Наши дети. Азбука семьи

Я была нужна ей. А она – мне…

Так, склеившись в единое целое, мы провели следующие трое суток. Разъединялись ненадолго, только когда меня вызывали в «перевязочную», чтобы в очередной раз обработать швы и за что-нибудь отчитать – то платок не так повязан, то шов плохой, то матка не сокращается – и потом снова сцеплялись. Когда меня не было рядом, Нэлла плакала. Я не могла сходить в туалет и душ, не могла прилечь и уж тем более о ночном сне речи не шло. На железной сетке, прогибающейся до пола, было страшно уснуть и задавить ребенка: дочка отказывалась меня отпускать. Она молчала только на руках, впившись деснами в грудь, пока я носила ее по палате.

Молока у меня то ли не было вовсе, то ли его катастрофически не хватало, но малышка ни на минуту не отпускала грудь. Иногда, утомившись, засыпала ненадолго на руках, но стоило сделать попытку переложить ее в бокс, который давно прикатили в палату, как поднимался истошный крик.

Базовая потребность новорожденного младенца – оставаться после родов с матерью единым целым, быть под ее защитой. Если она оказывается неудовлетворенной, у ребенка появляется тревожность и страх.

Мне никто не помогал. На вопросы врачи и медсестры не отвечали. Персонал не предлагал хотя бы на пять минут взять ребенка на руки, чтобы я могла принять душ. Объяснений – что делать, если дочку невозможно накормить – не было и подавно. Когда, обессилев от бессонницы и постоянного хождения по палате с ребенком на руках, я набралась наконец храбрости и подошла к педиатру с вопросом о питании, та встретила меня как клиническую идиотку.

– Кто сказал, что младенец недоедает?! – не оглядываясь, спросила женщина в халате.

– Дочка все время сосет грудь, – я опешила от такой формулировки вопроса, – и никак не может наесться.

– А-а-а, – докторша равнодушно продолжала копаться в бумагах. – Так вы не сцеживали молоко, просто так говорите?

– Что?! – Я не поняла.

– Господи, боже мой, – ее раздражение и злость больно хлестнули, – как можно знать, хватает молока – не хватает, если не сцедить и не измерить, сколько это в миллилитрах?

– Я не смогу сцедить, – пролепетала я, – она все время сосет. Мне сцеживать нечего.

– Послушайте, женщина, – докторша, наконец, повернулась ко мне, – по-моему, вы сами не знаете, что вам надо. Завели ребенка, а делать ничего не хотите! Безответственные мамаши пошли.

На этом аудиенция была окончена. Я шла обратно по коридору, кое-как передвигая ноги – тряпичная прокладка между ног выскальзывала, ребенок на руках выгибался, нечеловеческая усталость клонила к земле – и ревела в голос. Они не верили моим словам. Им не было дела до того, как мы с Нэллой себя чувствуем. Им было легче отделаться – внушить мне, что я тупая и не понимаю собственного ребенка. И глубоко плевать на нас обеих.

Преступление против жизни – внушать матери, что она не чувствует и не понимает своего ребенка. Легко доказать обессиленной родами женщине, что она «плохая мать». Трудно потом с такой установкой растить маленького человека и добиваться благополучия ребенка.

Глава 3

Операция

На пятый день обход делал тот же врач, который принимал роды. Высокий, худой он вошел в палату с жизнерадостным «Доброе утро, мамочки!». К тому времени к нам с Нэллой подселили соседей – девушку Юлю с ее новорожденным сыном.

– Ну, как у нас дела? – с улыбкой поинтересовался он. – Шов сняли?

– Вчера.

– Живот не болит?

– Нет.

– Ну, давай, – он присел на край кровати, – ложись.

Я положила Нэллу в бокс, – она тут же зашлась истошным криком, – и вернулась к кровати.

– Смелее, я не кусаюсь, – засмеялся он, – ложись уже. А то я твою сирену больше пяти минут не выдержу.

Возился он долго. Щупал, давил, мял. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным.

– Что там? – не выдержала я.

– Матка не сокращается, – задумчиво произнес он, не прерывая своих манипуляций, – чистить придется.

– Как это, чистить?! – Я испуганно заморгала глазами. – Что это еще такое?

– Не бойся! – убежденно начал он. – Страшного ничего нет. Давай собирайся, в процедурный пойдем. Нужно из матки удалить всякие ненужные нам остатки. А то они сокращаться мешают.

Я похолодела от ужаса. Только вчера изо всех сил уговаривала себя потерпеть и не впадать в истерику, пока снимали швы. Успокаивала себя тем, что это – последняя неприятная процедура. Больше никто здесь ко мне и пальцем не прикоснется. А теперь опять все сначала?!

– По-другому нельзя? Не надо чистить, – попросила я дрожащим голосом. – Ну, есть же лекарства какие-нибудь…

– Нет таких. Вставай, пойдем за мной.

Всю дорогу до процедурного кабинета я дрожала. Бил озноб, пока забиралась в кресло. Тряслась как на электрическом стуле, когда врач готовился к операции. К тому моменту, когда он подошел, я сотрясалась всем телом как эпилептик и громко стучала зубами.

Но мое психическое состояние снова и опять никого не волновало. Он деловито взял в руки инструменты и приступил к работе.

– А обезболивающее или анестезию какую-нибудь нельзя? – пискнула я, уже привычно впившись ногтями в ладони.

– Но ты же грудью кормишь, – удивленно заметил он. – Да потерпи. Это быстро.

Длинные железные инструменты, погружаясь в меня целиком, медленно и натужно выскребали изнутри матку. Боль стала дикой. Я искусала губы в кровь, исполосовала ладони ногтями, но не ощущала ничего, кроме раздираемых внутренностей. Наконец все было кончено. Меня снова положили на каталку, опять сунули грелку со льдом на живот и отвезли в палату.

Нэлла все еще истошно орала в своем боксе. Голова у меня готова была взорваться от этих скрежещущих звуков. Я спихнула грелку на пол, встала, пошатываясь, и взяла на руки дочь. Та замолчала, только когда получила грудь.

Я снова мерила шагами палату, то и дело спотыкаясь на ровном месте. Боль ушла, осталась только смертельная усталость. Но прилечь не было никакой надежды: Нэлла не хотела расставаться со мной. Не соглашалась просто полежать рядом в кровати. Соседка по палате давно спала, ее мальчик мирно сопел в боксе. За окном наступили летние сумерки, а я не чувствовала разницы – день, ночь – открыть глаза не было сил. Как заведенная шагала по палате: четыре шага вперед, четыре – обратно, четыре – вперед, четыре – обратно. За пять суток изучила пространство от первого до последнего сантиметра.

А потом вдруг очнулась от оцепенения – ощутила, как по ногам ползет что-то горячее. Не понимая, что это может быть, перехватила ребенка одной рукой, и подняла подол ночной рубашки. Кровь, насквозь пропитав идиотскую тряпку, текла на пол струей по обеим ногам. Словно вода из приоткрытого крана. Некоторое время я тупо смотрела на лужу, в которой уже утонули тапки.

– Юля, проснись!

Соседка очнулась моментально. Сообразила еще быстрее. Посмотрела на меня, на лужу и, не надев халата, выскочила за дверь.

Через пару минут в палату вбежала дежурная медсестра. Заспанная, в кое-как наброшенном на плечи халате.

– Ох ты, б…! – испуганно выдохнула она, выхватила у меня ребенка и обернулась к Юле. – Врача, быстрее! Кровотечение!

Скоро в палату ворвалась громыхающая толпа – дежурный врач, нянька с каталкой, медсестры. С меня стащили халат, уложили на каталку и опять повезли. Я лежала, тупо смотрела в потолок и наслаждалась безразличием, которое внезапно нахлынуло. Страх ушел. Мне было все равно, что случится дальше. Ноги приятно гудели, тело блаженствовало, наконец, растянувшись во всю длину. Все мысли до последней выскочили из головы и куда-то пропали. Меня привезли в процедурную, снова уложили в кресло, опять стали выскабливать по живому. Боль вернулась, но такая тупая и безразличная, что ее вполне можно было терпеть.

Через полчаса все закончилось. Яркий свет перестал бить в зрачки сквозь закрытые веки. Врач ушла, остались только медсестры и нянька.

– Ну, все, дочка, – неожиданно ласково проговорила одна из них, а я-то уже успела отвыкнуть от человеческих голосов. – Давай будем на каталку перелезать.

Я улыбнулась ей в благодарность за нежность и попробовала приподнять голову. Голова, к моему удивлению, не поднималась. Я попробовала еще раз. Безрезультатно. Тогда попыталась пошевелить рукой: хотела схватиться за поручень. Тоже не удалось. Ни один палец не шелохнулся. Я попробовала подвигать мизинцем. Ничего! Словно тело мне больше не принадлежало, а усилия скользили мимо цели.

– Я не могу, – виновато сказала я, глядя на столпившихся вокруг меня женщин. – Не получается.

– Ну, ничего-ничего, – медсестры понимающе и сочувственно смотрели мне в глаза: наконец это были не роботы, а люди. – Мы тогда сами.

Меня подняли и переложили на каталку. Как могла я старалась помочь, но, кажется, усилия мои ничего не меняли. Зато я все теперь поняла! Чтобы в роддоме на меня обратили внимание и отнеслись как к живому человеку, а не куску плоти, нужно было просто начать умирать.

Ничего сложного. Всего лишь по-настоящему оказаться при смерти.

Отношение к роженицам в родильных домах сказывается на здоровье и ресурсах молодых мам. Если врачи и медсестры не способны сочувствовать, поддерживать, брать на себя часть забот и давать ответы на вопросы, последствия могут быть самыми тяжелыми как для женщины, так и для ребенка.

Снова очутившись в лежачем положении, я испытывала теперь блаженство – так хорошо, спокойно и безмятежно мне не было уже давно. С тех пор, как узнала о беременности. Тело по-прежнему не слушалось, зато теперь я ничего не боялась. На все стало наплевать.

В палате меня переложили на кровать, подкатили установку для капельницы и воткнули в руку иглу, закрепив ее пластырем. Снова пристроили на живот дурацкую грелку.

– Мне холодно, – проговорила я едва слышно.

Нянька, невесть каким образом ставшая такой проворной, тут же притащила несколько одеял и укутала меня с головы до ног. И только в этот момент я заметила, что в палате необычайно тихо. Нэлла больше не плакала.

– А где моя дочка? – безразлично спросила я.

– Не переживай, милая, – с готовностью ответила все еще перепуганная старушка, – в детское отделение отвезли, там и присмотрят. Куда тебе сейчас с ней возиться?

– А-а-а-а.

Материнский инстинкт, который и без того не слишком спешил мне на помощь, практически отключился. Я с удовольствием закрыла глаза и в первый раз с момента рождения дочери по-настоящему уснула…

Домой нас с Нэллой выписали на десятый день. Большую часть суток оставшиеся в роддоме дни я спала: вставать все равно не получалось. Приходил заведующий отделением. Навещал какой-то именитый доктор с другого этажа. Все старались приободрить. Ребенка приносили только на кормления и через десять минут забирали. Думать я ни о чем не могла, сны мне тоже не снились. Вокруг царила пустая тьма, в которой даже время сбилось со счета и казалось то ли одной затянувшейся минутой, то ли сжавшимся в комок годом. Где-то между жизнью и смертью.

Лечащий врач хотел оставить меня в больнице еще на несколько дней, но педиатр настояла на выписке: младенец и так провел в роддоме больше времени, чем положено. Это вредно. Я, разумеется, не возражала: кажется, все нормальные люди должны хотеть домой. И я тоже делала вид, что хочу. Но на самом деле мне было все равно. Я стала немного мертвой и не торопилась возвращаться к жизни. Зато теперь мой страх улегся, словно его, наконец, досыта накормили.

В родильных домах женщины нередко сталкиваются с жестоким обращением и карательной медициной. Некоторый персонал воспринимает родовые муки как само собой разумеющееся возмездие за секс. Женщина перестает быть личностью, становится объектом. Такое отношение – вредит материнству.

Глава 4

Наша деревня

Дома все было как всегда после моего долгого отсутствия: неприбранные комнаты, немытая посуда, пыль, собравшаяся в лохматые комки по углам.

Начиналась новая жизнь с младенцем.

Денис стал прятаться от нас с Нэллой на работе – к тому времени, к счастью, перешел из убогого НИИ в интернет-компанию. Причина была уважительной: он начал зарабатывать деньги на жизнь. А я осталась с ребенком в квартире одна. И хотя со стороны могло показаться, что мы с дочкой окружены вниманием и заботой близких, все равно я чувствовала себя одинокой. Приходили бабушки, восторгались Нэллой, приносили подарки. Им нужно было улыбаться. Изображать радость и доказывать счастье. А я чувствовала только истощение и смертельную усталость. Никакой вселенской любви к младенцу, о которой твердят на каждом углу. Никакого всепоглощающего материнского инстинкта, обязанного быть у каждой женщины. Я ненавидела себя за это, проклинала. И утопала в чувстве вины.

Так вот какое бесплодие имели в виду врачи! Вот чем были опасны зашкаливающие мужские гормоны. Забеременеть и выносить я сумела, не прилагая обещанных докторами усилий. Родить кое-как, с горем пополам, тоже смогла. А вот нормальных женских инстинктов мне, похоже, не светило. «Уродина, – бормотала я под нос сама себе. – Дефективная! Остается только жалеть твоего ребенка».

Я хотела быть хорошей мамой. Мечтала об этом. Старалась соответствовать всем ролям, которые на себя взвалила, как истинная отличница. Но я не могла достичь идеала. Не понимала, что именно нужно делать. Мыть в доме, где есть младенец, полы два раза в день? Я мыла. Гладить пеленки с обеих сторон? Гладила. Дожидаться мужа с работы с готовым ужином? Я делала и это. Совмещать уход за младенцем с диссертацией? Я буду стараться, буду! Еще чуть-чуть, и начну. Но бесконечная и, главное, бессмысленная в моем понимании суета доводила до такой степени истощения, что ни думать, ни размышлять, ни даже просто надеяться я уже не могла. Дни тянулись один за другим как однообразная вязкая масса. Каждый час – по расписанию, каждый раз – одно и то же: без отличий, без смены настроений и ситуаций. Я запуталась в этой веренице: было такое чувство, что кто-то постоянно жмет кнопку повтора и я, ставшая механической куклой, вынуждена проделывать одни и те же утомительные движения сотни раз на дню. И еще улыбаться при этом.

От необходимости изображать из себя счастливую молодую мать в присутствии родных и близких я уставала больше всего. Намывала в который раз полы к приходу бабушек-дедушек, пекла шарлотку, наряжала ребенка и растягивала в улыбке губы. Мне хотелось заорать на каждого гостя в голос. Хотелось крикнуть в лицо: «Вы что, не видите?! Я умерла-а-а!» Но я была послушной механической куклой. И хорошо притворялась. Никто подвоха не замечал.

Примерно через шесть лет после рождения Нэллы я впервые попала на прием к психологу. Человек был хорошим знакомым моей мамы.

– Откуда у тебя депрессия? – позвонила она мне едва ли не сразу после приема.

– Давно, – я впервые решила сказать маме правду, – с момента беременности.

– Не может такого быть! – она не поверила. – Я ничего не замечала.

Разговор был исчерпан. Я не стала ничего объяснять: у мамы у самой оказалась нелегкая жизнь. И ни у кого из нас не было шанса вернуться в прошлое, чтобы что-то там изменить: иначе прожить мою беременность, роды и младенчество Нэллы. Так какой смысл все это ворошить?

Только спустя четырнадцать лет после рождения дочки, когда мы с мужем пошли учиться в Школу приемных родителей, я наконец окончательно поняла суть происходившего в те годы. Слишком сильный стресс. Послеродовая депрессия. Отрицание трудностей со стороны близких людей, утопавших в собственных проблемах. И невозможность пополнять ресурс собственными силами.

Главная задача истощенной мамы новорожденного – удовлетворять собственные потребности и психологические нужды. Спать, есть, кормить малыша, отдыхать, набираться сил, играть с младенцем. Все остальное первое время не имеет значения: это задачи родных и близких. Только восстановив силы, мама может стать источником крепкого иммунитета и надежной опоры для ребенка.

Но тогда обратиться за помощью мне было не к кому. Я знала, что близкие не поймут. И чувство вины все нарастало и нарастало как снежный ком. Мне оставалось только завидовать «нормальным» матерям, у которых любовь и счастье. Кому я могла рассказать о своих переживаниях? Никому. Все, что происходило со мной, было за гранью здравого смысла.

Не в силах больше выносить такую себя, я следом за Денисом стала прятаться от реальности. Физически оставалась с ребенком, в квартире, а фактически уплывала в параллельный мир: схватилась за диссертацию как за спасательный круг. Хоть в чем-то я должна была доказать миру свою состоятельность! И муштровала себя. Подъем, умывание, кормление, готовка, уборка, обед, уложить ребенка, сесть за компьютер – два часа не поднимая головы трудиться – полдник, прогулка, ужин, купание, сон. Жить роботом было легче. Если все действия исполнять точно, я выкраивала время для работы, ради которой придумала и осуществляла изо дня в день этот утомительный план. Только вот ночью мне было трудно. Донимали кошмары.

Отчетливо помню два. Первый – я снова в роддоме, на родильном столе и все уже закончилось, но врач вдруг подходит ко мне и говорит: «Ты знаешь, твоя девочка не слишком крепенькой родилась. Сейчас мы должны вернуть ее обратно, подождем пару месяцев, а потом снова придешь рожать». Второй – примерно с тем же сюжетом, только во сне звучал другой монолог врача: «Одного ребенка ты родила, но это еще не все. У тебя там остался второй. Его нужно доносить и через пару месяцев снова придешь рожать».

Я просыпалась в холодном поту от собственных рыданий и горячих слез, разъедавших глаза и кожу на щеках. Свет ламп родильного зала, лязг инструментов, запах лекарств. Я все это чувствовала как наяву. Рожать? Снова рожать?! Подкатывала тошнота, в ушах становилось горячо, сердце заходилось в груди. Я начинала ощупывать свой живот. Нет, все хорошо. Он абсолютно плоский. Потом бросалась к кроватке, проверить, на месте ли Нэлла. А вдруг?!

С удивлением, а заодно неземным облегчением обнаруживала, что та спокойно спит там, где ей и положено, или мирно дрыгает ножками, пытаясь выбраться из мокрых пеленок. Все еще горько рыдая от страха, я брала малышку на руки, целовала в пушистое темечко и нежно прижимала к себе. Все хорошо! Все самое страшное уже позади. Слава Богу! Надо жить дальше.

Я понимала, что просто сойду с ума – не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова – если вдруг снова придется рожать. И тогда уже точно все кончено! Даже о моей Нэлле позаботиться будет некому.

А потом кошмары исчезли сами по себе. Так же неожиданно, как и появились – перестали сниться, и все. Я даже знала, по какой причине.

Нэлле было четыре месяца. Однажды утром я встала с постели и начала раскрывать шторы, чтобы солнце могло пробраться в спальню. Детская кроватка стояла недалеко от окна и Нэлла с любопытством наблюдала за тем, как я встаю на цыпочки и раздвигаю занавески, впуская в комнату утро. Что-то показалось ей очень смешным в моих подтягиваниях и непривычных движениях, и вот она в первый раз в своей жизни в голос засмеялась. Заливисто, звонко. Я сначала не поверила своим ушам, потом обернулась к кроватке и увидела собственными глазами, как смеется моя крошечная дочь. Ничего милее ее счастливого личика и приятнее младенческого смеха на свете не было. Волна нежности и счастья затопила меня. Но восторг рассеялся так же быстро, как появился: Нэлла замолчала и потом, как я ни кривлялась перед ней, вставая на цыпочки, теребя занавески, даже подпрыгивая на месте, она так и не удостоила меня повторным смехом.

Но с того дня сознание у меня стало постепенно, шаг за шагом переворачиваться. Я хотела радовать Нэллу, хотела, чтобы она снова заливисто засмеялась. Звук детского смеха был лучшей мелодией из всех, что мне доводилось слышать. Он был моим лекарством. Я жадно ловила каждое мгновение этой музыки и чувствовала, как с каждым днем все больше влюбляюсь в собственного ребенка. Эти чувства ни с чем нельзя было сравнить, они возрождали из пепла, давали силы. Так вот что испытывают обычно матери с первого дня беременности! Вот откуда родом эта неизбывная жажда материнства и потребность дать жизнь!

Любовь к ребенку – мощный источник сил и энергии. Восторженные чувства помогают пережить беременность, роды, бессонные ночи, физическую нагрузку. К сожалению, не к каждой маме любовь к собственному ребенку приходит сразу, с момента зачатия.

А потом я сделала большую ошибку. Когда Нэлле было всего семь месяцев, уехала на неделю в Москву. О важнейшем периоде «донашивания» младенца тогда еще ничего не знала. Зато сроки диссертации поджимали. Научный руководитель торопил. Мне нужно было работать в Библиотеке иностранной литературы – планировала попасть туда еще год назад, но по причине беременности не сложилось. Ни сил, ни денег в тот период не было ни на что. Какая Москва?! В итоге первые полтора года аспирантуры прошли безрезультатно – сначала девять месяцев беременности и попыток хоть что-то заработать, потом тяжелые роды и полгода сложного состояния на грани помешательства. Откладывать работу над диссертацией дальше было нельзя.

Чудом удалось договориться с мамой, которая приезжала посидеть с Нэллой, когда я выбиралась в университет по делам аспирантуры. Она разделяла мое серьезное отношение к защите – сама кандидат наук – но при этом не забывала ворчать: «Детей должны воспитывать родители!». Побыть с внучкой соглашалась в качестве огромного одолжения и всегда с таким недовольным видом, словно это было самым страшным наказанием в жизни. Когда я возвращалась домой из университета, мы часто ссорились – то я не так как надо сказала «спасибо», то не приготовила заранее ребенку обед. Мои визиты на кафедру случались нечасто, примерно раз в месяц, но я все равно потом мучилась болезненным чувством вины. Детей должны воспитывать родители. Мать должна быть счастливой. Взрослые люди должны справляться со своими обязанностями.

Ничего из этого у меня толком не получалось. И самым простым решением казался побег.

В Москве я ожила и встрепенулась. Работала в библиотеке от открытия до закрытия и наслаждалась покоем. Вечерами, прежде чем поехать к друзьям родителей, у которых остановилась, бродила по улицам и рассматривала прохожих, дома, витрины. Здесь все было иначе, словно в другой стране. Красивые чистые улицы. Хорошо одетые люди. Сталинские высотки, взрезающие шпилями облака. Я была словно заключенный, которого выпустили на несколько дней на волю. И взахлеб пила свободу. Депрессия отступила, я начала улыбаться. Москва стала для меня параллельным миром, в котором я снова вдруг человек и личность, а не женская функция. Конечно, скучала по Нэлле, представляла, как буду обнимать и целовать ее по возвращении – мне всюду мерещились ее озорные глаза и улыбка – но домой не спешила. Хотела растянуть каждый день в библиотеке до бесконечности. Мне нужно было снова погрузиться в творчество, которое было в моем понимании квинтэссенцией свободы. Я хотела надышаться этим воздухом впрок, чтобы потом им жить.

Когда вернулась домой – наполненная силами, энергией и подзабытым, но таким родным желанием снова писать, – оказалось, что в мое отсутствие Нэлла научилась самостоятельно садиться и даже вставать в кроватке. Это стало шоком! Все время, что мы с утра до ночи оставались рядом, она таких невероятных результатов не выдавала: развивалась постепенно и шаг за шагом. Теперь к чувству вины оттого, что я плохая мать, добавились новые мучения – я пропустила много важных событий в жизни собственного ребенка, которые никогда больше не повторятся. Вот она, плата за свободу! За мой побег.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.