Подольские курсанты

– …и продолжает двигаться на Москву.

Над строем повисла зловещая тишина. Все вдруг представили, как этот самый недобитый танк переехал расчет, вырвался на шоссе и мчится теперь к столице, сметая все на своем пути. А за ним еще и еще… Грош цена им, горе-артиллеристам, если они не смогут встать на пути этого танка и не заставят повернуть назад.

Стрельбицкий опустил глаза и задумался. Он ни на минуту не забывал главную заповедь: командир всегда силен своей безмолвной близостью с бойцами, которыми командует. И дело сейчас не в грозном окрике, а в том, насколько просто и ясно он сумеет объяснить, как не погибнуть и в конце концов победить врага…

Он обвел всех грустным взглядом и начал говорить, уже не так громко, но внятно и по-военному уверенно:

– Через три месяца все вы уйдете на фронт и будете командовать людьми, в том числе – и старше себя. И от того, как вы станете это делать, будет зависеть исход нашей войны с фашистами. – Полковник замолчал, посмотрел на курсантов, потом на хмурое небо. – Детство закончилось, ребята. Теперь за каждой вашей ошибкой может стоять не один десяток человеческих жизней. Запомните это. Пожалуйста.

Шумел своей последней листвой мокрый лес, светило сквозь уползающие тучи беспомощное октябрьское солнце; земля, напитавшись влагой, затаила дыхание, прислушиваясь к далекому рокоту чужих машин. Где-то там, за горизонтом, шла война – такая далекая и уже такая близкая…

К возвращению в училище готовились уже ближе к вечеру. Коневоды поили лошадей, готовили упряжки: крепили передки, прилаживали к ним станины сорокапяток. Несколько человек, самых стойких, раздевшись до исподнего, сушили так и не просохшее за день обмундирование. Полевая кухня, к большому удовольствию старшины, наконец-то расставалась со своим содержимым: румяный повар в светлом колпаке и несвежем уже фартуке, не скупясь, отваливал длинным черпаком дымящуюся ароматную кашу в протянутые солдатские котелки…

Под густым дубом на расстеленной плащ-палатке дружно управлялись с ужином Митя и Сашка. Какое-то время ели молча, дружно скребли ложками по стенкам котелков, весело переглядывались и многозначительно ухмылялись.

Первым заговорил Митя:

– Теперь-то ты хоть понимаешь, что бой – это не цирк и не тир со смешными зверушками? И девчонок там нет, не перед кем рисоваться!

Сашка удивленно посмотрел на товарища. Подумаешь, выручил перед полковником, нашелся, что ответить! Теперь можно учить его, лучшего наводчика батареи, уму-разуму? И при чем здесь девчонки?..

– Как это нет? – обернулся Лавров к Мите.

Тот проследил за взглядом Сашки и недовольно поморщился:

– Ну, опять ты за свое!

Этот Митя Шемякин порой так злил Сашку, что ему становилось не по себе. Но что ни говори, а друг Митя был настоящий. Другого такого поискать. Выручал, когда трудно, и переживания Сашкины выслушивал на полном серьезе, и дельные советы давал, когда мог.

Познакомились они чуть ли не в первый свой курсантский день. Можно сказать: по мелочному поводу. Сашка поделился с ним лоскутом белой бязи, хранившейся в его походном сидоре, для свежего подворотничка. Сашка берег этот небольшой уже отрез, сам брал его только в крайнем случае. А тут как раз Митя – растерянный, отчитанный командиром отделения. Стоит в бытовке, ломает голову, где бы раздобыть подходящий материал.

«На, держи». – Сашка протянул ему тогда ровно оторванную белую ластовицу и очень обрадовался, когда увидел на лице товарища неподдельную благодарность. Так и познакомились, и подружились. И дружба эта стала именно солдатской, без разных там сантиментов и объяснений: вот тебе мое плечо, а вот, если надо, и я сам.

Только спустя какое-то время сама собой стала проступать разница в воспитании и характерах. Митя был родом из Горького, его родители, люди с рабочей закалкой, сызмальства привили сыну чувство ответственности и справедливости. Он раньше других вступил в ряды ВЛКСМ, стал секретарем комитета комсомола – словом, уверенно выдвинулся в передовые.

Когда подошло время, Митя подал документы в Подольское артиллерийское училище. Дома его выбор одобрили: командир – тот же рабочий, только в его руках куда более сложный инструмент, чем токарный станок или кувалда. Но и ответственности больше.

Вот эта книжная упертость Мити в насущных делах и будоражила живую Сашкину натуру. Он-то все воспринимал совсем иначе. Конечно, Митя со своим буквоедским объяснением всегда будет у командира в почете. Но ничего, настоящее дело покажет, кто прав.

– Митя, нельзя же быть таким правильным! – Сашка не упускал возможности подковырнуть друга. Вот и сейчас стал ехидно загибать пальцы. – Комсорг батареи, отличник боевой подготовки, будущий генерал! Смотри, так и до маршала дослужишься!

– Да ну тебя. – Митя в ответ загнул только один палец. – Балабол.

Оба разом замолчали, заметив стоявшую за медицинской палаткой Машу. Девушка укладывала в вещмешок чистое постельное белье и украдкой бросала взгляды в их сторону. В пылу спора ребята не сразу заметили ее, а когда увидели, не сговариваясь, смутились.

– Сань, не липни ты к Маше, а? Она девчонка хорошая, настоящая, не какая-нибудь там…

Митя осекся, наткнувшись на твердый взгляд собеседника.

Сашка весь как будто закипел:

– Какая «не какая-нибудь»? Тоже, как ты, правильная, да? То есть – мне не пара? Так, что ли? А кому тогда пара? Тебе?

Митя растерялся:

– Да я не то хотел сказать.

Но Сашка уже не унимался, всем корпусом подался к Мите, захрипел, переходя на сдавленный крик. Опрокинутый котелок отскочил в траву.

– Выходит, если я из детдома, то мне не ко всякой девчонке можно… липнуть? Так, что ли?

– Ну, опять тебя понесло… – Митя был уже не рад, что затеял этот разговор…

– Ну, а как? – не унимался Лавров. – Маша, значит, правильная, по-твоему – настоящая, а я ненастоящий. Что же ты, правильный, меня такого в друзья себе выбрал?

– Я не выбирал. – Митя повалился на спину, показывая, что спор окончен.

Сашка хотел сказать еще что-то, но тут неожиданно раздалась песня. Она, словно ветер, ворвалась в размеренную курсантскую жизнь, заставила всех разом замереть и обернуться в сторону проселочной дороги.

Из-за ближнего перелеска, чавкая дорожной жижей и бряцая амуницией, показалась колонна курсантов пехотного училища. Сверкая примкнутыми к винтовкам штыками, особенно грозными в свете осеннего заката, они изо всех сил тянули знакомые слова, стараясь подбодрить себя на марше:

Шел отряд по берегу, шел издалека,Шел под красным знаменем командир полка.Голова обвязана, кровь на рукаве,След кровавый стелется по сырой траве.Эх, по сырой траве!

Ребята знали друг друга: те были тоже свои, подольские. Притихшие было артиллеристы теперь заметно оживились, подскочили с мест.

– Здорово, царица полей! Много ли немцев настреляли из своих трехдюймовочек?

Раздался дружный хохот. Добрая шутка и настроение поднимает, и собственное превосходство порой доказывает лучше всякого доклада.

Пехотинцы как раз закончили песню. Ну, держись, артиллерия, в долгу не останемся.

– Много – аж со счета сбились. И в атаку сходили, и в рукопашной силой померились. А вас так и не пускают в дело? Все по фанере своей стреляете да за железяками прячетесь? Эх вы, боги войны…

– Вы что, в расположение не торопитесь? Вас что, забыли или из училища выгнали? – подхватили из строя.

– Да нет, – нашелся еще какой-то остряк, – у них перекур: час воюют, три отдыхают.

Пехотинцы засмеялись так же громко, как только что пели песню. Курсант Васильков ловко поправил наползающие на нос очки – знай наших! Другой курсант, коренастый Раиль Яхин, парень уже «бывалый», задорно подмигнул показавшейся у дороги Люсе и, достав из-за пазухи букетик полевых цветов, бросил ей прямо в руки. Девушка зарделась, быстро огляделась вокруг и, помахав Яхину рукой, бережно прижала подарок к груди.

Митя толкнул Сашку в бок:

– Давай так договоримся. Ни ты, ни я ничего не делаем, а если Маша сама выберет кого-то из нас, то так тому и быть.

Сашка, уже успевший переключиться на перепалку с пехотинцами, удивленно посмотрел на товарища и задорно заметил:

– А у нас из-за девчонок дрались.

Митя удивился:

– Но мы же с тобой не будем драться? – Сашка молчал, твердо глядя в глаза товарища. – Ну что, уговор?

Сашка переступил с ноги на ногу, посмотрел на удаляющуюся колонну пехоты, заметил так и не сошедшую с лица Люси улыбку и махнул рукой:

– Уговор!

* * *

В длинном коридоре санчасти царил полумрак. Маша, дежурная медсестра, прислушивалась к шуму ветра, загнанного в строгую геометрию казарменных зданий. Она пыталась сосредоточиться на чтении учебника по медицине, но строчки сливались и она никак не могла вникнуть в смысл написанного. Усталость последних дней наваливалась все беспощаднее. Время от времени она вставала и ходила, стараясь взбодриться. Доходила до кабинета дежурного врача, останавливалась возле двери, прислушивалась. Раиса Игоревна тоже не спала: было слышно, как шелестят страницы журнала, как позвякивает чайная ложечка, скрипит стул.

Военврач Никитина была из тех смелых женщин, которые не уехали в эвакуацию, а остались верными своему врачебному делу именно на фронте. Возможно, еще и потому, что хотела в трудную минуту быть рядом с сыном. Ее Славик числился курсантом артиллерийского училища, готовился стать офицером. Помимо врачебного долга Раиса Игоревна испытывала материнский долг и сейчас должна быть там, где ее сын, чтобы хотя бы взглядом поддержать его. А заодно и самой иметь возможность видеть, что он жив и здоров. И уверенность эта питала силой и саму Никитину, потому что была она обычной женщиной, в одиночку вырастившей сына.

Думая об этом, Маша невольно задержалась возле ее кабинета и попыталась представить себя на месте военврача третьего ранга. У девушки забилось сердце: сколько же приходится выдерживать на своих плечах этой строгой, но только с виду, женщине, как тяжело ей совмещать заботы матери, готовящей сына к войне, с обязанностями начальника медицинской части. Нет, Маша, наверное, так бы не смогла.

Девушка поспешила вернуться на свое место, отложила книгу и незаметно для себя положила голову на руки. Она не видела, как мелькнула вдоль стены чья-то юркая тень, как качнулся, слегка звякнув медицинской посудой, громоздкий стеклянный шкаф. Зато она ясно уловила стук закрываемой двери и гулкие шаги, приближающиеся к ее посту.

Маша вскинулась, быстро протерла глаза, пытаясь разобрать, что происходит. Из дальнего конца коридора к ней приближалась белая тень, постепенно превращаясь в военврача Никитину. Заметила она, что Маша спала, или нет?

Девушка вскочила с места, и они с Никитиной стали одного роста. Строгие глаза начальницы внимательно смотрели на санинструктора. Маша почувствовала, что краснеет.

– Извините, товарищ военврач третьего ранга, уснула…

Вместо ожидаемого выговора гулкая тишина ответила ей спокойным голосом:

– Ничего-ничего. Все в порядке? Мне показалось, кто-то здесь ходит.

Только тут Маша вдруг заметила на своем столе небольшой букет свежесорванных цветов. Она непонимающе посмотрела сначала в окно, потом на Раису Игоревну, и обе они улыбнулись.

– Ты бы и впрямь, что ли, поспала. Нельзя же столько в книжках сидеть.

– Да никак не успеваю все выучить. Одних только названий – вон сколько.

– Это да. – Никитина присела с другой стороны стола, не спеша достала из кармана пачку папирос. Она чиркнула спичкой и заговорщицки кивнула на стол: – От кого букетик-то?

Маша растерялась. Действительно, от кого? Всего несколько минут назад его здесь не было.

– Да я не знаю, – неуверенно произнесла она и посмотрела на Никитину: поверит ли?

Военврач выпустила струю сизого дыма и покачала головой:

– Эх, девки, девки! Жалко мне вас, родненькие! Не успеете влюбиться, как их всех на фронт отправят!

Никитина вдруг встрепенулась. Теперь уже и Маша отчетливо услышала далекий гул самолетных моторов. Нет, это не ветер. Ветер был до этого, сейчас это точно самолеты. Наши или немецкие?

– Опять на Москву полетели. – В глазах Никитиной появилась тревога. – Сколько же они ее, бедную, еще бомбить-то будут? – И вдруг прямо без перехода, откровенно, по-бабьи, перевела разговор на другое: – Я тебе так скажу: Митя Шемякин – парень видный и на хорошем счету. Я бы долго хвостом не вертела. Кто знает, что всех нас ждет завтра?

Маша никак не ожидала от этой, казавшейся холодной, как медицинский халат, женщины такого участия. Девушка вскинула на начальницу полные испуга глаза, словно та, словно скальпелем, резанула ее по живому. Она еще сама не решила окончательно. Но эти слова в полумраке ночного коридора показались не просто советом, а прямым указанием. Маша почувствовала, что Раиса Игоревна угадала ее тайные мысли. Митя…

От радости еще сильнее забилось сердце. Да, но как же тогда Сашка? Он ей тоже нравится… В этот момент стоящий у стены стеклянный шкаф неожиданно звякнул. Обе женщины машинально поглядели в его сторону. И если Маша так и не поняла, в чем дело, то Раиса Игоревна сумела различить в темноте едва заметные между ножками шкафа носки курсантских сапог.

Она улыбнулась, затушила в старой плошке папиросу и поднялась со стула:

– Сквозняк. Ветер-то какой сегодня! Ты вот что: проверь окна и на самом деле ложись-ка поспи немного.

Маша посмотрела ей в спину. Потом, дождавшись, когда за военврачом закроется дверь кабинета, кинулась к странному шкафу. Заглянула за него и невольно отпрянула: на нее таращился беспомощный и будто кем-то обиженный Сашка. Он смотрел на Машу умоляющим взглядом, обеими руками прижимая к груди сразу несколько пузырьков с лекарствами.

Маша не удержалась и прыснула со смеха:

– Лавров, ты соображаешь, что ты делаешь? Ты что себе вообще позволяешь, а?

Она осеклась на полуслове, неожиданно вспомнив только что услышанные от Никитиной слова. Действительно, кто знает, что их всех ждет завтра – ранение или смерть, победа или «пропал без вести». Надо жить – сегодня, сейчас, с теми чувствами, с теми людьми, которые вокруг тебя, пока они еще живые, теплые…

Сашка так и не понял, что произошло: Маша вдруг перестала смеяться, глаза ее сделались серьезными, по лицу пробежала непонятная скорбная тень, словно девушка собиралась заплакать, она быстро подалась к нему, взяла в ладони испуганное мальчишеское лицо и быстро-быстро начала целовать куда попало…

Небо в эту ночь было особенно гулким. Бесконечные раскаты грома нагоняли на людей странную тревогу. Все так или иначе связывалось с неумолимо приближающейся опасностью. К грохоту природному то и дело примешивался ясно различимый гул немецких самолетов. Волна за волной они «накрывали» Подмосковье, но до поры не тратили здесь свой боезапас: сейчас им важнее была Москва. Армады бомбардировщиков уходили туда. Там сейчас решалось, удастся ли сломить дух защитников столицы, заставить запаниковать заранее, еще не видя противника в лицо. Там, в московском небе, не переставая, лаяли зенитки, выли сирены.

Алешкину не спалось. Уже несколько ночей подряд он пытался отдохнуть хоть немного, но назойливые мысли о дне завтрашнем не давали покоя.

Он посмотрел на лежащую рядом жену. Спящая Лиза была спокойна и тиха. Хотелось верить, что сейчас она просто видит сон и не думает ни о чем плохом. За те три года, что они женаты, Афанасий так сильно привязался к ней и сыну, что казалось, нет силы, которая смогла бы их разлучить. Лиза всюду следовала за мужем, удивляя его редкостной способностью с ходу привыкать к новому месту и незнакомым обстоятельствам, на какое способны только любящие жены. Начиная с его курсантского быта и по сей день она – его половинка и надежный друг.

Теперь и над этим счастьем нависла угроза. Всех сплачивала в эти дни тревога за Москву: военных и гражданских, детей и взрослых, стариков и подростков. А неясное будущее вызывало еще и тревогу за сына, только-только научившегося понимать, что есть на свете хорошее и плохое… Неужели вот так в одночасье все может рухнуть? Хватит ли его сил и мужества не допустить этого? Достаточно ли его стойкости и решительности? И вообще, можно ли одним человеческим – теплым, осязаемым, из крови и плоти, противостоять напору железа и свинца? Мыслимо ли такое?

Нет, сна опять не будет. Алешкин тихонько встал, подошел к окну. Темная улица, тусклый свет фонаря напротив. Кажется, что все спит… И небо – черное, зловещее и уже чужое.

– Афанасий, ты чего? – Лиза глубоко вздохнула спросонья и приподнялась на локте.

Алешкин обернулся. Заметив на ее лице тревогу, постарался улыбнуться:

– Не знаю. Не спится… – Он подошел к кровати, погладил Лизу по голове: – Что-то душа не на месте.

Он натянул бриджи, стал застегивать ремень.

– Ты куда? – насторожилась Лиза.

– Пойду схожу в роту, ребят проверю.

– Не мешал бы ты им. Сегодня выходной. К ним родители приедут, а ты вон от своего уходишь. – Она грустно посмотрела на кроватку, в которой спал их Вовка.

– Ну, будет тебе. – Он шагнул к сыну, поправил съехавшее одеяло, посмотрел нежно, как только мог, отозвался с улыбкой: – Тут у меня один сын, а там – целая батарея. Ну перестань. – Он вернулся, сел на кровать, обнял расстроенную Лизу. – К обеду вернусь, сходим вместе на Пахру. Договорились?

Она крепко обняла его за шею, жарко, с трепетом, зашептала прямо в ухо:

– Сегодня опять на рынке были беженцы. Говорят, немцы фронт прорвали…

Алешкин отстранил ее, крепко взял за плечи. На мгновение тоска в ее глазах показалась ему отражением его сиюминутных переживаний. Он стряхнул набежавшее наваждение и уверенно, уже как командир, сказал:

– Слушай их больше. Бегут паникеры и трусы.

Лиза как будто не слышала его:

– Может, мне Вовку к маме отвезти?

Алешкин тряхнул ее:

– Лиза!

Она упала ему на грудь и тяжело вздохнула:

– Ладно. Иди.

Он поцеловал ее в пахнущие чем-то родным волосы, решительно встал, посмотрел на спящего сына и тихо вышел из комнаты.

Окно казармы удалось закрыть бесшумно. Сашка на мгновение задержался на подоконнике, перехватил поудобнее сапоги, снятые еще на улице, и спрыгнул на пол. Вроде никто не заметил. Возле поста дневального негромко переговаривались дежурный по роте и лейтенант Шаповалов. В тусклом свете приглушенных ламп мерно качалась фигура дневального – курсант намывал шваброй деревянный пол.

Сашка постоял несколько секунд, перевел взгляд в глубину казармы. Оттуда… доносился ровный, едва различимый храп. Стараясь не шуметь, Сашка пробрался к своей койке, аккуратно поставил сапоги и нырнул под одеяло.

Что это было? Неужели она его любит? Значит, она выбрала его, а не Митю? Или, может, это всего лишь случай, как говорят, порыв души? А вдруг, целуя его, она представляла себе Шемякина? Никитина-то ведь говорила Маше про него…

Сашке стало не по себе от такой мысли. Он повернулся на бок, качнулась спаренная двухэтажная койка. Сверху свесилась взъерошенная голова Мити:

– Пришел?

– Угу.

– Мы же договорились вроде.

– Договорились. – Сашка хотел было объяснить, как так вышло, что он на ночь глядя пошел на свидание, да на какое там свидание! – просто цветы девчонке подарить, но Митя перебил его:

– И ты меня обманул.

Сашка искренне посочувствовал товарищу. Узнай он сейчас, что было там, возле шкафа, с ума ведь сойдет от ревности. Да и не поверит. Сашка и сам бы не поверил, если бы… не этот еще пылающий на губах вкус девичьего поцелуя. Кто знает, может быть, и ее первого поцелуя?..

– Прости, Митька, я не хотел.

– Что значит, не хотел? – Митя спустился вниз, сел на Сашкину койку. Теперь они смотрели друг на друга почти в упор, как будто стрелялись. – Вот так просто: не хотел, а обманул. Так, что ли?

– Я виноват, я знаю. Но я ничего не мог с собой сделать. Прости меня, как друг, и все, забудем, ладно? – И без паузы выпалил: – Представляешь, она меня поцеловала. Сама.

Митя чуть не задохнулся от злости. Что значит поцеловала? По-настоящему? И это Маша, которую он до сих пор считал правильной? Выходит, подвернулась первая же возможность и – на тебе – вот она любовь! А как же он, Митя?

– Шпана детдомовская!

Как это соскочило с языка, Митя и сам не понял. Только заметил, как в одно мгновение округлились Сашкины глаза, как искривился в приступе ярости рот, как сжались кулаки.

– Что-о?!

Сашка вскочил с койки и прямо в проходе накинулся с кулаками на Митю… Они сцепились, упали на пол, потащили за собой чье-то свесившееся одеяло, опрокинули табуретку, сапоги.

Испуганные курсанты вскочили со своих коек практически одновременно – сказалась привычка к ночным тревогам. Когда же кинулись разнимать дерущихся, то те, почувствовав к себе всеобщий интерес, только добавили прыти.

На шум в сопровождении суточного наряда прибежал лейтенант Шаповалов. Вспыхнул свет, и взору дежурных предстала картина настоящего побоища: разбросанная одежда, опрокинутые тумбочки и табуреты, сдвинутые койки. И среди этого безобразия в окружении раздетых курсантов – два мычащих, сцепившихся в безжалостном поединке парня.

– А ну, прекратить! – голос Шаповалова немного отрезвил дерущихся, они застыли, пытаясь освободиться из цепких объятий. – Отставить!

Курсанты расступились. Между ними выросли две потрепанные фигуры: Митя с разбитой губой и Сашка с рассеченной бровью. Повисла тревожная тишина.

– Вы что тут устроили? – Лейтенант наливался злобой. – Драка? Да я вас…

Договорить не получилось – по проходу быстрым шагом приближался командир Алешкин.

– Смирно! Товарищ командир батареи…

– Вольно! – перебил Шаповалова старший по должности. – Что тут у вас?

– Драка.

Алешкин подошел к виновникам, внимательно вгляделся в их раскрасневшиеся лица.

– Так, красиво. Что произошло?

Молчание было зловещим. Все понимали, Алешкин, конечно, не Стрельбицкий, тот бы такого не спустил, лейтенант, хоть и строг в учении, но не слишком суров в жизни. Однако в этой ситуации тоже всыплет будь здоров. Смотрели уже не на Митю и Сашку, а ждали развязки. И она наступила – совсем неожиданная.

– Молчите? – Командир батареи продолжал изучать драчунов. – Хорошо. Тогда скажу я. Курсант Шемякин во сне перевернулся и упал с койки. Задев губой тумбочку. – Курсанты не сразу поняли, как относиться к словам лейтенанта. Похоже на шутку, но уместно ли сейчас шутить? Алешкин тем временем продолжал: – А курсант Лавров, помогая другу подняться, задел бровью за спинку кровати. Так? – Комбат посмотрел на Шаповалова, тот облегченно вздохнул – подходящее объяснение. – Только эта версия даст вам возможность завтра продолжить занятия. Это ясно?

– Так точно, – негромко отозвался Сашка.

– А раз ясно, навести порядок и – отбой! – Алешкин развернулся, чтобы уйти, но в это время ожившую было мертвую тишину прорвал голос Мити:

– Товарищ лейтенант, все было не так…

Курсанты снова замерли. Затаил дыхание Сашка: опять эта прямолинейность! Ну и придурок же ты, Митя…

– Была драка между мной и курсантом Лавровым. По уставу мы должны быть наказаны в дисциплинарном порядке…

Лейтенант Алешкин какое-то время стоял молча, потом повернулся к Мите, глянул ему в глаза и покачал головой. Затем сдвинул брови и громко, чтобы слышали все, произнес:

– Что ж, раз так, то – пять суток гауптвахты. Каждому.

– Есть! – На лице Мити расплылось удовлетворение.

– Но это не все. – Алешкин повернулся к замершему в недоумении Сашке. – Курсант Лавров, а вам с учетом всех ваших «подвигов», включая выходку на полигоне, по совокупности грозит отчисление из училища.

В полной тишине удаляющиеся шаги командира батареи показались Сашке метрономом его несчастной судьбы.

* * *

Обещая курсантам скорую встречу с врагом, полковник Иван Семенович Стрельбицкий вовсе не собирался сгущать краски. Полковник видел, как посуровели их лица, как выровнялся и еще больше сплотился строй. И это уже была не робость перед сердитым начальником, а понимание страшной действительности.

Все детали прошедшего разговора вспоминались Ивану Семеновичу по дороге в штаб, куда его вызвали по приказу заместителя командующего войсками Московского военного округа генерал-лейтенанта Елисеева. С чем был связан этот срочный вызов, Стрельбицкий точно не знал, но тревожное чувство, овладевшее им сразу же после телефонного звонка от генерала, не покидало его ни на минуту, порождая самые противоречивые догадки.

Генерал-лейтенант Елисеев выслушал доклад полковника, сухо поздоровался и пригласил пройти к большому столу с расстеленной на нем оперативной картой. Стрельбицкий сразу же отметил, как много на карте синего цвета: тщательно вычерченные стрелки густой паутиной опоясывали знакомые контуры местности, зловеще целились в самую середину, обозначенную крупной красной звездой.

– Вот, Иван Семенович, сегодняшнее положение дел. – Елисеев взял остро отточенный карандаш и обвел им один из участков. – Два дня назад в результате ожесточенных боев была прорвана оборона двух фронтов – Западного и Брянского. В штабах армий пытались справиться своими силами и своевременно не доложили о прорыве. В образовавшуюся брешь хлынули крупные механизированные соединения противника. Сегодня они заняли Юхнов. – Генерал оторвался от карты и взглянул на Стрельбицкого. – Дорога на Москву, по сути, открыта.