Свято место пусто не бывает: история советского атеизма

Через всю историю России красной нитью проходит идея, что спасение России – в способности государства противостоять двум извечным угрозам его территориальному и культурному суверенитету: внутренней разобщенности и иностранной оккупации. Необходимым условием выполнения этой задачи считалось сильное государство – или образ сильного государства, что, возможно, еще важнее.

Старый режим в России представлял собой традиционный политический порядок: правитель был самодержцем, а народ – подданными. В то же время начиная с Петра Великого (годы правления 1682–1725) российское самодержавие было вовлечено в общеевропейские процессы роста и консолидации государств. Европейские государства раннего Нового времени, чтобы мобилизовывать ресурсы и управлять наиболее эффективным образом, заручались поддержкой церкви как партнера в деле дисциплинарного воздействия на своих подданных. Представления Петра о рациональном государстве включали Россию в это широкое европейское течение81. Неустойчивая власть Российского государства и его слабый контроль над местным управлением приводили к тому, что государство всегда видело в церкви одновременно союзника и угрозу – конкурирующую властную структуру, которая может поддерживать государство, а может и подрывать его власть. Петр, чье взросление пришлось на время подъема движения старообрядцев – церковного раскола, которым было ознаменовано беспокойное правление его отца, царя Алексея Михайловича (годы правления 1645–1676), – своими глазами видел, к каким бедствиям может привести соперничество властных структур. В ходе своих церковных реформ Петр поставил церковь под контроль Святейшего синода, новой правительственной структуры, которую возглавлял мирянин. Петровские реформы расширили сферу бюрократического и политического влияния государства, внедрив ведение записей о рождениях, браках и смертях (которые должны были вести приходские священники), упорядочив борьбу с «суеверием», сделав обязательной ежегодную исповедь и обязав духовенство сообщать о содержании исповеди, если оно могло быть истолковано как политическая угроза82. С точки зрения самодержавного управления огромной и мультиконфессиональной страной работа по определению и регулированию норм поведения была слишком важна, чтобы доверять ее кому-то, кроме самого государства83. Как показывает Виктор Живов, «Петр ни к какому обновленному благочестию не стремился. Вообще, для русских властей дисциплина была несравненно важнее каких-либо религиозных ценностей»84.

Однако целью петровских церковных реформ было не только поставить политическую власть государства выше церковной, но и присвоить духовную харизму церкви. Для Петра важнейшей ценностью православия была способность поддерживать государственную идеологию. Как отмечает Вера Шевцов, «Духовный регламент» Петра I (1721) был предназначен, чтобы разъяснить подданным – тем, кто «помышляет, что таковый правитель есть то вторый Государь Самодержцу равносильный, или и больши его» – различие между политической и духовной властью и главенство первой из них над второй85. Таким образом, в течение всего имперского периода Российское государство и православная церковь действовали, по словам Надежды Киценко, «рука об руку», управляя народом на земле и направляя его к спасению души на небесах86.

Самодержавие достигло своего апогея при Николае I (годы правления 1825–1855), но вскоре, при Александре II (годы правления 1855–1881), Великие реформы 1860‐х гг. в сфере юриспруденции, экономики, военного дела и образования стали изменять традиционные порядки в России87. Важнейшей реформой, осуществленной императорской властью, было освобождение крестьян в 1861 г., которое предоставило российским крестьянам различные свободы, включая право менять место жительства в поисках лучших возможностей. Экономические перемены в России конца XIX в., в особенности индустриализация, означали, что теперь эти возможности были сконцентрированы в городах империи. По мере того как крестьяне переезжали в города и становились рабочими, их мир расширялся за пределы родной деревни, а фабрика и новая городская культура, с которой они сталкивались, изменяли их мировоззрение. В городе эти новые рабочие соприкасались с современной политикой и с революционной интеллигенцией, организовывавшей политические кружки, чтобы раскрыть рабочим глаза на убожество их положения и научить, как они могут улучшить свою судьбу88.

В то же время, хотя империя и шла по пути модернизации, в ней сохранялось и немало традиционного, в том числе в религиозной культуре. Современное представление о религии – как о неких практиках, основанных на вере и совершающихся в специально отведенном для этого пространстве и времени, – по всей вероятности, оставалось чуждым для большинства населения. Религия, вместо того чтобы быть вытесненной в четко определенную сферу, простирала свое влияние далеко за пределы церкви и церковных догм. Религия оставалась стержнем политики, бюрократической системы, культуры и образования; она была встроена в повседневную жизнь, упорядочивая время и пространство, разделяя труд и отдых, сплачивая людей общей историей и формируя основу индивидуальной и групповой идентичности. Именно вокруг религии объединялись люди, чтобы вместе совершать паломничества, встречать праздники, соблюдать посты и отмечать рождения, свадьбы и смерть. Религия затрагивала не столько веру, сколько весь образ жизни людей, охватывая те ценности и обычаи, которые в большинстве своем просто воспринимались как должное89. Даже когда связи между рабочим и деревней ослабевали, они редко исчезали полностью.

В начале ХХ в., в царствование последнего российского императора Николая II (годы правления 1894–1917), самодержавный порядок рушился под напором модернизации. В ходе революции 1905 г. требования народа вынудили царя предоставить населению определенные гражданские права и политические свободы, в том числе «укрепить начала» веротерпимости, что позволило отдельным людям на законных основаниях отпадать от православной церкви90. На возникшем плюралистическом «рынке» религий православие как традиционное вероисповедание с трудом выдерживало конкуренцию с другими конфессиями91. Это особенно касалось различных «сект», которые становились все многочисленнее и все громче заявляли о себе92. В то же время религия была настолько важна для политического, социального и культурного порядка империи, что даже либеральные реформаторы опасались строить Российское государство на секулярном основании – как в административном отношении, путем создания светской бюрократии, так и идеологически, последовательно проводя в жизнь принцип «свободы совести», провозглашенный царем в Манифесте 17 октября 1905 г.93 Действительно, Указ «Об укреплении начал веротерпимости» ярко высветил противоречия модернизирующегося самодержавия, поскольку в нем не хватало настоящей свободы совести – он лишь дозволял переход в иные христианские конфессии (но не отпадение от христианства)94.

Российские государственные деятели также опасались, что без религиозной опоры расширяющаяся пропасть между государством и народом – который, с точки зрения государства, оставался суеверным, иррационально мыслящим и потому потенциально непокорным и неуправляемым – станет непреодолимой. Консервативные чиновники боялись, что отказ от религии как от политического и идеологического фундамента имперских порядков приведет к атеизму, а тот, в свою очередь, к моральному коллапсу и подрыву основ самого государства. В свою очередь, либеральные реформаторы, приверженные принципу свободы совести, признавали, что Российскому государству недостает бюрократических кадров, которые позволили бы обходиться без конфессионального управления. Наконец, с точки зрения большинства революционной интеллигенции, прочные связи между российским самодержавным государством и православной церковью превращают церковь – и религию вообще – во врага всего хорошего, справедливого и просвещенного. Атеизм, который, как доказывает Виктория Фреде, в начале XIX в. был «немыслим» даже для образованной элиты, к началу XX столетия стал способом достижения моральной и политической автономии и от церкви, и от государства95.

В период от Великих реформ до 1917 г. традиционные порядки в России содержали множество противоречий. Власти приходилось иметь дело с быстрым распространением новых сект и «инославных» вероисповеданий, с усиливающимися требованиями гражданских прав со стороны увеличивающегося городского образованного населения и с новыми представлениями о религии как о вопросе личной совести, а не групповой принадлежности. Вопреки всему этому государство продолжало опираться на политическую, идеологическую и административную функцию религии. Модернизация трансформировала самодержавный режим и поставила его лицом к лицу с вопросами и проблемами, которые он не мог игнорировать. Тем не менее царь по-прежнему, и до самого конца, видел в своем народе скорее подданных, нежели граждан. Его подданные, в свою очередь, все чаще выходили за рамки традиционной сословной и вероисповедной идентичности, осознавая себя членами этнических и национальных групп, представителями классов, а также личностями, обладающими правами и свободами.

Таков был политический, социальный и культурный ландшафт, доставшийся в наследство большевикам, когда они захватили власть в октябре 1917 г.

Большевики-ленинцы

Из марксистско-ленинского учения, в соответствии с которым большевики трактовали религию, следовали четкие выводы. Религия воспринималась как порождение деспотических политических структур и несправедливых экономических отношений, и Маркс верил, что религия исчезнет с ликвидацией политической и экономической основы, в которой она укоренена. Энгельс, помимо этого, ставил акцент на необходимости научного просвещения, которое избавит людей от ложных и примитивных представлений о мире. Ленин уповал на авангардную роль партии большевиков, требуя, чтобы каждый член партии активно боролся против религии во всех ее видах, – хотя, как и Маркс, он предупреждал, что оскорбление религиозных чувств может превратить пассивных верующих в активных контрреволюционеров. Для большевиков преодоление религии было длительным процессом: прежде чем освободить мировоззрение от религиозных верований, следовало приступить к перестройке повседневной жизни, а прежде чем искоренять религиозные верования, следовало политически нейтрализовать религиозные институты. Таким образом, первым шагом должно было стать решение политических проблем, связанных с религией.

После Октябрьской революции большевики оказались в окружении враждебных держав и были втянуты в Гражданскую войну (1917–1921), поэтому их первостепенной задачей было удержаться у власти. Для Ленина успех дела революции определялся модернизацией государства, и он считал, что существенным компонентом современных политических порядков является подчинение религии государственной власти. В своей работе «Социализм и религия» (1905) он доказывал, что только революция может «покончить с тем позорным и проклятым прошлым [России], когда церковь была в крепостной зависимости от государства, а русские граждане были в крепостной зависимости у государственной церкви… Полное отделение церкви от государства – вот то требование, которое предъявляет социалистический пролетариат к современному государству и современной церкви»96. Следуя этой логике, партия сразу же выпустила серию декретов, которые должны были заложить фундамент современного секулярного государства. Согласно Декрету о земле (26 октября 1917 г.) были национализированы все монастырские и церковные земли97. Другой декрет, «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния» (18 декабря 1917 г.), объявлял о создании новых государственных органов – отделов записи актов гражданского состояния (ЗАГС), чтобы вывести регистрацию рождений, браков, смертей и разводов из сферы контроля религиозных учреждений98. Наконец, согласно третьему декрету, «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» (23 января 1918 г.), религиозные организации лишались статуса юридического лица, а религия выводилась из сферы государственного управления и образования99. Лишив церковь гражданских прав, большевики также изъяли из рук духовенства управление и контроль над самой религиозной жизнью. Поскольку церковным приходам более не дозволялось владеть собственностью, теперь они должны были арендовать церковные здания у государства. Священники стали служащими по найму у приходских «двадцаток», групп прихожан-мирян, зарегистрировавшихся в качестве религиозной общины и ведавших приходскими делами. В совокупности эти меры резко сократили автономию религиозных учреждений и сделали высшей инстанцией в религиозных делах государство.

Для партии самым важным в деле секуляризации государства было вывести религию из сферы политики и общественной жизни. Конституция РСФСР 1918 г. предоставляла индивиду «свободу совести», понимаемую как право исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, а также удовлетворять религиозные «потребности». Советские законы также определяли, что деятельность правительственных и общественных организаций больше не должна сопровождаться публичными религиозными ритуалами или церемониями, а частное исполнение религиозных обрядов допускается «постольку, поскольку они не нарушают общественного порядка и не сопровождаются посягательствами на права граждан Советской Республики»100. Однако для атеизма ограничений в публичной сфере не существовало. Тем самым религия превращалась в нечто маргинальное – имеющее отношение к внутренней, частной жизни индивида и приуроченное к определенному времени и пространству, тогда как антирелигиозная пропаганда и атеизм стали нормативными для советских порядков.

В то же время Ленин был политиком и понимал, что перспективы строительства коммунизма зависят от способности партии не только осуществить революцию, но и удержаться у власти. Если в теории отношение партии к религии определялось идеологической доктриной, то на практике она руководствовалась приоритетами и нуждами текущего момента. Большевики серьезно относились к религии, поскольку она представляла политическую угрозу, а наиболее серьезную угрозу советской власти представляла православная церковь. Потому первоочередной задачей большевиков было нейтрализовать ее влияние101. Если они могли презрительно отмахнуться от частной религиозности как от признака культурной отсталости, обреченного на отмирание, то в православной церкви они видели влиятельное учреждение, обладающее символическими и материальными ресурсами. Ее авторитет мог быть обращен в политическое оружие, разжигающее религиозную оппозицию за рубежом и мобилизующее религиозную активность в пределах советской страны. Большевики опасались – и небезосновательно, – что православие может превратить личную религиозность в общественно значимое действие.

В силу этого партийная политика не была одинаковой по отношению ко всем конфессиям. Если они решительно урезали привилегии, привычные для православной церкви как официальной государственной церкви при старом режиме, то другим конфессиям они предоставляли новые права и возможности. Большевики понимали, что, пока их власть еще непрочна, они не должны отталкивать тех, кто может стать их союзником в деле освобождения политической и общественной жизни от влияния православия. Чтобы ослабить позиции православной церкви, партия стремилась заключить союз с теми религиозными группами, которые прежде подвергались преследованиям со стороны имперских властей. Например, сектанты первоначально сочли новые порядки более благоприятными, нежели старый режим102. Отчасти причиной тому были симпатии Ленина к российским сектантам, которых он считал трудолюбивыми, рационально мыслящими коллективистами и трезвенниками. Как писал Ленин в 1899 г., их религиозное диссидентство было не типичным «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», но скорее политическим протестом, выраженным на языке религии103. Владимир Бонч-Бруевич (1873–1955), историк христианского сектантства и один из главных теоретиков большевистского атеизма, изображал сектантов как потенциальных союзников, чье недовольство следует направить в русло борьбы за дело революции104. Также большевики неохотно проводили политику воинствующего атеизма на окраинах, где религия была неразрывно сплетена с национализмом, поскольку опасались усилить уже вспыхнувшие сепаратистские движения. В силу этих причин, даже если большевики считали религию в целом орудием эксплуатации трудящихся масс, их самые первые антирелигиозные мероприятия были направлены прежде всего против православной церкви.

Другой временной стратегией, использовавшейся, чтобы разделить церковь и подорвать ее влияние, была осуществляемая партией поддержка реформаторов внутри самой православной церкви. Революция углубила внутреннюю рознь между православными реформистами и консерваторами, которая зрела десятилетиями и вышла на поверхность во время Поместного собора 1917–1918 гг.105 Анафема, изреченная на большевиков и «явных и тайных врагов сей [Христовой] истины» 18 января 1918 г. патриархом Тихоном (Беллавиным), лишь усилила эту рознь106. В то время как православные консерваторы осуждали сотрудничество с большевиками, православные реформисты – «обновленцы» – рассматривали реформы как необходимый шаг на пути к неотложной, с их точки зрения, модернизации православия и видели возможность сближения с новым режимом. В начале 1920‐х гг. партия, стремившаяся использовать эти внутренние распри в своих целях, поддерживала «обновленцев»107.

В годы Гражданской войны, когда большевики боролись за свое выживание, они отбросили в сторону приверженность секулярным нормам и обратились к внеправовым методам борьбы с теми, кого считали врагами советской власти. В феврале 1922 г. они воспользовались ситуацией вызванного экономической политикой опустошительного голода, – который, как считается, унес около 7 миллионов жизней, – чтобы развязать открытый конфликт с церковью, потребовав от нее сдать свое имущество в помощь голодающим108. Осознавая уязвимость церкви, патриарх Тихон согласился пойти на сотрудничество, но большевики сочли неприемлемым его условие, что церковь будет участвовать в оказании помощи голодающим. Тем не менее когда большевики начали силой реквизировать церковную собственность, они столкнулись с сопротивлением местных жителей, не желавших сдавать богослужебные предметы. Конфликт вокруг реквизиции церковных ценностей вспыхнул в тот момент, когда советская власть была особенно неустойчивой. Гражданская война опустошала деревню и ложилась непомерным бременем на городскую инфраструктуру, порождая голод, преступность и болезни; но, кроме того, партия начала утрачивать свою социальную базу, что самым болезненным образом проявилось в восстании моряков Кронштадта в 1921 г.

С точки зрения Ленина, нельзя было мириться с массовым сопротивлением попыткам конфисковать церковные ценности – не потому, что это сопротивление действительно могло остановить реквизиции (это едва ли было возможным), но потому, что оно мобилизовало массы на борьбу против советской власти. Ленин полагал, что организация сопротивления является делом рук духовенства, а это означало, что церковь отныне считалась не просто реакционной силой, но активным агентом контрреволюции, а значит, участницей политической борьбы. В секретном письме от 19 марта 1922 г., адресованном Политбюро ЦК РКП(б), Ленин провозгласил, что советская власть объявляет «беспощадное сражение черносотенному духовенству», и заявил, что «чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше»109. Ленинское письмо, остававшееся неизвестным в течение всего советского периода и опубликованное только в 1990 г., означало начало новой, открытой фазы той войны, которую большевики объявили религии.

Но даже считая церковь и духовенство своими политическими противниками, которых необходимо нейтрализовать, Ленин продолжал предостерегать против агрессивной антирелигиозной агитации в массах, поскольку опасался, что это может политизировать вопросы религии. Незадолго до отправки секретного письма в Политбюро Ленин написал статью «О значении воинствующего материализма», которую позже стали считать его «философским завещанием», где он предупреждал, что даже после захвата власти дело революции может потерпеть поражение из‐за отсутствия союзников за пределами партийных рядов110. «Одной из самых больших и опасных ошибок коммунистов, – провозглашал Ленин, – …является представление, будто бы революцию можно совершить руками одних революционеров»111. В то же время он указывал на опасность того, что многие из числа небольшевистской интеллигенции привержены религии, а зачастую – «предрассудкам и буржуазной реакционности»112. Для «разоблачения и преследования» этих «дипломированных лакеев поповщины» Ленин призывал освободить массы от религиозного дурмана путем пропаганды воинствующего материализма113. Чтобы воздействовать на «многомиллионные народные массы… осужденные всем современным обществом на темноту, невежество и предрассудки», большевики должны использовать все доступные орудия и методы, особенно атеистическую литературу и естественные науки. «Было бы величайшей ошибкой и худшей ошибкой, которую может сделать марксист, думать, что… массы… могут выбраться из этой темноты только по прямой линии чисто марксистского просвещения»114. Напротив, массам следует «дать самый разнообразный материал по атеистической пропаганде… подойти к ним и так и эдак для того, чтобы их заинтересовать, пробудить их от религиозного сна, встряхнуть их с самых различных сторон, самыми различными способами и т. п.»115. В совокупности два этих документа – ленинское письмо с призывом к расправе над духовенством и его статья в защиту воинствующего материализма как орудия просвещения – определяют подход Ленина к вопросам религии и атеизма и обеспечивают контекст для понимания поворота от пассивной политики секуляризма, проводившейся сразу после революции, к воинствующему атеизму.

Для партии кампания по реквизиции религиозных ценностей была выгодна и в том отношении, что она углубляла внутренний раскол в церкви, поскольку сопротивление патриарха Тихона изъятию ценностей дало «обновленцам» возможность сместить его. В апреле 1922 г. Тихон был арестован и заключен в Донской монастырь, а большевики открыто поддержали «обновленцев». Подобным образом разделились по вопросу об отношении к советской власти и православные миряне, многие из которых предпочли уйти в подпольную «катакомбную церковь», но не признавать главенства «обновленцев»116. После смерти Тихона в 1925 г. и отмены патриаршества большевиками в 1926 г. перед православной церковью встал вопрос, связано ли будущее православной веры с подпольной церковью или компромиссом с советской властью, которая теперь, по-видимому, установилась прочно и надолго. В 1927 г. митрополит Сергий (Страгородский), местоблюститель вакантного патриаршего престола и реальный глава церкви, издал Декларацию, открыто объявившую о лояльности церкви советскому государству. В этом документе он связал судьбу православной церкви с судьбой советского проекта, заявив: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи»117. Заявление Сергия о лояльности советской власти обеспечило православию ограниченные «права гражданства» в Советском Союзе, но и заставило многих верующих уйти в подполье, что, в свою очередь, навлекло на православие новые подозрения со стороны советской власти. Для партии, с точки зрения которой различные религиозные движения сливались в одну монолитную контрреволюционную силу, существование религиозного подполья представляло собой политическую угрозу, на которую они ответили административными запретами и террором118, используя наличие подполья как предлог для репрессий против легально действующей православной церкви119.

В целом в течение первого десятилетия советской власти ее взаимоотношения с религией определялись представлением большевиков, что для удержания власти им необходимо создать государственные структуры, способные выдержать войну с внешним противником, гражданскую войну, экономическую отсталость и социальную нестабильность. Поэтому, пока партия боролась за выживание своего режима и создавала учреждения, которые будут определять лицо советской системы, в религиозной политике они руководствовались скорее привычным антиклерикализмом радикальной интеллигенции, чем сколь-нибудь серьезной концепцией атеизма. Поскольку партия считала секуляризацию неотъемлемой частью модернизации (а также важным шагом на пути к атеистическому обществу), первоначально практиковались правовые и административные меры по управлению религиозной жизнью общества. Действительно, первым – а до создания Комиссии по вопросам культов при Президиуме Всесоюзного центрального исполнительного комитета (ВЦИК) в 1929 г. единственным – органом, занимавшимся делами религий, был VIII отдел Народного комиссариата юстиции, действовавший с 1918 по 1924 г.120 В то же время, поскольку большевики верили, что секуляризация отделила религию от политики, они преследовали тех представителей духовенства и мирян, кто, с их точки зрения, нарушал вновь установленные границы между частной и публичной религиозностью, между церковью и государством, карая их не как религиозных, а как политических деятелей; их преследовали не за религиозные верования, но скорее за проводимую ими контрреволюционную политику. Светский облик советского государства определялся поддержкой внеправовых органов безопасности, которые всегда действовали закулисно, помогая партии достичь поставленных ею целей.