось отдать сэкономленное за дождливое начало лета тепло и потому жарило немилосердно. Настоявшийся за ночь густой воздух плотным туманом покрывал низины, обещая продолжение жары.

Сенька проснулся от сухости во рту. Казалось, что от жажды язык вспух и не ворочался. Правда, у сухости той была причина, никоим образом не зависящая от погоды – вчера к ночи опять набрался до невменяемости. Такое случалось чуть не ежедневно, благо самогон или брага находились почти в каждом доме. Хмельным напитком рассчитывались за работу, за мелкие услуги, а если не случалось праздника или повода, пили просто так. С радости или с горя. Ну, вообще-то, у Сеньки горя особого не было, равно как и радости в этой треклятой жизни.

Закончил восемь классов. Тройки наполовину были «липовыми», поставленными не столько за знания, сколько из сострадания к матери, давно уже утратившей всякое влияние на оболтуса-сына. А с такими оценками куда податься? Один путь – оставаться в своём колхозе, на ферме которого вот уже больше тридцати лет проработала и мать.

Так по специальности «сходи-подай» проработал до армии, служил в стройбате, где из всего оружия за два года не видел ничего другого, кроме БСЛ, как называли большую совковую лопату, два года рыл траншеи для каких-то кабелей да фундаментов, таскал на стройке кирпичи, замешивал вручную бетон.

Так что никакой толковой специальности не получил и вернулся домой снова крутить коровам хвосты.

Конечно, не один он такой был в их деревне. Только Федька, например, оказался побашковитее и посерьёзнее, в ПТУ выучился, трактор получил, женился, детишками обзавёлся. Сенька же оставался вольным стрелком, и жизнь без романтических мечтаний обещала ему до конца оставаться на побегушках.

Из-за пьянки, лени, вздорного характера, без специальности и перспектив и женихом считался он в деревне в свои двадцать пять самым никчёмным.

Нравились ему две сестры: Танька и Светка, одна нынче десятый в посёлке Новозаречный закончила, другая – два года назад. Обеим предлагал идти за него замуж, к матери их, Нюшере, сволочной такой бабе, официально с ребятами приходил за дочек свататься. Мало, что на улицу выставила, зараза такая козлёнка в его честь Сенькой назвала. Ну, не обидно ли?

Ладно, это все мысли, от которых, не от самогонки, на душе легче не становится. Семён потянулся, встал и, зная, что мать так рано с фермы ещё не приходит, пошёл в кладовку похмеляться.

Сто граммов взбодрили, подняли настроение. Прошла сухость во рту, снова захотелось жить. Сел к столу, съел две сваренных вчера картошины нового урожая с малосольными огурцами, запил молоком и пошёл к восьми часам к конторе получать наряд на работу.

Как и ожидалось, до обеда – ремонтировать стайки в телятнике, готовить двор к стойловому периоду, после обеда – съездить на лошади проверить сохранность сена на дальних покосах. Получив такой расклад, Семён по пути на ферму завернул домой, принял на душу ещё полстакана, закусил огурцом и отправился заколачивать гвозди.

Колотился часа два. Хотя что там колотился, больше времени ушло на разговоры да перекуры. А когда часам к одиннадцати снова заболела голова, вскинул топор на плечо и направился домой лечиться.

Очередные сто граммов живительной влаги снова немного взбодрили. Вспомнил, что мать давно наказывала сходить за черникой, но одному идти не хотелось, и Семён отправился искать попутчиков.

Светка Нюшерина, одна из его несостоявшихся невест, как раз домой в отпуск приехала, пасла телят сразу же за околицей на высоком берегу реки. Она вполне могла бы оставить стадо на соседскую девчонку, что крутилась тут же в помощниках, но идти с пьяным Семёном в лес отказалась. Он уж вроде и начал по-хорошему, по-доброму, а она, отвратная мамина порода, с ним даже разговаривать не стала.

Тогда Семён достал из кармана большой нож, который давно уже зачем-то всегда носил при себе, раскрыл его и стал лезвием водить по спине девушки. Острый кончик лезвия скользнул по тонкой ткани наброшенного на голое тело платья от шеи вниз, остановился между лопатками, но ничуть не испугал девушку.

– Да иди ты отсюда, козёл вонючий, – сердито отмахнулась она от таких настойчивых приглашений в лес по ягоды.

Подошла и соседская девчонка с вопросом:

– Ты чё тут к Светке пристаёшь? Я ведь папке всё расскажу – мало не будет!

Сенька, раздосадованный холодным неласковым приёмом, вернулся домой, ещё два раза налил по полстакана самогонки и пошёл ловить лошадь – ехать на покосы. По дороге встретил трёх пацанят. Соседского восьмилетнего Кольку да Нюшериных пятилетнего Гриньку и шестилетнюю Наташку.

Те с удовольствием забрались на коня. Одного Семён посадил спереди, двое ухватились за его рубашку сзади. Лошадь оказалась старой, спокойной и медлительной, шла, почти не раскачиваясь, и ехать было куда приятнее, чем идти по жаре пешком.

Запасённое на зиму колхозное сено стояло на месте не тронутым лесным зверьём, не размётанным шаловливым ветром, и Семён повернул лошадь с седоками в сторону недалёкого леса.

Ребятишки стали лениво есть ещё не до конца созревшие ягоды, носиться между деревьями. Сенька с полчаса побросал в лукошко мелких от жары черничных горошин, но дело это ему быстро надоело. Ягода, конечно, полезная, быстро начинает бродить, и вино получается красивое и вкусное, хотя главное, в понятии Семёна, в вине не цвет и букет, а убойная сила. Лишь бы с ног валило, да голова наутро не болела. А голова, между прочим, опять начинала о себе напоминать и звала к заветной кладовке.

«Да ну её, эту чернику! – нетерпеливо подумал Семён и стал звать лошадь. Но та, видимо, не собиралась ждать в лесу седоков и самостоятельно направилась в сторону дома. – Теперь придётся километра три идти пешком. А тут ещё эта ребятня! И чёрт же дёрнул взять их с собой. Тоже мне, компаньоны!»

А компаньоны уже вдосталь набегались и притомились. Младшего, пятилетнего Гриньку, пришлось взять на кокорки. Был он не тяжёлым, но от восседавшего на плечах ребёнка стало ещё жарче, и по спине побежали противные струйки липкого пота.

Из леса вышли к кукурузному полю. Любимая хрущёвская культура вымахала на два метра, в обход идти далеко, а напрямую до дороги придётся ребятишек переносить на себе. Семён оставил старших на опушке и пошёл с Гринькой проламываться через толстые стебли.

– А ты хороший, – неожиданно обронил похвалу ребёнок. – А мамка всё тебя ругает.

– И как она ругает? – заинтересовался парень.

– А-а, по-всякому. Пьяницей называет, козлом, каким-то отребьем, да я всех и слов-то не знаю.

«Ах ты, стервоза, – мысленно вскинулся Семён. – А я ещё породниться хотел, к дочкам сватался». И вспомнились сразу все обиды, накопившиеся и на дочек, и на несостоявшуюся тёщу, в насмешку назвавшую его именем козлёнка, и вообще на всех и вся.

– Да не крутись ты там! – прикрикнул Семён на ребёнка, который именно в это время начал устраиваться поудобнее, чтобы не упасть со спины на землю. Тонкая его ручонка перехватила горло, и стало невмоготу душно. И вспышка ярости, от удушья ли, от требующей ли добавки спиртного головной боли, привели парня в ярость. Он скинул Гриньку с плеч, рукой зажал ему рот, второй вытащил из кармана нож, раскрыл его и со всего маху вонзил в живот ребёнка.

Этим ударом Сенька вымещал всю свою злобу, накопившуюся на мать ребёнка, которая в глаза и по-за глаза обзывает его всякими нехорошими словами, которая ни во что его не ставит, которая не отдала за него замуж ни одну из своих дочерей.

Распоров живот, Семён несколькими движениями перерезал ребёнку шею. Клокоча, хлынула из распоротой гортани кровь, ручейком стала стекать на серый песок кукурузного поля и тут же свёртываться, запекаясь на горячем воздухе.

Сенька встал, равнодушно посмотрел на трупик и, удовлетворённый совершенным актом возмездия мамаше за нанесённые ему обиды, направился к оставленным на опушке детям.

Пообещав вскоре вернуться за Колькой, Семён вскинул Наташку на плечо и пошёл по уже проторенной среди кукурузных зарослей дороге. Метров через двести взрослый парень вдруг почувствовал возбуждение от прикосновения к нему тела девочки, и тут же возникла шальная мысль – раз не уступают ему старшие, поиметь им назло младшую.

Семён снял Наташку с плеч, сдернул с неё трусики. Ребёнок, ничего не понимая, не сопротивлялся. От охватившего возбуждения уже плохо контролирующий свои действия, парень повалил ребёнка на землю и по-звериному быстро овладел несопротивляющимся из-за непонимания ситуации телом.

Наташка не заплакала. От страха ли, от боли ли, от неожиданности случившегося с ней она лишь молча смотрела на насильника широко открытыми глазами. А когда тот быстро удовлетворил свою похоть, спросила:

– А Гринька где?

Испугавшись, что девочка расскажет о насилии, будет расспрашивать о брате и сообщит, что именно он, Семён, унёс через поле её братишку, изверг достал нож и вонзил его в горло ребёнка.

Завершив второе за час убийство, снова равнодушно посмотрел на жертву и пошёл за соседским Колькой. Того на опушке уже не было. «Видно, не дождался, вокруг поля домой побежал», – равнодушно подумал Семён и отправился прятать трупы убитых детей.

Наташку забросал ветками на краю поля в болоте, потом без труда отыскал тело её брата, чтобы не запачкаться кровью, привязал к ноге завалявшийся в кармане обрывок прочного шнура и поволок в сторону недалёкого кладбища.

Дома сменил одежду, бросив запачканные грязью и кровью джинсы в таз с водой, добавил ковшиком щёлока, следом отправил пропотевшую с пятнами крови рубашку, зашёл в кладовку и налил очередные полстакана самогонки.

…Поиски пропавших детей и преступника были недолгими. Колька рассказал, что Гриньку с Наташкой через поле переносил Семён, показал место, от которого уходили в заросли ошалевшей в своём безудержном росте кукурузы следы Сенькиных драных кроссовок. По этим следам вышли и к спрятанным телам убитых детей.

Семён сидел дома после очередной дозы из неиссякаемой бутыли, тупо смотрел в пол ничего не выражающими глазами и заученно твердил: «Вот отомстил так отомстил. Ну, отомстил Нюшере за все обиды…»

Когда разъярённая толпа односельчан ворвалась в дом, он не сопротивлялся и молча сносил удары, даже не пытаясь увернуться от побоев.

Глава 19. Бантик для Геракла

Степан и Геракл давно ненавидели друг друга лютой ненавистью. Вообще-то, Геракл по натуре очень спокойный, даже добродушный, никого, кроме Степана, не трогал. А Степан, конечно, сам виноват. Не повёлся бы тогда на шутку пастуха Михеича и не было бы вражды.

Случилось это аккурат два года назад. У Степана корова загуляла. Ну, дело-то обычное, каждый год коровам на случку надо, только раньше в соседнюю Семёновку свою Красаву Дарья водила. А тут, как назло, спину у неё на сенокосе перехватило. Прямо хоть волком вой! Уж и финалгоном мазали, и лопухи на ночь привязывали, и, по совету Лешего, щучьей челюстью с острыми зубами массаж делали, и свекровкиной прошлогодней настойкой на мухоморах мазали – ничего не помогает.

А корова, знамо дело, ждать не может: вот подавайте ей быка – и всё тут. А бык на всю округу один остался, у фермера Пети Панина. Он целое молочное стадо держит. Так и то хорошо, что тогда одного бычка оставил, не сдал вместе с другими по осени на мясо. Как чувствовал, что Марина, техник-осеменатор, которая за двадцать километров из Костомы ездила, в район замуж выйдет. А из своих на осеменатора кого учить? Некого! Вот бычок-то ко времени и подрос. Гераклом назвали. Теперь на этого Геру только и надёжа у всех деревенских осталась.

А Гера такой бугай вымахал, что лонись нетель из Петиного же стада покалечил. Как наскочил, так спину и сломал. После этого прямо на ферме Пётр специальный станок соорудил.

Долго Геракл к этому станку привыкнуть не мог, а может, просто от ожирения обленился, но не больно-то живой интерес проявлял, когда от него исполнение бычьих обязанностей требовалось. Вот эта лень и стала причиной неприязни к Степану.

Степан тогда с сыном Вовкой Красаву в Семёновку привели, по дороге на ферму занесли Петру плату за услуги быка, и прямиком на скотный двор. Сына Степан взял корову подгонять, но она и так полдороги впереди прошагала, а тут, зачуяв быка, чуть не бегом кинулась.

Михеич как раз стадо пригнал, Нинка с Катькой дойку начали, а Геракла, как обычно, в отдельную стайку заперли. Красава его чует, мычит что есть мочи, а Михеич и огорошил, мол, сегодня Гера одну корову уже огулял, так что вряд ли что получится. И ленивый стал, да и возраст не тот, чтобы по два раза на дню долг исполнять. Только когда Степан из кармана бутылку достал, повеселел старик, подобрел.

– А вы оставьте свою корову на ночь, утречком я случку и организую.

А что такое на ночь оставить?! Во-первых, она ещё не доена, но это-то не проблема – бабы и тут подоят, а самое главное, шутка ли – утром снова пять километров в Семёновку махать? Михеич с доводами согласился. Давай, говорит, попробуем, может, что и получится.

Загнали Красаву в станок, Геракла Михеич привёл на верёвке, пристёгнутой парашютным карабином к кольцу в ноздрях, а тот только нюхает у коровы под хвостом и никак передними копытами на помост вставать не хочет, чтобы пристроиться и дело сделать. Уж Михеич его и по-хорошему уговаривал, и вицей по ляжкам хлестал. Ни в какую! Поворачивается к Степану и говорит:

– Ты там возле двора крапивный пучок сделай, сейчас мы эффективное средство попробуем.

Степан уж совсем было отчаялся. «Придётся, – думает, – следующего раза ждать, а то, не доведи господь, и вообще Красава яловой останется. Тоже уж годков-то немало, может второй раз и не загулять».

Все руки ошпарил, пока нарвал большой пучок ядрёной переросшей крапивы, подаёт Михеичу, а тот говорит, мол, я быка за верёвку держать буду, как бы не вырвался да беды не натворил, а ты сам давай ему этим пучком-то по мудям поводи. Помогает, уже пробовали.

Ну, Степан по команде Михеича всё исполнил. Как только Геракл опять под хвостом нюхать стал, Михеич говорит:

– Давай, Стёпа, тычь!

Хоть «достоинство» у быка и заросло густой шерстью, а видно, проняло. Вскочил передними ногами на помост и сразу дело сделал. Огулял, значит. И все довольны остались. Михеич, что честно заработал бутылку, Степан, что второй раз в Семёновку идти не надо, а уж про Красаву так и говорить нечего.

Потом по дороге домой, когда Красава спокойно шла рядом, Степан после долгих размышлений и говорит сыну:

– Ты это, Вовка, мамке-то про крапиву не сказывай.

– А почему?

– Да маленький ты ещё, не поймёшь. Лучше промолчи – и всё.

– А чё такого-то? Ну, ткнул ты быку промеж ног пучком крапивы, это же прикольно!

– Вот именно, что прикольно. У нас за баней-то вон сколько крапивы наросло, как бы мамка с голодухи чего не надумала. Ну, тебе сейчас всё одно не понять, пока не вырастешь.

– Чё, щи крапивные с голодухи наварит?

– Хуже, Вовка! Ох, намного хуже! Ладно, забудь про крапиву. Смотри, вон за поворотом уже и наша деревня. Пришли почти.

С тех пор Геракл обиду на Степана затаил лютую. Когда Красаву выводили, он на Степана ещё раз внимательно так посмотрел, будто навсегда запомнить хотел. И запомнил, гад этакий! А ведь мужик-то об этом даже помыслить не мог.

О прошлом годе ходил Степан в Семёновку к Петру Панину тёсу выписать – крышу на бане перекрыть. Деньги уплатил, а материал обещал фермер через пару дней привезти, как только пилораму отремонтирует. Ну, на радостях мужик взял бутылку, а дело уже к вечеру, как раз Михеич стало пригнал. Одному-то, знамо дело, пить не в радость, а тут и компаньон нечаянно появился. Тем более, что у него с собой термос был, а крышка – самый в таком случае необходимый предмет – ведь не из горлышка же алкать, не выпивохи, поди, какие. Да хлебушка у Михеича осталось, и даже огурец в котомке нашёлся. Вот только присесть негде, ну, да и это не беда! Облокотились об изгородь, после первой разговоры разные разговаривают.

Ещё помаленьку опрокинули. Михеич вспомнил, как лонись они крапивой Геракла заставили бычий долг исполнять. Хохочут оба, довольные выдумкой.

– Вот ты, Михеич, говорил, что и раньше это проделывали. Часто?

– Да я это так, для смеха, брякнул. Я и не думал, что крапива там через шерсть ошпарить может.

– Вот пришалимок! А я и вправду повёлся, думал, проверенное средство. Потом по дороге даже Вовке наказывал, чтобы матери не говорил. Мол, чего доброго, на мне тоже испытания проведёт с голодухи.

И оба расхохотались до слёз, до боли в животе. И только Степан хотел предложить разлить остатки, как неожиданно взлетел в воздух. Мужики так хохотали, что совсем не заметили, как подошёл сзади Геракл и поддел рогами своего обидчика.

Хорошо ещё, что рога Гераклу наполовину спилили на всякий случай, а то большая беда могла случиться. А так только синяками мужик отделался. И ведь так удачно поддел бугай под зад, что Степан птицей через огород перелетел и плашмя о землю шмякнулся. Трезвый-то, может, и покалечился бы, а так совсем легко отделался. А Михеич, видя такое дело, хоть на восьмом десятке, а как второгодок в армии на полосе препятствий через изгородь влёт перемахнул от греха подальше.

Геракл попытался было рогами изгородь разворотить и ведь раскурочил бы, да у Михеича кнут за поясом был. Хлестнул пару раз, отогнал разъярённое животное. Хорошо, что Степан недопитую бутылку в руки взять не успел, а то пролилось бы всё, к чёртовой матери. А так нервы успокоить осталось чем.

С тех пор Степан, когда в Семёновку по разной надобности ходил, бдительность уже не терял. Хоть трезвый, хоть выпивши, по сторонам оглядывался – нет ли Геракла поблизости. И всё думал, какую бы быку пакость устроить в отместку, хотя изначально-то сам виноват был.

Целый год без толку голову ломал, но случай подвернулся неожиданно. Зинаида-продавщица как раз новый товар разбирала, когда Степан в магазин зашёл. И давай она уговаривать:

– Вот, купи жене шарфик красивый, совсем дешёвый. Порадуй Дарью, а то у вас, мужиков, сотни на бутылку не жалко, а жене приятное сделать – жаба душит. К её чёрному пальту вот этот красный аккурат в масть будет.

Повертел Степан шарфик в руках, пощупал. Да на кой, мол, ей эта хреновина. И куда с красным шарфом попрётся? Людей смешить? Вот, мол, вырядилась, как фифочка городская. Не девочка уже.

Но Зинаида уговорила-таки. Купил. Благо как раз получку выдали. А деньги, как известно, карман жгут. Невелика растрата! Если и носить не станет, может, действительно приятно будет подарок от мужа получить, хоть и ненужный. Заодно Зинаида ещё и крем для рук навалила. Ну и бутылку – святое дело – с получки взял. А только из магазина вышел, Михеич навстречу.

– А ты что это среди бела дня по деревне разгуливаешь, а не со стадом? Сняли, что ли?

– Дак это, вишь, паутов-то сколько! Спасу нет. Ночами теперь, с вечера стадо на луговину выгоняю. Оно бы в лесу-то травы поболе, да комарья тучи, а на луговине вон уже и отава подрастает, да и ветерок хоть немного обдувает.

Вернулись к Зинаиде, стакан взяли да сыру плавленого «Дружба» – занюхать. Выпили по первой, по второй. Степан расхвастался, какой жене подарок купил, шарфик из кармана достал. Михеич из вежливости потрогал, похвалил.

– А правда, Михеич, что быков красный цвет раздражает? – вдруг поинтересовался Степан.

– Не знаю, брат, красное отродясь не нашивал. А слыхал, что эти, как их, ториадоры-то, красной какой-то попоной быка отвлекают, когда он того, который со шпагой, с ног сбивает и топтать да на рога поддевать начинает. Видать, не любят красного, коли тут же на попону кидаются.

– Ну, в кине-то я и сам эту, как её, корриду видывал. Просто думаю, ты всю жизнь со стадом, так должен лучше знать.

– Дак ить кто тут у нас красное-то носит? Это ты вон своей Дарье красный шарф купил, а больше-то, поди, и нету.

– А у меня ещё один красный есть, – созналась Зинаида. – Вот себе бы взяла, да у меня не к чему. Пальта нету, а с курткой оно как-то не очень.