Частицы бытия

Ещё ты учишь: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Но скажи мне, Господи, разве сильные мира сего не лгут друг другу и своему народу с телевизионных экранов и газетных страниц?

И, наконец, десятая твоя заповедь: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Но ведь причина бесконечных войн, которые люди ведут беспрестанно, именно в этих желаниях. Разве не так, Господи?

Тяжко вздохнул Господь и, осушив катившиеся по щекам слёзы, тихо, но твёрдо сказал:

– Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам, но время близко. Неправедный пусть ещё делает неправду; нечистый пусть ещё сквернится; праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. И аз воздам!

2010 г. (Районная газета «Искра» № 10 2010 г.)

Две потери

Мне было одиннадцать лет, когда мои родители, даже не поинтересовавшись, хочу ли я этого, увезли меня из маленького южного городка в небольшое вологодское село – родину отца. Здесь всё было другое: чужое и даже враждебное мне. Среди одноклассниц, сплошь белокожих, белобрысых и голубоглазых, моя смуглая мордашка с карими глазами, видимо, слишком резко выделялась, привлекая чрезмерное внимание и одноклассников, и мальчишек постарше. Это очень раздражало одноклассниц, а также мой акающий говор, банты в косичках, белые гольфы и туфельки, потому, видимо, что они, как было принято в деревне, даже летом ходили в платках и в сапогах. Их ужасно смешило то, что ко всем старшим, и даже к своим родителям, я обращалась на «Вы», читала толстенные книги и боялась коров. Говорить мне с девчонками было решительно не о чём, поэтому очень скоро самыми близкими друзьями для меня стали живущие по соседству одноклассники Вовка и Лёнчик. Несмотря на банты и белые гольфы, я быстро выучилась у них лазить по деревьям, свистеть в два пальца и гонять на велосипеде.

Вовкины родители были учителями, кроме него в семье росли ещё три девочки – старшие сёстры. Вероятно, поэтому он никогда не ругался матом, как другие мальчишки, не курил и носил костюм. Рослый, сероглазый, он наверняка нравился девчонкам, но я не помню, чтобы Вовка за кем-нибудь ухаживал.

Лёнчик был девятым ребёнком из двенадцати детей колхозного бригадира. Маленький, слегка косоглазый, не унывающий ни при каких обстоятельствах, он знал уйму смешных и страшных историй, ловил руками рыбу в реке, словно кошка, мог залезть куда угодно.

Эти двое частенько ходили с синяками, так как им приходилось вести рукопашные бои со старшими ребятами, которые весьма своеобразно оказывали мне знаки внимания: дергали за косички, выкручивали руки или устраивали в моём портфеле террарий, поселяя в нём лягушек и ящериц. Вовкина мама в разговорах с моей сокрушалась, что её Володенька часто падает лицом на землю (так мой приятель объяснял ей происхождение фонарей то под левым, то под правым глазом). Родителей Лёнчика ссадины и синяки на лице сына не волновали.

До четырнадцати лет мы были неразлучны. Вместе ходили в школу и из неё. Зимой катались на лыжах, летом качались на качелях, играли в казаки-разбойники, вечерами пекли на костре картошку и пели военные песни, учились ездить на Вовкином мопеде, бегали в кино, а в дождливую погоду я читала мальчишкам вслух свои любимые книги (у меня одной была отдельная комната с закрывающейся дверью). В этой самой комнате однажды, дурачась, Вовка ткнул меня своим выросшим до размеров пудовой гири кулачищем в живот и тут же, увидев, как я с выступившими на глазах слезами хватаю ртом воздух, рухнул передо мной на колени и, целуя мои прижатые к солнечному сплетению руки, испуганно стал просить: «Ну, тресни мне по глупой башке, вот увидишь – тебе полегчает!»

После этого случая дружеское рукоприкладство (например, щелбаны в мой лоб при проигрыше в шашки или шахматы) со стороны приятелей совершенно прекратились. Но разве я смогу забыть, как мои закадычные друзья, взяв меня в плен во время игры в казаки-разбойники, однажды устроили мне допрос с пыткой. Вовка пару раз хлестнул по моим голым ногам крапивой и, увидев, что я, сдержавшись изо всех сил, не заревела, окончательно вошёл в роль закоренелого бандита и вдобавок укусил меня за палец. Тут уж слёзы брызнули во все стороны, но опять не у меня, а у Лёнчика, который, поразившись жестокости друга, кинулся на мою защиту. Они, пыхтя, катались по траве, а я, подвывая от боли в пальце, пыталась растащить их. Потом мы все трое стояли по колено в речке, остужая мои ошпаренные крапивой ноги, и придумывали, как объяснить Вовкиной маме, почему у его пиджака оторвался рукав.

Когда нам исполнилось по четырнадцать лет, у меня появился кавалер – наш участковый, парень лет двадцати. В клубе он настойчиво приглашал меня на танец, угощал конфетами, говорил какие-то глупости, а мои верные друзья мрачно смотрели на нас из какого-нибудь угла. Сами они никогда не приглашали меня танцевать и вообще не танцевали. Видимо, в этом возрасте танцы для них были глупейшим занятием, а я обожала подвигаться под музыку. Когда мой кавалер после танцев провожал меня домой, два моих приятеля на приличном расстоянии следовали за нами, как бы я ни ругалась с ними, требуя, чтобы они прекратили сопровождать меня повсюду. И всякий раз, как мой ухажёр робко обнимал меня за плечи, позади раздавалось презрительное посвистыванье и невнятные угрозы. Вскоре кавалера моего куда-то откомандировали, Лёнчик уехал учиться в ПТУ, а мы с Вовкой пошли в среднюю школу, которая находилась в восьми километрах от нашего села, в другом посёлке. И тут я влюбилась.

* * *

Два раза в неделю (в понедельник и в субботу) мы ехали на попутках, а чаще топали пешком в посёлок (и из него), раскинувшийся по берегам довольно глубокой реки; через неё нам приходилось переправляться на пароме, чтобы попасть в школу. Народу на берегу всегда было много, особенно «скубентов», как называл школьников вечно пьяный паромщик. Пока ждали переправы, общались на всю катушку. Обязательно находился у кого-нибудь транзистор, настроенный на «Маяк», а то и гармошка или гитара. Тогда устраивались танцы, и всем было весело без вина.

Новая школа мне очень понравилась, хотя жизнь мою здесь с самого начала лёгкой назвать было нельзя. Учителя наши оказались замечательными людьми, все, кроме одного. Молодой физик Алексей Сергеевич произвёл на женскую половину нашего с Вовкой нового класса неотразимое впечатление: атлетическая фигура, безукоризненный костюм, модный галстук, красивое кукольное лицо. Он был похож на артиста с обложки очень популярного среди старшеклассниц журнала «Советский экран». Девчонки млели, глядя, как Алексей Сергеевич выписывает на доске формулы, и зубрили физику больше, чем какой-либо другой предмет. А мне не нравился его слащавый голос, его манера поправлять на моей груди комсомольский значок и обнимать за плечи, когда он склонялся над моей тетрадью, чтобы проверить, как я решаю задачи. Всякий раз, как Алексей Сергеевич это делал, я слышала, что сидящий позади меня Вовка начинал тяжело дышать и стучать под партой ботинками. В классном журнале по физике у Вовки «тройки» часто перемежались с «двойками», у меня практически в каждой клеточке стояли «пятёрки». В конце октября идиллия закончилась.

Однажды во время урока Алексей Сергеевич, объясняя новый материал, увидел в приоткрытую дверь класса, как из лаборантской удирают запертые там им в наказание шестиклассники (он был у них классным руководителем). Прервав объяснение, Алексей Сергеевич приказал моим одноклассникам догнать беглецов, наподдавать им хорошенько и запереть их снова. Ну, разве могла я, недавно прочитавшая «Педагогическую поэму» Макаренко, усидеть спокойно после всего этого?! Конечно, нет. Я вскочила и, глядя физику прямо в его кукольные глаза, решительно заявила:

– Алексей Сергеич, это непедагогично!

Рванувшиеся, было, к дверям парни замерли на месте. Лицо учителя стало свекольным.

– Что-о? – полушёпотом переспросил он.

Я повторила свои слова. Тогда Алексей Сергеевич вытянул по направлению к двери длинный палец холёной руки и завизжал по-поросячьи:

– Во-о-н!

Я гордо удалилась, а со мной и мальчишки, отказавшиеся выполнять приказ. Парни гурьбой отправились в школьный сад курить, а я пошла на берег реки, села на скамью и бездумно стала смотреть, как плывут по тёмной осенней воде жёлтые листья. Вдруг кто-то подошёл и сел рядом. Повернув голову, я увидела карие глаза с длинными, как у девчонки, ресницами и буйные смоляные кудри. Парень, белозубо улыбнувшись, предложил мне свой пиджак. Я его накинула на плечи – в одном свитере мне было холодновато. Так я влюбилась в Серёжку из 10 «В».

* * *

Мы катались вечерами на его мотоцикле, а когда совсем похолодало, ходили каждый день в кино на последний сеанс, и Серёжка, предлагая погреть мне руки, сжимал мои пальцы в своих больших сильных ладонях и целовал их горячими губами, щекоча шелковистыми усиками, едва пробивающимися над верхней губой. Я жила на квартире у колхозного парторга – прийти домой после одиннадцати часов вечера страшно было даже подумать, и мы каждый раз, взявшись за руки, неслись из клуба бегом, боясь опоздать.

Теперь на уроках физики, как бы я ни отвечала, в журнале неизменно появлялась двойка. Меня это не трогало, так как мои мысли и чувства находились в другом измерении. И если бы не классная руководительница, я так и плыла бы по волнам своей первой любви, нимало не заботясь об успеваемости. Тамара Георгиевна, обнаружив в журнале среди «пятёрок» и «четвёрок» по другим предметам кучу «двоек» по физике, быстро выяснила, в чём тут дело, и потребовала собрать педсовет, который постановил мне сдавать зачёты по физике другому учителю, а Алексей Сергеевич сделался со мной подчёркнуто вежлив и официален.

Мой друг Вовка вдруг стал молчалив и угрюм. Он наотрез отказался жить на квартире и каждый день ездил на попутках домой, а то и ходил пешком. Я присоединялась к нему по субботам и понедельникам. Однажды, в одну из ноябрьских суббот, рейсовый автобус сломался (с ним это часто случалось), и мы с Вовкой отправились домой пешком. Серёжа проводил нас до парома и несколько минут махал мне рукой. Вовка, нахмурившись, отошёл в другой угол, а я осталась у сходней, чтобы подольше видеть любимого. На середине реки перевозимые на пароме вместе с людьми телята, испугавшись голоса пьяного паромщика, которому приспичило спеть частушку, кинулись к моему краю. Паром накренился, я едва успела схватиться за поручень и тут же с ужасом почувствовала, как ледяная вода, обжигая мне ноги, хлынула в сапоги. Иссиня – бледный Вовка бросился ко мне, рванул за руку, увлекая на другой конец парома. Он вылил воду из моих сапог, снял с себя носки и велел мне переодеться. Нам повезло: в нашу сторону шла попутка. Мы ехали в кузове «газика». Через несколько минут езды у меня зуб на зуб не попадал. Вовка расстегнул куртку, обнял меня, укрывая её полами. Прижимаясь к его груди, я слышала, как бешено стучит у моего приятеля сердце.

Через полчаса я перестала чувствовать свои ноги, думаю, что и Вовка тоже: резиновые сапоги на босу ногу вряд ли его грели. К вечеру я слегла с высокой температурой. Как ни странно, друг мой после этого происшествия повеселел и сделался чрезвычайно общителен и разговорчив. Он продолжал учиться, а я болела. Вовка каждый день приносил мне домашнее задание, делал со мной уроки и трещал без умолку, забалтывая меня насмерть. Мне было грустно: я скучала по шёлковым кудрям.

И вот однажды, дней через пять после случившегося, вечером под моим окном вдруг раздался треск мотоцикла, и в дверном проёме появилась моя любовь в мотоциклетном шлеме и в грязи по самые уши. Стоя на пороге моей комнаты, он смущённо и радостно улыбался, глядя на меня своими шоколадными глазами; в одной руке он держал заляпанные грязью сапоги, в другой – кулёк конфет, а из рваного носка на правой ноге выглядывал красный от холода палец. Я так обрадовалась, что потеряла дар речи, и только протянула к нему обе руки. Серёжка, почему-то на цыпочках, подошёл к моей кровати, наклонился, отведя назад занятые руки, и поцеловал меня прохладными нежными губами. Это был наш первый поцелуй. Он был таким сладким, что потом мы уже не могли остановиться и целовались без конца и где попало. В школе, одновременно отпрашиваясь с уроков, мы встречались под лестницей на второй этаж и целовались, как сумасшедшие. За этим занятием нас однажды и застукала моя классная руководительница. Всё могло закончиться исключением из школы. Но, спасибо ей, эта умная и добрая женщина нашла для нас такие слова, которыми, не обидев, она убедила нас не давать волю своим чувствам хотя бы в школе.

Вовка как-то отдалился от меня, но я всегда чувствовала его неустанное внимание. Его глаза постоянно следили за мной. Ослеплённая переполнявшим меня счастьем, я не обращала внимания на то, что теперь мой друг почти никогда не улыбался. Лишь на выпускном вечере, когда он одновременно с Серёжей подлетел пригласить меня на танец, я вдруг увидела, какие грустные у Вовки глаза. Тогда я не пошла танцевать ни с кем из них: я заметила, как все в зале с интересом смотрят на нас, ожидая, кого же я выберу. А я пригласила на танец стоящего рядом физрука. После выпускного Серёжа пошёл провожать меня домой. О Вовке я даже не вспомнила. Восемь километров до моего посёлка мы шли всю ночь. У калитки моего родного дома мы поцеловались распухшими губами в последний раз и расстались, как оказалось, навсегда: через два дня Серёжу призвали в армию. Писать письма мы оба оказались не любители, а дальнейшая жизнь сложилась так, что больше мы с ним никогда не встретились.

Ночью я ревела от тоски по Серёже, а днём мы с Вовкой готовились к поступлению в институт. Мы валялись на покрывале под палящими лучами солнца у нас в огороде и пересказывали друг другу учебник истории. Однажды, прикрыв глаза, я слушала Вовкин монотонный голос, стараясь не отвлекаться на мысли о Серёже, как вдруг почувствовала на своих губах горячее Вовкино дыхание и услышала хриплое:

– Научи меня целоваться.

Широко открыв от изумления и неожиданности глаза, я спросила у него довольно ядовито:

– Вы, сэр, на солнышке перегрелись что ли?

Лицо у Вовки стало пунцовым. Опустив ресницы, он тихо сказал:

– Знаешь, сколько раз вы с Серёжкой поцеловались, когда шли с выпускного? Я сосчитал.

– Ну, и дурак. Зачем ты это сделал?

Вместо ответа Вовка поднял на меня невыразимо грустные глаза и спросил, неровно дыша и близко наклонившись к моему лицу:

– Можно тебя поцеловать?

Я молча закрыла глаза, а он на миг прижался к моим губам своими неумелыми губами, потом вскочил, собрал книжки и убежал.

На следующий день Вовка уехал в Архангельск поступать в институт, а я отправилась в Вологду за тем же самым. Жизнь развела нас в разные стороны. И только через много лет я поняла смысл очень мудрой русской пословицы: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

2011 г. (Сборник финалистов Всероссийского литературного конкурса «Мы родом из школы» «Школа жызни». Составитель Дмитрий Быков – Москва: издательство АСТ, 2015 г. – 507 стр., ISBN 978-5-17-091164-6 (проект «Народная книга»).

Почему?

Кто-то сказал, что горе объединяет. Но Иван Иванович Родин не согласился бы, если бы это сказали ему. С тех пор, как пропал сын, он не мог находиться в квартире один на один с женой, у которой глаза не просыхали от слёз. Поначалу он пытался её уговаривать, но очень быстро исчерпал все аргументы, по которым выходило, что ничего страшного не произошло и надо просто жить и ждать вестей от Саши. Через две недели Иван Иванович стал искать причины, по которым ему с самого утра нужно было уйти из дома. Он выдумывал неотложные дела, и, наскоро проглотив стакан чаю, спешил покинуть квартиру, стараясь не смотреть на жену. Он злился на неё, считая, что своим поведением она накликает беду, загодя хороня их единственного сына, который пропал почти месяц назад. Сашка не отвечал на звонки, не звонил сам. Его бывшая жена Оля, с которой они давно развелись из-за несходства характеров, ничего не знала о нём и не хотела знать. На работе тоже не знали, куда делся их сотрудник.

Иван Иванович не спал уже несколько суток. Он ложился в постель рядом с женой, поворачивался к ней спиной и имитировал сон, сопя и похрапывая, и ждал, когда жена заснёт неспокойным сном, прерываемым всхлипами и невнятным бормотанием. Потом он вставал, садился в кресло напротив окна, смотрел на звёзды и думал о сыне. Он вспоминал, каким его сын, теперь уже сорокачетырёхлетний мужчина, был в детстве.

Сашка рос смышлёным и добрым. С раннего детства он полюбил ездить с отцом в деревню, ходить на рыбалку, собирать в сосновом бору грибы-ягоды. Особенно любили они проводить короткие летние ночи у костра на берегу реки. В котелке кипятили чай со смородиновым листом, пекли в углях картошку, если рыбацкая удача улыбалась, варили уху. Иван Иванович, под весёлый треск сучьев в костре читал сыну свои стихи, которые сочинял с молодости. В лице Сашки он нашёл благодарного слушателя. Сын с интересом внимал его творениям, смеялся и грустил вместе с отцом, задавал вопросы. А ещё он обладал удивительным даром – в кусках дерева умел видеть то, что не удавалось разглядеть Ивану Ивановичу. Сын брал в руки древесный корень, слегка подправлял природу ножом, и получалось необыкновенное лесное существо. В их квартире на полках и шкафах жило множество лесовиков, леших, русалок и лесных зверушек. Когда сын уехал из дома и зажил самостоятельной жизнью вдали от родителей, Иван Иванович бережно хранил деревянные фигурки, сам обтирал с них пыль, и иногда, когда особенно начинал скучать по сыну, даже разговаривал с ними.

Сын достался им с женой нелегко: Иван Иванович вспомнил выражение лица медицинского светила, к которому они обратились через два года после свадьбы по поводу отсутствия у них детей. Узнав, что Иван Иванович служил на атомном крейсере и облучился во время ликвидации аварии, профессор заявил тогда Ивану Ивановичу вполне категорично:

– Детей у вас не будет никогда. У людей, получивших такую дозу облучения, детей не бывает. Разве что чудо случится.

И, тем не менее, после нескольких лет упорного лечения, чудо произошло: жена в 28 лет родила их единственного ребёнка, такого долгожданного и бесконечно любимого. Они знали о каждом часе Сашкиной жизни. Уехав из дома, сын исправно писал родителям письма, звонил им каждый день. И вдруг пропал.

Иногда Иван Иванович засыпал прямо в кресле на несколько минут тревожным, не приносящим облегчения сном. Вот и сегодня он задремал уже под самое утро, когда небо начало светлеть за окном. И приснился ему сон: маленький (лет трёх) Сашка стоит на платформе подземки и горько плачет, а вокруг сплошным потоком идут люди, и никто не обращает на него внимания. Ивану Ивановичу так жаль стало сына, что сердце его содрогнулось и забилось неровно и больно. Он застонал и проснулся, а в ушах всё ещё звучал горький Сашкин плач. В это утро он принял решение ехать в Петербург искать сына.

* * *

В отделении милиции того района, в котором жил Сашка, Ивану Ивановичу дали адреса моргов, и уже во втором из них ему показали невостребованный труп Родина Александра Ивановича, которого на следующий день должны были похоронить за казённый счёт в общей могиле. Следователь, который вел дело погибшего Родина А. И., показал Ивану Ивановичу видеозапись, сделанную камерой наблюдения в метро, где с безжалостной ясностью были запечатлены последние минуты жизни сына. Вот Сашка вышел из вагона, достал из кармана коробочку с антиникотиновыми леденцами (он два месяца назад бросил курить), кинул один в рот и через несколько секунд схватился за горло, потом упал на перрон, забился в конвульсиях. А мимо него сплошным потоком шли люди, обходя его с двух сторон, и ни один не остановился, не наклонился к умирающему от удушья человеку. В заключении судебного медэксперта Иван Иванович прочитал: «Смерть наступила от асфиксии в результате налипания леденца к стенкам дыхательного горла».

Не поедь Иван Иванович в Петербург ещё один день, и они с женой никогда бы не узнали, что случилось с их сыном. При Сашке были документы, был мобильный телефон. «Почему никто не сообщил нам раньше?» – этот вопрос Иван Иванович задавал в милиции, в морге, следователю, и ни от кого не получил вразумительного ответа. Ему сказали, что милиция сделала запрос по месту прописки, но никто не ответил, а на балансе телефона не оказалось денег. И было принято решение похоронить невостребованный труп Родина А. И. как бомжа, за государственный счёт.

«Похоже, закопать человека у нас проще, чем сделать звонок по мобильнику, в телефонной книге которого есть запись: ”Папа”, – с горечью думал Иван Иванович, глядя в окно нанятой им машины, на которой он вёз гроб с телом сына домой. Он не позвонил жене о результатах поиска, боясь, что без него она не вынесет окончательного осознания того, что Сашки больше нет. Он решил, что расскажет ей всё, когда они, обнявшись, сядут возле гроба и будут горевать о потере и утешать друг друга, как они делали всегда в тяжёлые минуты их долгой одинокой жизни.

После похорон сына Иван Иванович потерял интерес ко всему на свете. На его лице появилось выражение недоумения, словно он постоянно задавал окружающим этот свой вопрос: «Почему?», – и всё ждал от людей ответа.

2011 г. (Журнал «Северная окраина» № 37, 2016 г., Череповец, издательство «Окраина», – 148 стр., ISBN 978-5-9907887-5-6).

1812

Повесть в эпистолярном жанре

Здравствуй, любезный друг мой Валуев! Ты, верно, уже не чаял получить от меня письмо. Прости – долг службы стал причиною моего длительного молчания. Да будет тебе известно, что я состоял в эскорте господина министра полиции Балашова, которого Государь отправил к императору Наполеону с письмом после того, как обнаружилось, что французские войска 24 июня перешли границу Отечества нашего.

Представь себе, вражеское нашествие началось без объявления войны! Внешнею причиною послужило то, что наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов выехать из Франции. Государь не хочет войны, но твёрдо стоит на том, что не намерен вести никаких переговоров с французским императором, докуда хоть один вооружённый француз будет в России. Войско неприятеля огромно – шестнадцать иноплеменных народов привёл Бонапарт на брань против нас!

Со времени Петра I никогда враг не проникал в наши пределы. И вот он в Вильне, которая два месяца была главной квартирой Государя! Поляки, ещё недавно присягавшие в верности России, кричат на улицах Вильны Наполеону: “Виват, Цезарь!” Думаю, пришло время для каждого русского доказать свою любовь к Родине.

Июля 1 дня 1812 г. Михаил.

Здравствуй, дорогой Мишель. Пишу тебе, не дожидаясь письма с твоей стороны, поскольку хочу поделиться с тобой последними новостями, которые слышны в обществе. Все говорят о неизбежности войны с Наполеоном. Получено известие о мире с турками, границею меж нашими государствами стала река Прут. Кутузов отозван из Молдавской армии, а поручено всё и флот Чичагову, он и мир заключил. Известие сие всех чрезвычайно обрадовало: ведь даже нам, гражданским лицам, понятно, что воевать на два фронта чрезвычайно тяжело.

Теперь ожидают объявления войны с французами. Всех отставных офицеров приглашают в службу в новоформирующиеся двенадцать полков. С Англиею сближение весьма приметно: в колониальных лавках много английских товаров, которые пользуются большой популярностью у москвичей, чей патриотический дух не приемлет всего французского.

В городе весьма жарко, и я намерен отправиться в своё подмосковное имение. Надобно подготовить маменьку к мысли о том, что и мне, как честному человеку и гражданину, необходимо быть в войсках.

Дружески тебя обнимаю. Твой Фёдор.

Июня 24 дня 1812 г.

Здравствуй, друг мой Фёдор! Спешу с прискорбием тебе сообщить, что по приказу генерала де Толя мы отступаем. Сначала решено было действовать наступательно, но непомерное превосходство сил Наполеона, сосредоточившихся на Висле между Кенигсбергом и Варшавой, и некоторые политические обстоятельства побудили командующего переменить план и вести войну оборонительную. В войсках такое решение вызвало негодование не только у нас, офицерского состава, но и среди нижних чинов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.