Заметки конструктора

Владимир Быков

Заметки конструктора

ПРЕДИСЛОВИЕ

Много лет на моем рабочем столе лежали блокноты под названием «Дневной план работы». По указанию администрации они регулярно печатались в заводской типографии и заботливо вручались нам перед каждым очередным годом. Планы были разбиты на месяцы, недели и дни с напоминанием руководителям что им делать, кого вызывать, какие и кому давать поручения, что просить и куда звонить в указанные там часы с 8 до 19 (считалось, что позже мы могли обходиться без них).

Не помню, использовал ли я когда-нибудь их по прямому назначению, однако в конце года «план» оказывался заполнен всевозможной чепухой – реакцией на то, что я называю «возмущениями» по разным случаям работы и жизни. Аналогичные блокноты я держал дома. Там сохранились записи более общего философского характера.

Сейчас, по прошествии достаточно длительного периода, мне показалось, что они могут представлять определенный интерес и я решил подготовить их к публикации, предпослав главному содержанию труда некоторые сведения о себе и своей работе.

Для нормального человека нет ничего сложнее усвоения общеизвестных истин. Хорошо подготовленный, при небольшом желании и кое-каких способностях, к восприятию абстрактных знаний в области точных наук, литературы, искусства, он не может даже самые элементарные из них перенести на собственную персону и познаёт сие, как правило, через свершенные ошибки. Кто из нас не испытал неудобств только оттого, что не внял своевременно совету старшего? Кто не был обманут, обведен вокруг пальца по моментам давно известным и не раз проверенным другими? Кто не сказал, не сделал чего-либо, не подумав об очевидно нежелательных для него последствиях? А кто не верил, не надеялся там, где была сплошная демагогия или явная ложь?

Житейские мудрости обычный человек осознаёт лет в шестьдесят, когда нет ни сил, ни стремления. Но и тот, кто взял их на вооружение в молодые годы, проходя по жизни, совершал практически те же, только более масштабные, ошибки, и не столько от незнания, сколько от нежелания знать, похоже, простейших, но несколько другого класса истин.

Вместе с тем не будь их – не было бы и никакого движения вперед. Крупицы полезного выносятся на поверхность в неослабевающем потоке не только неосознанной, но и сознательной глупости.

Так шли и продолжают идти люди по жизни. Так шли по ней и мы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ

ВЫБОР ПУТИ

Я принадлежу к поколению, становление которого проходило в военные и последующие также не

очень легкие годы и поэтому не испытало, по крайней мере, в знакомой мне среде, тургеневской проблемы «отцов и детей».

Мы росли среди людей старой дореволюционной закваски, сохранивших самобытность и человеческую индивидуальность. Делаю решительную скидку на свое возрастное восприятие, и тем не менее могу сказать, что сейчас нет ни таких дворников и милиционеров, ни продавцов и парикмахеров, ни сапожников и точильщиков ножей, какие были в предвоенные и даже в первые послевоенные годы.

Многие из нас еще не осознали огромной инерционности социальных систем. А ведь именно в силу этой характеристики наше столь мощное движение в 30 – 40-ые годы, особенно, связанное с индустриализацией страны, явилось следствием того, что занималось ею первое поколение советских инженеров и рабочих, воспитанных в недрах прежней системы. Они умели и знали как работать на конечный результат и с максимальной пользой. Люди впитали в себя нужные навыки с молоком матери и выбить их тогда не смогли никакие катаклизмы тех лет. Сказалось унижение и оболванивание людей и, по тому же закону, стали убывать их потенциальные возможности уже в следующих поколениях. Не сразу теряли мы культуру, приобретали беспринципность и прочие негативные качества. Шел медленный процесс разрушения личности. Результат его, а ничего другого, есть наша действительность. Также, а не в какие несколько лет, если к тому будет желание, пойдет и ликвидация её последствий. Тем более что строить – не разрушать. Дело много более трудоемкое.

Думаю, и всё остальное положительное того периода поддерживалось старыми кадрами первого и отчасти второго поколения. В стратегическом же плане реальный социализм был прямо ориентирован на растление людей, низведение их до серой массы потребителей, что особо стало проявляться в следующих поколениях, подготовленных полностью вне благотворного опыта дедов и прадедов. Дети воспитываются отцами и матерями, а в наши школьные и студенческие годы они были вполне правильными родителями.

В июле 41 года я, окончивший 6-ой класс 13-летний паренек, вместе с группой таких же мальцов и с нашим молодым учителем физики Михаилом Михайловичем поехал собирать ягоды. Мы прожили в лесу неделю, никаким современным образом не экипированные, без сапог и антикомарина, и под лозунгом: всё для фронта, в который свято верили, набирали по 15-20 стаканов черники. Каждый день уходили за 5-6 километров. К вечеру, нещадно изъеденные комарами, возвращались к месту стоянки с тем, чтобы, сдав до последнего стакана собранное, получить кусок хлеба и чашку супа. Чем питались утром и днем? Наверное, оставшимся от ужина хлебом и кипятком. Не помню ни родительских охов и ахов при проводах, ни окриков учителя. А ведь были мы, привыкшие к свободе, не пай-мальчиками и лезли в воду и разбредались кто куда в лесу, и вечером на стоянке.

Переживали и беспокоились ли за нас? Вероятно. Но у старших того времени было одно глубочайшее понимание – в деле воспитания человека требуется предоставление максимума самостоятельности, уважительное отношение к личности. Это знали тогда, кажется, все взрослые.

Несколько раз меня, спрыгнувшего с подножки трамвая на Уралмашевском кольце, ловил милиционер и лишь грозил при этом пальцем, а один однажды отдал честь, спокойно сказав, что так не должно делать. Позже, уже в послевоенные годы, в центре на улице Ленина можно было почти постоянно видеть милиционера, солидного, с отличной выправкой и с мужественным бронзового загара лицом. Иногда, будучи в городе, норовил под каким-либо предлогом подойти к нему специально и получить исключительно четкий сверх вежливый ответ на свой вопрос. Создавалось впечатление, что я самый уважаемый и любимый гражданин Свердловска. Тогда я относил подобное к советской власти. Сейчас уверенно знаю, оно шло от старого городового.

В учебном 41 – 42 году мы разболтались до невозможного. Что только не устраивали: выключали свет, стреляли из рогаток, играли во всё, что можно было придумать или позаимствовать у соседей. Однако отец нашего физика, учитель математики Михаил Иванович, в ответ на подобные действия не заводился, не выскакивал из класса, а с уважительной на лице улыбкой призывал нас к спокойствию и порядку. Производило ли впечатление такое обращение? Нет. Но как оно сказалось потом, через два, может три года. Он великий учитель, по-другому его не назовешь, прекрасно понимал – добро не может остаться без оплаты.

Лет 25 спустя вызывают меня в школу. Прихожу в учительскую и вижу чернильные физиономии двух своих парней. Разбили случайно чернильницу. Боже, какое возмущение молодой, воспитанной комсомолом и партией учительницы: хулиганы, преступники и, почему-то… лодыри. Стоял растерянный, не знал, что сказать и вспоминал милых Михаилов. Или, в то же примерно время, 10-летняя дочка приятеля рассказала как-то нам про учительницу, поставившую одной девочке двойки по всем предметам за плохое ее поведение на уроке пения. Раз десять переспрашивали: может она перепутала, не так, а иначе было. Нет, говорила, так и было. Не поверил, а через пару лет мой старший сын, после, удивившей даже меня, сверх тщательной подготовки к экзамену по математике, не был допущен к нему из-за не сданного зачета… по физкультуре. В 1946 году весной и тоже после первого курса я четырежды бессовестно эксплуатировал преподавателя математики, чудесную женщину, которая при каждой очередной попытке сдать зачет лишь покачивала головой и, наконец, поставила его, обратив мое внимание на не очень достойный и не столь эффективный способ изучения нужного мне предмета.

Насколько тесно судьба человека связана с его деяниями – трудно сказать. Но едва ли взгляд из будущего на с любовью и душой им сотворенное, равно как и на что-то доброе, сделанное для него, не принес бы ему дополнительных минут удовольствия, гордости или благодарности. А если наоборот? Не связана ли трагически закончившаяся жизнь сына с тем первым потрясением от допущенной тогда по отношению к нему несправедливости?

1943 год был тяжелым. И как-то осенью, за разговорами о жизни, мама предложила мне попробовать поступить в техникум. Поехал во Втузгородок, напросился на прием к директору политехнического и был любезно принят. Получил одобрение и приглашение на второй курс. Однако что-то мне в нем не понравилось и, вернувшись домой, объявил: пойду работать, поступлю в вечернюю школу, а затем сразу в институт. Тут, вроде, не обошлось без протекции. На следующий день отправился на завод Уралэлектроаппарат.

Приняли меня в инструментальный цех учеником-разметчиком. Освоил я профессию быстро. Уже через месяц стал разметчиком 5-го разряда, и впервые почувствовал полезность полученных в школе знаний по математике и геометрии. Снова я оказался среди интересных людей – виртуозов-инструментальщиков, специалистов по изготовлению крупных штампов для вырубки фигурных пластин из электротехнического железа. Штампы были настолько сложны и многоэлементны, что и сегодня не представляю, какой точностью движений и каким терпением нужно обладать для обеспечения сопряжения двух главных их узлов (матрицы и пуансона) по доброй сотне поверхностей с равномерным зазором в сотые доли миллиметра. Однако кое-чего из более простого все же нахватался, и потому с благодарностью вспоминаю те два года за предоставленную судьбой возможность поработать непосредственно на производстве.

Вечерняя школа тоже оставила след в памяти. Или голодные годы войны, или возрастные изменения резко на мне отразились и я настолько потерял память, что произвел удручающее впечатление на своих новых учителей. С гуманитарными предметами дело было конченное, а вот по точным дисциплинам сумел в их глазах исправиться, догадавшись на контрольных работах просить дополнительное время и выводить все формулы и зависимости, начиная с самых азов. В результате школу я закончил с четким разделением предметов, открыв себе дорогу в технический вуз.

Война закончилась. Школьный аттестат получил. От отца, пропавшего без вести в 42-ом году, пришло первое письмо. Я решил увольняться с завода и поступать на дневное отделение Уральского политехнического института.

      Мне показалось, что самой модной и определяющей мощь страны была металлургия, и я подал заявление на механический факультет по специальности – «Оборудование металлургических заводов». Так состоялся выбор моего дальнейшего жизненного пути.

ИНСТИТУТ

В институте вавилонское столпотворение. Опаленные войной взрослые мужи, поработавшие на производстве юноши, наивные мальчики и девочки – вчерашние школьники. После военного институтского застоя армия абитуриентов. Только на одну нашу кафедру шестьдесят желающих попробовать вкусить студенческую стезю. Именно попробовать, потому что уже после первого семестра нас осталось ровно половина, а ко второму и того меньше – всего двадцать человек. Они уже и дотянули до конца.

Что такое институт в 45-50 годы? Это годы Сталинских предначертаний, борьбы с космополитизмом, особых разрешений на получение из библиотеки иностранных журналов, разносных по персональным делам комсомольских собраний, начетничества и догматизма на занятиях по политэкономии и основам марксизма-ленинизма. И на фоне форменного насилия над личностью чудо – преподаватели.       Директор института инженер Качко, о котором ходили легенды, связанные со строительством института. Это он на каком-нибудь новогоднем вечере считал долгом поздороваться и непременно пожать руку доброй сотне студентов.

Математик Малышев настолько увлекался своей лекцией, ничего и никого не видя, что студенты по своей надобности свободно покидали аудиторию и возвращались обратно.

Физик Кикоин удивил всех на первом экзамене, разрешив пользоваться любыми пособиями и учебниками, а тем, у кого не было последних, даже порекомендовал сходить в библиотеку. Затем удалился на все время нашей подготовки и, наконец, после короткой беседы с каждым поставил точно такие оценки, какие мы заслуживали в нашем собственном, а потому безошибочном, представлении.

Заведующий кафедрой Пальмов окончил гуманитарный и технический вузы и являл собой пример утонченной вежливости. У него была необыкновенная способность найти в каждом из нас то, что можно похвалить, одобрить. – Вы как всегда абсолютно точны, я к сказанному Вами ничего не могу добавить. – Просмотрел Ваш проект. Необычное решение задачи. – Вы применили оригинальный прием. Я вам этого не читал. Изумительно.

В отличие от Пальмова, читавший нам спецкурс Грузинов, бывший начальник конструкторского бюро Уралмашзавода, был на слова скуп, но ценил в студентах изобретательность и самостоятельность. Он мог поставить пятерку только за одну эту способность. – Сознайтесь, – говорил он, – Вы этого не знали и придумали только сейчас. Студент в ответ мямлил нечто малопонятное, так как и признаться, что ничего не читал по сему поводу неудобно и отказаться от действительно им тут придуманного нелегко. Получал ее, желанную, и выскакивал окрыленный собой, своим учителем и, похоже, на всю оставшуюся жизнь.

Теплотехника – предмет, который мы механики не очень жаловали, сохранилась в памяти по другому. Читавший ее седовласый человек покорил нас регулярным посещением филармонических концертов.

А мода тогда, в конце 40-х годов, на них была необыкновенная и вполне объяснимая. В свердловчан были влюблены, кажется, все знаменитости. Выступления Гилельса и Ойстраха, Иванова и Лисициана, да и собственного оркестра филармонии под управлением Павермана пользовались громаднейшим успехом. Царило послевоенное воодушевление. Вошло почти в норму после второго – третьего выступления на «бис» всем в зале вставать и слушать стоя. На фортепьянном концерте в то время мало известного пианиста Мержанова, бывшего в неописуемом угаре очарованности не то кем-то персонально, не то всем Свердловском, зал стоял целый час. На Лисициана мы бегали смотреть за кулисы и он демонстрировал нам, расстегнув рубашку, работу своей диафрагмы. Не меньшее восхищение у меня осталось от свердловских театров с Глазуновой, Китаевой и Вутирасом, Емельяновой и Мареничем, Ильиным и Максимовым. Посещение любого спектакля с их участием воспринималось большим событием. В помещениях театров чистота и порядок, обслуживающий персонал сверх любезен, публика празднично одета. В буфетах самое лучшее, что можно сыскать в городских магазинах.

Масса поучительного, радующего душу и сердце человека, заставляющего быть лучше, красивее и добрее. Но главное – много хороших умных людей. Учились ли мы у них? Да, но не всему. Становились на ноги, но не так как они. Не обо всем они с нами разговаривали, не все свои знания и опыт могли нам передать. Люди жили двойной жизнью. На трибуне – одни, в служебном кабинете – другие, дома – третьи. Но и дома, даже отец не полностью открывался перед сыном, скрывал свои сомнения, свой взгляд на жизнь либо из собственной боязни, либо боязни за свое чадо: дабы не знал, не проговорился, где не следует. И только мы, одержимые, как все молодые, не знавшие, а только слышавшие о репрессиях да к тому же больше о тех, которые кончались благополучно и где просматривалась вроде и справедливость, говорили то, что думали, и не признавали черное белым, по крайней мере, значительно чаще, чем это могли себе позволить старшие товарищи.

Наша студенческая группа была аполитична и потому из нее никто не вышел ни в партийные работники, ни в крупные руководители, от которых требовалось думать одно, а говорить убежденно другое. Кстати, одна из причин того, почему со временем огромное число способных и талантливых людей оказались за бортом управления хозяйством и страной и у власти становились главным образом одухотворенные не стремлением вершить полезные дела, а болезненным нетерпением подъема по ступенькам ее иерархии. Мы же руководствовались естественным природным принципом здравого смысла. Его часто критикуют как нечто неопределенное, схоластическое. Я же лично им всегда руководствовался и мало, когда не достигал цели. Окончательно утвердился в его правильности много позднее на одном из совещаний и самым неожиданным образом. Зная о моей приверженности данному принципу и постоянном моем упоминании о нем во время споров, видимо, в аналогичной ситуации, один из моих доброжелателей вытащил из ящика стола английский стандарт, открыл его на какой-то странице и в конце приведенных в нем четких и точных требований к изделию зачитал: «и далее – по здравому смыслу».

Что же такое здравый смысл? Да свод неписаных, законом не установленных, но здоровым большинством общества принятых норм и правил. Интуитивное следование накопленному в природе опыту, возможно быстрому и с минимальным числом нежелательных возмущений движению. В любом деле, а что касается поведения человека и принимаемых им решений – тем более, и не только на бытовом уровне, а и в области абстрактного познания.

Так вот мы, руководствуясь здравым смыслом и в силу своей аполитичности, за что не раз были биты, уже тогда, хотя и с юношеской наивностью и верой во всякие святости, нередко давали верную оценку окружающей нас действительности. Знали многое и имели собственное мнение. Другое дело, что знали с определенными сомнениями, ибо в плане реальной оценки фактов были лишены полной информации – величайшего преступления управителей тоталитарной системы, потому что вершилось оно не по ошибке, не по недомыслию, а сознательно для подчинения своим интересам страны и народа. Вершилось нагло и сверх масштабно.

Знали и гордились мощной индустрией, способностью построить за 10 лет гигантские заводы. Восхищались гениальностью Сталина, верно оценившего исходные позиции для своего возвеличивания: что у нас масса талантов для решения поставленной задачи; что в стране огромные запасы золота, скопленного за 300 лет империи Романовых; что подавляющая часть населения страны воспитана на вере в царя – батюшку. Знали, что тридцатые годы никакие в партии не идеологические разногласия и не предательство, а элементарная борьба за власть и нужное ей искусственное создание соответствующей обстановки. Спорили, и пришли к выводу, что партийные догматизм и дисциплина с их демократическим централизмом при 10-ти миллионной партийной армии есть средство держать народ в узде и, при необходимости, послать его без усилий на любое дело: хоть на войну, хоть на стройку. Больше в них нет никакого проку. Издевапись над высказыванием Сталина о марксизме-ленинизме, как науке, без знания которой не могут двигаться вперед все остальные. Смеялись над инспирированной им борьбой с космополитизмом (хотя и усматривали в ней определенный смысл и целесообразность, если бы они не сопровождались доведенными до идиотизма глупостями). Его старческим увлечением вопросами языкознания. Чувствовали и догадывались, что наши обратные потоку официальной пропаганды представления о Марксе и его школярской философии не могли не разделяться другими людьми и если они не известны нам, так только в силу их запрещенности. А теперь, читая Бердяева, Франка, Бакунина, Короленко, убеждаемся, что мы в оценке нас возмущавшего были даже лояльнее, чем наши предшественники.

Естественно, после таких представлений мы не могли не задавать себе вопрос: что делать? Но среди нас не было ни героев, ни борцов, ни способных на диссиденство. Видимо, для этого нужен особый склад характера, какой-то другой более высокий уровень возмущений. Мы же принадлежали к той прослойке не совсем безыдейных, думающих и жаждущих реализовать свои возможности с пользой для себя и общества, не конфликтуя с системой, используя ее слабые стороны, но не кривя особо душой, не вступая в противоречие с собственной совестью. Также , чтобы реализовать себя без лишних ограничений и не быть вне коллектива, вне обсуждаемых кем-то проблем, а отнюдь не по идейным соображениям, мы вступали в партию. Потом обращались в ее высшие органы по вопросам, не имеющим никакого отношения к политике, а только по тем, что считали нужными и важными для дела, для страны и народа. Короче, использовали систему в общечеловеческом плане, и в то же время критиковали ее между собой вдоль и поперек. Мы не пропагандировали партийные лозунги, не агитировали за разные глупости, но и не сопротивлялись им активно, голосовали безмолвно «за» и, не имея за плечами исходного багажа, которым обладали наши отцы и деды, гробили себя, а тем более следующее за нами поколение своей беспринципностью и готовили базу для того, что должно было в конце концов случиться.

В 1950 году я пришел на Уралмашзавод. Направление на него получил необычным способом. На четвертом курсе меня избрали председателем факультетского научно-технического общества. С обществом, кроме поступления на завод, связано еще одно событие. Я позволю себе в порядке отступления рассказать о нем. Оно как-то характеризует общую обстановку того времени и те остатки неформальной свободы, что сохранялись от привнесенного с дореволюционной поры.

В конце учебного года мы выпросили у дирекции института порядка 10 тысяч рублей на 15-ти дневную ознакомительную экскурсию из расчета денег на проезд и пяти рублей суточных. Задумали побывать на заводах Каменска-Уральского, Челябинска и Белорецка. Затея чисто экспромтная без предварительной с их руководством договоренности.

Составил я список желающих и включил туда кроме механиков двух приятелей: Калинина и Бенина. С первым, эвакуированном из Ленинграда, я познакомился еще в школе. Он поступал в институт вместе со мной и учился на энергофаке. С другим, студентом театрального института, нас свело трамвайное знакомство. Оба большие эрудиты, знавшие много того, что не знал я. Конечно, приглашение их в нашу группу, особенно Бенина, являлось с моей стороны нарушением финансовой дисциплины, но чего не сделаешь ради друзей. Лев к тому же горел желанием проверить артистические способности и сыграть роль студента техника.

Накануне договорились о встрече: с приятелями – у меня дома, с остальными – на вокзале. Утром получил пачку денег, каких ни разу не держал в руках. По дороге, вспомнив о приглашении, заехал на день рождения к знакомой. У нее засиделся и прибежал домой, когда друзья уже метали молнии. До отхода поезда оставалось чуть больше часа, а надо с Эльмаша еще доехать до вокзала. Там такая же реакция. Народ возмущен, требует денег. Говорю:

– В вагоне. – Нет. – Кричат. – Давай сейчас.

Раздал быстро без каких-либо расписок и в вагон. Поезд трогается, а вижу только человек пятнадцать – не больше. Начинаю беспокоиться. Слышу в ответ:

– Так деньги же получили – какая забота, можно и по домам.

Экскурсия для половины приглашенных была лишь поводом для небольшой компенсации к их летней стипендии. Единственное успокаивает – мало знакомые люди. Наши все в полном сборе.

Приехали в Каменск-Уральский, и сразу на завод. Узнаем, – для посещения требуется специальный допуск. У нас его, естественно, нет. Все усилия напрасны: барьер первого отдела оказался не пробиваемым. Впрочем, таким он оставался и на все последующие годы.

Погода отличная. Чтобы как-то подпудрить реноме повел ребят на Исеть. Отдохнули, искупались, посмотрели на только что построенный сверкающий свежей краской прекрасный одноарочный железнодорожный мост. Неприятности забыты. Надо двигаться дальше.

На вокзале говорят, что вечернего поезда на Челябинск нет, но можно уехать с соседней станции ночным. До нее восемь километров. Принимаем решение – идти, и по совершенно незнакомой дороге с приключениями добираемся туда в полной темноте. По пути придумываем изменить программу и, дабы улучшить свое финансовое положение, сократить ее до пяти дней и ограничить заводами Челябинска. Суточные моментально увеличиваются до пятнадцати рублей, плюс появляется экономия от поездки в Белорецк.

На следующий день в Челябинске быстро устраиваемся в общежитие одного института. По новому плану к двум заводам (металлургическому и трубному) добавляем посещение тракторного. На каждом принимают с большой благожелательностью. Оформление не больше часа, как будто нас ждали. Видимо, действует необычность команды, ее самостоятельность. Да и можно ли должностному лицу вести себя в подобной ситуации по иному. Клиент обезоруживает и заставляет действовать не стандартно: настолько необычно его поведение. Испытал это не раз, был рад каждой подобной встрече и старался сделать все от меня зависящее, как можно быстрее и с максимальным вниманием.