Путешествие среди людей

Кирилл Ивашин

Путешествие среди людей

Глава 1

Шум перрона.

Я шел к своему купе с парой пакетов и рюкзаком за спиной. Поезд еще не тронулся, а солнце не завершило свой день, поэтому тускло-желтое освещение вагона, перемешиваясь с серостью, идущей снаружи, создавало таинственную атмосферу прощания со всеми, кто провожал меня и моего друга.

Матвей стоял у окна, облокотившись на верхний его угол и, уткнувшись в руку, судорожно плакал, стараясь не издавать при этом звуков. Ему не хотелось показывать свою слабость. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его душу в этот момент. Людей вокруг было немного, а те, что были, уже разбились по своим купе и тихонечко себе возились внутри, раскладывая сумки. Я же только собирался начать это делать. И, пока я вплотную не подошел к Матвею, я был почти уверен, что он смеется или корчит рожи своим домашним, что стояли за окном. Тогда я положил руку ему на плечо, улыбнулся и посмотрел наружу, где стояли наши семьи.

Я задумался на секунду, где же мои слезы. Почему мне не так грустно? И с уходящим с лица смехом, вгляделся в окно, где стояла огромная толпа людей, среди которых я был рад видеть родные лица. И в этой радости я и нашел свой ответ. Ведь они нас провожали, и им было грустно с нами расставаться. А значит, все хорошо.

Наши семьи были во многом похожи: наши родные отцы бросили нас, а матери отдали нам те остатки разбитого сердца, что их мужья оставили им. Но они сумели компенсировать тяжкие надломы судьбы своей душой. Своей безмерной и безмерно доброй душой. Они воспитывали нас и защищали от своих слез последние восемнадцать лет. И, какими бы тяжелыми ни были их времена, сколько бы тяжести ни легло бы им на душу, они выдерживали все и умудрялись при этом закрывать своей душой наши сердца. Но, самое главное, они научили нас поддерживать близких людей, они подарили нам сострадание и научили чувствовать людей вокруг, видеть их слезы, которые они так пытаются скрыть от нас. Добротой внутри нас мы обязаны своим матерям. И в этих хитросплетениях души и сердца мы жили с ними эту жизнь. А теперь покидали их дом, обещая не забывать. Ни их, ни себя.

Впереди нас ждали другие жизни: свои и чужие, долгие и мимолетные, приятные и не очень. У нас в запасе были все ошибки, на какие только способен человек в своей жизни, у нас были все выборы и все развилки впереди. И нам оставалось только дрожать в преддверии их всех. Я дрожал не хуже остальных и боялся всего в разы сильнее, но мне все равно хотелось улыбнуться грядущему – я же ехал жить. И ехал с другом. Вот только, он плакал, а я нет.

Наши семьи объединяло общее русское горе – мужская слабость, принесшая в семью раздор, и женская сила, воспитавшая в раздоре человека. За окном стояли они обе: две великие женщины.

Его провожал старший брат, заменивший ему отца. Глядя на них, я не раз ловил себя на мысли, что лучший отец – это старший брат. В братстве есть дружба, так нужная способному запутаться в своих же мыслях юнцу, а отцы в своем надуманном самодержавии забывали, что они не в прайде и гривы у них нет, а маленький человечек, которого они породили в молодости, будет впитывать лишь то, что видит. Вот они нас и бросили, чтобы мы смотрели на достойных. Мы с Матвеем научились быть этому благодарными. Почему и мечтали не повторять ошибок отцов. Почему и ехали искать свои ошибки.

Меня же провожал отчим, взрастивший во мне те небольшие намеки на мужественность, которых я был бы лишен, останься наедине с мамой в те грустно-сладкие годы ее одиночества. И, пусть я был счастлив тогда, пусть я был тогда ей большим другом, чем сейчас, я радовался ему, ведь с его приходом она стала улыбаться кому-то еще, кроме меня и своих родителей. Тем более что у нас с мамой остались воспоминания, которые никто у нас не заберет. Воспоминания из ее счастливого одиночества молодой женщины, которое она разделила со своим сыном. Но тогда она об этом не знала. И, спроси ее сейчас кто-нибудь: жалеет ли она о том периоде, когда ее сын помогал ей с выбором платья, краски для волос, заколочек и прочих женских шмоток, она ответит, что для нее не было ничего важнее простого «Ты у меня такая красавица, мамочка», услышанного от ее маленького принца. Спросит же кто-нибудь этого маленького принца, спустя время, не жалеет ли он о том времени, и этот принц ответит: «Я благодарен маме и благодарен Бриджет Джонс – благодаря им я уважаю женщин».

Но всю юность так не проведешь, и в один момент из тебя и впрямь начнут делать принца-гомосека, не способного без мамочки ни на что. И это будет жалкое зрелище. Поэтому жизнь спасла меня. Спасла от доброй, нежной матери. И инструментом стал грубый красивый мужчина, в которого она влюбилась и которого привела в наш с ней дом. И, спустя десятки драк, сотни громко сказанных оскорблений и тысячи дней, проведенных в одиночестве, я с уважением могу назвать его отцом. Ведь он помог моей маме воспитать меня. Ведь он был мне необходим, чтобы стать человеком. И он подарил мне младшего брата, воспитанию которого позавидовать может любой. Спустя все «воспитательные» процедуры со мной он понял, что повторять таких злых ошибок не стоит и дальше подзатыльника идти не следует.

Итак, Матвей плакал, я улыбался, а поезд начинал свой путь. Мы начали уезжать, за окном медленно пошли наши родные. Сначала пошли, потом побежали, но вскоре остановились и еще долго смотрели нам вслед. Родные мамины глаза. Они всегда на нас смотрят. А мы все едем куда-то.

Разобравшись со своими вещами и постелив себе койку, я зашел в соседнее купе спросить, не нужна ли Матвею помощь. Помнится, ему сунули огромный баул вещей и продуктов – мамы так и норовили обеспечить нас на весь семестр. Уверен, будь это возможно, они бы так и поступили. Я открыл дверь, но его внутри не было. Сумки стояли на нижней полке, явно мешая людям. Баул стоял там же. Я поднял его кое-как, извинился перед соседями и вернулся к себе. Я сел на нижнюю полку – мне повезло чуть больше, она была пуста, и стал ждать. Ждать пришлось совсем немного. Уже через пару минут я понял, где Матвей, и решил проверить свою догадку. Тамбур. Там я его и нашел.

Он стоял у окна, снова упершись рукой в верхний его угол. В этот раз без слез и рож, но даже со спины было видно, как набухли жилы на его лбу. Он как будто пытался что-то разглядеть в том небольшом пыльном окне. Было темно, но кое-что он увидеть в нем он мог – родные, мамины глаза.

– Мы с тобой теперь сами по себе, – начал я, встав у противоположного окна, – но у нас с тобой будет много нового. Новый город, новая, по сути, жизнь. Даже прописка будет своя. Временная, конечно. В конце концов, это хороший толчок искать что-то постоянное. Свое.

Матвей был угрюм и с трудом допускал людей к своим мыслям. Даже мне он не всегда решался выговориться. И сейчас он тоже молчал. Так что я продолжил:

– Ты только представь: целый Питер будет нашим. Романтика, мать ее. Это же здорово, не думаешь?

– Да, – забубнил он из своей задумчивости, – и мы давно уже об этом мечтали.

– Точно! Вот же, точно, – я подошел к нему поближе и с неким напором стал вещать ему что угодно, лишь бы взбодрить. – Помнишь, как мы впервые оказались в этом городе? Восьмой класс, отличное время. Мы всей своей гурьбой, всей компашкой ходили по отелю, поднимали всех на уши. Особенно старуху-классуху. Бедная женщина. Бегали на улицу, глядели на мосты с балконов, тайком на них пробирались, смеялись.

Он ответил мне небольшим смешком, но было ясно, что в голове у него зароились воспоминания из той поездки.

– Да, было неплохо. Помню, ты еще как-то вечером привел к нам в комнату каких-то старшеклассниц из… Откуда они там были? – с этим вопросом он уже повернулся ко мне и по-настоящему заинтересовался этим воспоминанием.

– Из Перми, кажется.

– Да, точно, из Перми. Я еще, главное, разозлился на тебя дико из-за этого, потому что утром опоздал на завтрак.

– Ты опоздал на завтрак потому, что до утра проболтал с той девчонкой, лежа у нее на коленках. Признайся уже, наконец, это было хорошо.

– Это, может, и было неплохо, но я бы спокойно прожил и без того вечера.

– Ну, ладно, тоже сойдет, – сказал я и достал из пачки сигарету.

– Что ты делаешь? Тут нельзя курить.

– Да, но не переживай, – я уже вставил сигарету в зубы и начал подкуривать, – у нас с виду приятная проводница, она не станет сильно ругаться. Тебе дать?

– То есть, если она все же разозлится, ты заплатишь штраф своими деньгами? – он явно сам уже начал злиться и был почти готов самостоятельно выписать мне штраф. – Не хочешь быть чуть ответственнее?

– Так, мужик, я тебя понял, – придержав сигарету в руках, сказал я. – Платить мне не придется, а если и придется, то своими, заработанными за лето. Другое дело, что ты до сих пор не понимаешь, куда мы едем.

– Слушай, хватит этого пафоса, – он снова отвернулся к окну. – И выкинь сигарету.

Я недовольно бросил сигарету на пол и притоптал ногой.

– Неправильный ответ. А правильно было бы: «В Питер – в самое злачное для студента место». Там будут попойки, потасовки и множество девиц. Там будет много чего хорошего и плохого. Я не говорю, что это будет единственной нашей целью – я согласен с повинностью учиться, но и ты со мной не спорь. Другими словами, нам с тобой нужно будет вытаскивать друг друга из крайностей.

– О чем это ты?

– Я о том, что ты явно с головой уйдешь в учебу, а я начну бедокурить, как сказал отец, поэтому тебе придется изредка напоминать мне об учебе, а мне придется постоянно вытаскивать тебя в бар, – сказал я и вовсю заулыбался.

– Не совсем честный распорядок какой-то.

– Ну, ладно тебе. Улыбнись же уже, в конце концов.

Я сел на пол, рядом с бедной, растоптанной, маленькой спутницей всех печалей человеческих, протянул ноги и просидел так, пока самому не стало грустно.

– Ты знаешь, мне довольно трудно будет в Питере. Дома мы, бывало, далеко в веселье заходили, а это ведь было под маминым взором, а тут ничего такого не будет. Да, там я могу не той дорогой пойти, и это пугает. Так что, как бы не оказалось, что я еду не туда.

– Во- первых, МЫ едем, – он уже подобрел и начал проникаться моим трепом, – а во-вторых, все зависит только от тебя.

Я увидел в его глазах, что он меня слушает, и это было приятно.

– Да, мой друг, МЫ едем, – мой голос уже ушел куда-то глубок в горло и выходя из гортани, сливался со стуком едущего поезда, поглощал в себя то легкое освещение тамбура и, хочется верить, доносился Матвею искренним и правдивым. Каким он и выходил. – Я уже рассказывал тебе как-то, что меня иногда накрывает нечто вроде… паники.

– Да, ты еще как-то назвал ее интересно… – Он присел рядом и уже не смотрел в окно. Он уже ехал со мной в поезде.

– Да, это похоже на «метафизическую оплеуху».

– Вот, да. Но ты так ни разу и не посвятил меня в это.

– Жаловаться не хотел, но тебе об этом нужно знать, наверное. Или не нужно. В любом случае, это стремная штука.

Раньше, мы с ним ходили играть в стритбол по утрам. Бывало, выйдем в 4 утра, а вернемся к завтраку. Это было нашим временем. В той тишине, в которой мы играли, мяч стучал как-то особенно гулко и проникновенно. И в этой сотрясающейся тишине мы говорили с ним. Говорили обо всем. Все обсуждали и делились своими теориями жизни. Мы старались видеть жизнь, и в такие моменты она видела нас так же явно, как и мы ее. Она смотрела на нас с каждой верхушки дерева и из каждого окна многоэтажек. Мы были частью ее, пока говорили. Стоя под кольцом рано утром, мы играли не друг с другом – мы играли с природой вокруг нас. Даже с той, что уже давно пала под индустриальным гнетом человеческой хладности. Пусть мы играли словами, но играли красиво. И сейчас, сидя на полу тамбура, я собирался поделиться со своим другом, пусть и ненужными, но важными для меня словами.

– Это связано с проблемой сна…

– Да, точно, ты рассказывал, – крайне оживленно перебил он меня. – Это, конечно, погано все, но такие проблемы у многих бывают.

– Бывают, – встав с пола, едва ли не обиженно ответил я. Никому не нравится, когда ему говорят, будто в его проблемах нет ничего уникального. Всем нам лучше думать, что и мы, и наши проблемы особенны. Но для обиды такого замечания было недостаточно, так что я продолжил. – И с этими, может, и правда все обычно, но мне слишком трудно их описать, чтобы ты их понял правильно. Тебя они, естественно, не коснутся, – голос уже не был столь глубоким, как в начале темы, но понемногу он уходил все дальше в мысли и память, возвращая свою искренность. – Я не какой-нибудь там псих. А если и псих, то в скором же времени с этим разберусь.

Я посмотрел на него и понял, что нельзя вот так, ни с чего, нападать на человека своими мыслями и проблемами. Не важно, на сколько они глубокие и важные для тебя – они всегда будут лишь твоими. Твоими. И храниться они всегда будут в тебе в том виде, в котором они существуют изначально – в виде чувств и переживаний. Подобные вещи порой лучше не переводить на язык слов. И тут я не стал:

– Ладно, дружище, извини, что развел такую интригу. Как-нибудь, в подходящий момент, я открыто расскажу тебе все то, что так тревожит меня последние годы, а сейчас нам нужно обусловить две вещи, – на этом я достал еще одну сигарету и закурил. – Первое: если я скажу тебе, что надо отложить все и выйти из общаги или закупить разных вкусностей и сесть смотреть какой-нибудь фильм – не противься, сделай это.

– Хорошо, – нервно встав с пола, отрезал Матвей. – А вторая вещь?

– Если ты видишь, что делать этого совершенно не стоит, смело откажись и приказным тоном напомни о делах.

Он постоял с секунду, глядя на меня не то с укором, не то с одобрением, обдумывая противоречивость мною сказанного, и сказал:

– Тогда выбрасывай сигарету и пошли, поможешь мне закинуть сумку, а то она может соседям моим мешать.

– Я уже забросил сумки, – сказал я.

– Тогда пойдем, достанем ее обратно, чтобы найти в ней, чем перекусить.

Сигарету все равно пришлось выбросить и пойти с ним за едой.

Как оказалось, наши мамы предвидели этот момент и положили бутерброды в самый ближний карман сумки. Вернувшись в тамбур и открыв контейнеры, мы сели на пол и приступили к трапезе. На полу было удобно, будто в парке на траве. Это был наш пикник в тамбуре поезда, везущего нас в Питер. А все грядущее манило.

Глава 2

Пока мы ехали двое суток из Краснодара в Питер, с нами разговорился один мужик. По совместительству, он был моим соседом и всю дорогу он сидел внизу, глядел в окошко и изредка предлагал всем чаю. Маленькая девочка, постоянно загадывающая своей маме загадки, каждый раз радостно отвечала ему и шутливо заявляла, то пьет только кофе, на что ее мама, не менее шутливо, грозила пальцем. Они очень гармонично между собой перекликались, пока я наблюдал за ними с верхней полки.

Когда же поезд делал остановку, мы выходили с Матвеем, я закуривал, а мужик из моего купе заводил какую-нибудь историю из молодости. Сам он был далеко еще не старик, но на пенсию уже вышел и, по рассказам, был вполне этому рад. Под его истории даже Матвей пару сигарет выкурил.

Мужика звали Петей. Петя всю жизнь посвятил работе и теперь ехал в культурную столицу к семье. Наконец, он собирался осесть со своими маленькими внучатами и счастливо доживать остатки времени. Несмотря на все возражения, мы обращались к нему по имени отчеству, хоть и ощущали его своим другом Петей. Петр Николаевич всю жизнь был военным, но не перестал улыбаться окружающим. Простая улыбчивость, которая так глупо смотрится на молодых и так уютно выглядит у взрослых умом людей, украшала любую из его историй. И этим уютом он делился с нами. В разговоре он был радушным хозяином своего рассказа, а мы – гостями его истории, где было уютно и комфортно. Хоть он и рассказывал о страшных случаях уже прошедших войн, мы волей-неволей испытывали этот комфорт. Военные люди к старости о многом могут рассказать и многим могут поделиться с юным поколением, они многое видели и многое поняли, но зачастую они ведут себя как старые, вредные, всеми загнанные, озлобленные пни, почему их никогда и не слушают. Но этот мужик был рад нашей молодости и сам делился мудростью, которой остальные бы пожадничали. Но не наш Петр Николаевич.

Иногда мы говорили ему, что пойдем, поищем какой-нибудь магазинчик, а сами находили лавку и обсуждали услышанное. В одну из таких остановок я признался Матвею: «Мне бы тоже хотелось в своей жизни чему-нибудь себя посвятить. Только чему-нибудь большому, чтобы всего себя отдать». А Матвей ответил: «Это нормально. Я тоже так хочу». К сожалению, он так и не сказал мне, о чем мечтает, но мне было достаточно узнать, что его мучают те же мысли, что и меня. А мне казался грандиозным любой путь, способный поглотить целую человеческую жизнь, не убивая в нем себя. На свете есть тысяча работ, способных тебе понравится, но из них лишь та твоя, что способна поглотить тебя или насытить тебя собой. В очередной раз сев на пол нашего тамбура, закинувшись парой бутербродов, Матвей вспомнил о той «Метафизической оплеухе», о которой я вчера так и не рассказал.

–Ну, – протянул я, – это началось давно уже, но думаю, будет легче просто описать этот процесс. Если помнишь, я вам с ребятами весь июнь гордо декламировал, что скоро сяду писать книгу. Гордо, но робко. Так вот, в июле, как я и обещал, я сел ее писать. Не знаю, получилась она или нет, но суть в том, что дописать мне ее какое-то время не удавалось, и я бросил эту затею, пока в начале августа мы с семьей не отправились на машине в Грузию. Это было нашей «прощальной» поездкой перед Питером, поэтому все время я старался проводить с ними – в основном, конечно, с братом, который скучал не меньше маминого и при каждой грустной мысли спешил скрыть от меня слезы.

– Так что, у тебя получилось дописать ее? – спросил Матвей, жуя.

– Да, как-то вечером, в Тбилиси, я остался один в небольшой кафешке, вокруг сидели люди, пили вино и много-много говорили. Столики стояли на улице, а вокруг стояли деревья, оплетенные гирляндами. В общем, все как-то пошло хаосом, мысль за мыслью, все эти изъезженные атрибуты вдохновения, и я понял, что и начало книги у меня неправильное, и конец должен быть другим. Достал телефон, открыл заметки, чего раньше никогда не делал, и стал печатать начало. – Я заметил, как Матвей украдкой улыбнулся. Или же у него застрял кусок бутерброда между щекой и десной. В любом случае, я продолжил. – Короче, не знаю во сколько ко мне пришли родители и сколько я там просидел, но за следующие три дня у меня получилось приблизиться к последней главе. И вот, вечером четвертого дня, мы всей семьей, захватив с собой друзей, которые были нашей компанией на протяжении всей Грузии, пошли в бар. Музыканты играли рок-классику, которую мы с отцом так любили, мой мелкий братец танцевал под нее, как ужаленный. Весь бар танцевал, благодаря его харизме. Я же сидел за столом, пил Гиннес и пытался слушать разговор взрослых. А внутри неймётся. Я все думал, что провожу последние дни в таком замечательном городе «не так». То есть, я не особенно загонялся по этому поводу – так, в голове фоном держал. А потом – БАХ! – и внутри появилась последняя глава книги. Все прояснилось внутри, и я заметно помутнел снаружи. Не уверен, что это случилось сразу, но мама все поняла. Она сказала мне с улыбкой, что я могу идти в номер, если хочу. Я улыбнулся в ответ и вышел из бара. По дороге в квартиру я забрел во дворы, где стояла небольшая беседка, вся покрытая лозами дикого винограда. Она будто приглашала меня сесть. Заманила как-то. То есть, естественно это все только у меня в голове так было, но для меня было все так. В общем, я сел и стал дописывать. Я просидел там больше двух часов, большие пальцы уже начали гудеть от постоянного клацания по телефону. Но это того стоило. Начала портиться погода, послышался гром, начал лить дождь, но виноград меня надежно защищал. И вот, когда я подобрался к последним строчкам, к последним фразам, все вокруг сотряс такой гром, что и мне, и даже винограду стало страшно. Но каждый из нас продолжал выполнять свои задачи – я писал, а виноград защищал от дождя, который уже вовсю стучал по его листьям. Несколько мгновений, пара фраз, точка – и вспышка молнии, освятившая весь Тбилиси и всего меня. Природа содрогалась, и я вместе с ней. И вот, через мгновение, я уже дописал свою первую книгу. Пусть вышло паршиво, но от тех молний и гроз, от всего того момента меня накрыло, как сумасшедшего. Сильнейший приступ паники. Я поспешил домой, потому что виноград уже не мог сдержать дождя, а дрожь пробрала меня насквозь. Я шел, а все пространство… Как будто все пространство, видимое и невидимое сдавливало меня, а изнутри всего меня распирало сразу от всех знакомых человеку эмоций. Это как находиться на границе атмосферы без скафандра. И я пребывал между двумя этими мирами, метался в безызвестности, что в физическом мире, едва ориентируясь по дороге домой, что в душевном мире, путаясь в нитях чувств и атмосфер внутри меня. Метался и не знал, что делать. Смотрел на руки, а они будто не мои, заглянешь в душу, а она чужая. – Сфокусировав зрение на застывшем лице Матвея, я понял, что заговорился и последние минуты говорил не с другом, а с самим собой, стараясь как можно лучше объяснить все это себе, а не ему. Матвей смотрел на меня с каким-то испугом, совершенно растерянно. Не думаю, что он смог бы подобрать ответ. – Ну, в общем, я дописал тогда, а дома уже все вместе соединил и распечатал. Я хотел предложить тебе ее прочесть. Она у меня с собой, если хочешь.

– Да, хочу, конечно, – вырвалось у него вместе с небольшим кусочком колбасы. – Слушай, а этот припадок… Атака паническая, она у тебя часто случается?

– Нет, но ближе к ночи бывает. Не переживай, дружище, я всегда могу позвонить маме и просто поговорить с ней, – ответил я и улыбнулся.

Мы посидели так еще некоторое время, молча доели свой королевский ужин на две персоны, а уже перед самым выходом я вспомнил, зачем все это говорил изначально:

– А, так я же не просто так тебе все это рассказывал. – Остановив его небольшую реплику, начал я. – Я хотел сказать, что почувствовал что-то в тот вечер. Я делал то, что мне нравилось, то, что любил, и природа говорила со мной через эти чувства. Она чему-то меня научила, и с Петром Николаевичем я это понял. То есть в его взгляде и словах было что-то честное и искреннее. Я думаю, он научился быть честным со своим сердцем. Пусть он милитарист, пусть иногда бессердечный, но он дядька с душой. Он ее нашел – именно свою душу. Он спокоен душой. И вот я тоже так хотел бы. Тот вечер в Грузии помог мне это понять.

Матвей не особо отреагировал на эти слова и продолжил угрюмо смотреть на меня еще какое-то время.

– Вот и все, собственно, что я хотел тебе рассказать, Мот.

– Ты извини, что так реагирую молча, – будто вернувшись мыслями к разговору, спокойно сказал он. – Просто мне сейчас тяжело говорить что-либо. Ты прав, человеку нужно знать, кто он на самом деле, а мне сейчас хочется только домой… Этот поезд еще… Ненавижу чертовы поезда.

– Обратно полетим самолетом.

Он резко повернулся ко мне и очень сильно улыбнулся. А потом рассмеялся.

– Ладно, братан, – все так же с улыбкой сказал Мот, – пойдем, покурим, остановка всего 5 минут, вроде.

Проводницы еще не звали нас в путь, и Матвей разговорился. В некотором роде он оправдал свои переживания насчет всего грядущего.

Тогда у нас была последняя долгая остановка на пути в Питер. Я стоял у скамьи, курил и поглощался какой-то сомнительно убранной, невероятно серой клумбой, когда откуда-то с периферии слуха стали доноситься размытые вступительные фразы. И пока я не отвлекся от клумбы и не спросил: «О чем это ты?», он говорил крайне размыто. Открыться для него значило чуть больше, чем для меня.

– Ладно. Я спросил, не знал ли ты, что моя бабушка тоже училась в Питере.

– Нет, ты не рассказывал об этом. – Присаживаясь рядом, ответил я.

– Да, она как-то рассказывала мне о своей учебе. Я был еще в 4 или 5 классе. Да, я удивился, когда она вспомнила об этом пару недель назад. В Питере ей было очень тяжело. Одна, в холоде и сырости она жила в общежитии. Комната прямо под крышей. Потолок в плесени, а пол в штукатурке. Тараканов тьма. Она говорила: «Бывает, проснешься от чувства, что кто-то по тебе бегает, а это таракан. Через пару месяцев я уже привыкла к ним и стала спокойней реагировать». Она у меня довольно брезгливая женщина.

– Видимо, уже отвыкла от тараканов, – с улыбкой поддержал я.

– Да, видимо, отвыкла, – он был мрачнее даже той клумбы, которую я разглядывал пару минут назад. – Кровати были ужаснее всего, как она говорила. Посреди ночи она могла сложиться – либо на ноге синяк, либо на груди. Приходилось вставать, собирать себе кровать по новой, отряхивать одеяло и подушку. Но она не злилась, даже если на утро нужно было идти на экзамен или на работу, она принимала свою судьбу и принимала потребность в образовании. Тогда образование, кажется, было престижно, – на минуту он замолчал, будто осознавая, сколько теперь ненужных людей с высшим образованием и какая каторга ради этого ему предстоит. – Словом, главное, она сказала, что каждый день был борьбой. Но эту борьбу она выбрала сама. Почему и шла до конца. Потому что сама выбрала сложный путь.