Перед солнцем в пятницу

– А где он? В тюрьме?

– Он и на это трус. В земле он, вон там, – дед махнул рукой, – там самоубийцы у нас. Их немного. С нормальными людьми не хоронят таких. Ему я камня не делал. Только ей.

Дед задремал. Виктору захотелось оставить его тут и уехать вовсе. Он лишь хотел узнать, что это за улица такая, Ласточкина. И дом покупать не собирался он – риелтор сама навязалась, и старушка эта резко так, будто из-под земли, со своими деньгами… Виктор ругал себя за то, что не сунул ей эти деньги обратно, растерялся как-то от неожиданности. Не планировал Виктор оставаться, отпуск свой здесь проводить: набирал в поиске «Ласточкино гнездо», в Крым хотел, а не в деревню. И вместе с «Ласточкиным гнездом» вышло объявление о продаже дома номер двадцать семь по улице Ласточкина. Вот он и поехал посмотреть, что это за улица такая, о которой он никогда не слышал… и встретил возле дома риелтора, которая ждала другого клиента, а тот не приехал…

Виктор глядел в лицо старика, пока тот спал. Жадно рассматривал каждую морщинку, каждый волосок бороды, к дыханию его прислушивался, будто желая понять, как же устроен этот человек. Виктора тоже вроде бы клонило в сон, но ему было жаль спать, да и слишком он был взволнован этим нежданным днем. Мужчина присел и уставился на задранные к оградке ноги старика, а между ними как раз было слово «Любовь» с памятника, который старик сделал своими руками для своей любовницы…

По трассе проехала фура, длинно и протяжно просигналив, от этого старик проснулся. Несколько секунд растерянно моргал, пытаясь понять, где он находится, и увидел Виктора.

– Я думал, ты ушел.

– Как можно, отец…

– Я бы ушел, – сказал он и пошевелил ногами. – Помоги-ка опустить. Лишка перележал, кажется. В другую сторону затекли теперь.

Виктор помог ему встать на ноги.

– Слышь, Иван. Ачто ты меня все отец да отец. Ты ж мне не сын!

Виктор пожал плечами:

– Ты не сказал, как звать тебя…

Виктор ожидал, что старик назовет свое имя, но повисла пауза.

– Тогда Иваном звать буду. Как и ты меня.

– Иваном… Да, Иваном – это хорошо, это значит – мужик. Но отец – лучше. Так меня еще никто не называл.

Виктор отряхнул старику спину.

– Вон там мать моя. Я тогда еще камни делать не умел. Идем, поклонимся.

Они подошли к другой оградке. Виктор думал, что они рядом с матерью его постоят какое-то время, а дед перекрестился только перед ней да сказал:

– Гляди, мать. Какой Иван! Виктором звать, – и пошел дальше по кладбищу.

Мать звали Вера. И фамилия у нее была Ласточкина. Камень видно было, что другой человек делал.

– А вот тут, – сказал старик, – первый наш житель. Дома твоего. Так что те, которых я извел, еще хорошо отделались! Продали да уехали.

За желтой оградкой, у ее левого края, стоял памятник. «Егор» было на нем написано. Кажется, старик удивился, что Виктор не задает вопросов, а просто смотрит.

– Это он блядь мою блядью сделал!.. – глаза его потемнели. – Я дом построил, когда еще молодой был, когда женился только. Земли много, нам столько не надо было. А с домом продать дороже. Построил и продал. Ему. Пил с ним. А он!..

А они!.. – старик разволновался и говорил с памятником, который сам же сделал, будто с живым человеком. – Я спалить хотел тот дом!.. Их обоих! Запереть там, и чтобы горели! А потом думаю: не-е-е, брат! Я глаза твои видеть хочу! Ее-то я побил, а его не тронул. Пока думал, как его со свету сжить, он сам повесился.

Виктор и старик помолчали. Ветер, будто желая утешить людей, ласково выдыхал им в лицо.

– А чего же он тут, а не там, где самоубийцы?..

– А я сказал, что это я его задушил! Чтоб хоть на нормальном кладбище лежал. И камень, вишь, сам ему сделал.

– И не посадили тебя?

– Лучше бы посадили. Я б не жил с ней… Я уж и вещи теплые собрал, мешок приготовил, думал, придут за мной. Не пришли. Сам ходил – не взяли. И здороваться перестали, – дед показал на место рядом с холмиком. – Вот тут мое место, понял? А уж вот тут – ейное. Смотри, не перепутай! Чтоб я между ними лежал, они чтоб не рядом. Не сделаешь по-моему, ночью являться стану! Изведу!

Набежали тучи, закрыли солнце, и стало прохладно.

– Идем домой. Замерз я что-то на земле лежать. Не прогрелась она еще, хотя жара с апреля стояла.

– Так ночи холодные были… – зачем-то произнес Виктор, не зная по правде, какие именно были ночи, холодные или теплые, потому что спал у себя квартире на одиннадцатом этаже.

Они вышли на трассу и шли молча до самой деревни. Старик все ворчал и плевался. Виктор почувствовал, как дико устал он, всей душой вымотался, и еще раз пожалел, что приехал сюда. И поругал себя за то, что в поиске вбил это «Ласточкино гнездо»… И что он узнать хотел? Лучше б сразу туда поехал, к морю… «Надо, надо уехать и забрать этот залог», – думал он, пока они шли обратно.

На деревенской улице возле дома с синей крышей стояла молодая женщина неслыханной красы, у Виктора аж рот приоткрылся. Старик это заметил:

– Дочь той, второй моей!.. – пояснил он.

– У которой сиськи, как молочные поросята?

– Ага, она самая! Твоих годов где-то, тебе лет сколько?

– Тридцать два.

– И ей примерно столько же. Разведенка, детей нет, – шепнул старик и добавил уже громче: – Что, Дарья, без дела стоишь?

– Корову встречаю, дядя Гриша, – ответила она, а сама на Виктора глядит.

А Виктор, когда услышал, что старика Григорием зовут, весь с лица сошел…

– Теленок-то растет? Сколько ему уже?

– Четыре месяца, дядя Гриша.

– Знакомься.

– Даша. Здравствуйте, – ответила она застенчиво.

Старик поглядел на Виктора, но тот так и не представился.

– Если что приварить надо – его зови.

– Нам отопление поменять бы, – не растерялась Дарья.

– Он завтра придет, да, Иван? Подешевле сделает, – старик хлопнул его по спине, отчего Виктор кивнул, сказав «угу».

– Муж-то не приезжал больше?

– Нет…

– И пусть только сунется! У меня бензопила есть.

– Знаю, дядь Гриш.

И Виктор, не помня себя от усталости, потрясения, медленно пошел в сторону улицы Ласточкина. Какое-то время еще до него доносился их разговор:

– Дома мать твоя?

– Дома.

– Ходит к ней кто?

– Дядя Гриша!

Виктор не мог больше выносить этого имени. Он и не заметил, как попал в коровий поток. Очнулся, когда одна из коров ткнулась ему в щеку слизким мохнатым носом.

– А вон и Мариванна наша! – крикнула Дарья. – Побегу, дядь Гриш! Доить!

Кое-как доплелся Виктор до улицы Ласточкина, старик, видимо, задержался в доме с синей крышей, потому что не нагнал Виктора. Мужчина открыл свою машину, достал из бардачка алкотестер и дунул в него, прикидывая, сможет ли уехать сейчас. Но появилась, опять же с ведром и тряпками, но уже без соды, она.

– Сынок, я тебе намыла все. Белье чистое застелила, живи! – сказал она, и ласково на него взглянув, пошла к своему дому.

Виктор смотрел ей вслед, пока она не скрылась. Ворота, которые он приварил, старушка открыть не смогла, пришлось ей ведро поставить и всем тело навалиться – только тогда они поддались. «Ладно, устал я. Завтра проснусь и уеду!» – твердо решил Виктор.

Мужчина прошел во двор, голова его закружилась, он присел на бревно, прислонился к толстому стволу березы, что посадил когда-то дед Григорий, и уставился на крыльцо дома, который когда-то построил старик и который вымыла его Марья.

Когда начали спускаться сумерки, Виктор услышал, как вернулся Григорий, старик чертыхнулся на тугие ворота и громко захлопнул их. Виктор подумал, что сейчас к нему зайдет либо к себе позовет, но дед не зашел и не позвал. С веранды, где они недавно сидели, доносилась возня – должно быть, муж с женой ужинали. Они почти не разговаривали, только слышно было, как старик время от времени кашлял. Виктор почему-то обратил внимание на то, что береза молчит, хотя ветерок на своей коже он ощущал. Листья ее были еще молоды, малы, потому, наверно, не перешептывались.

Мужчина вошел в дом. Пахло в нем свежевымытыми полами, и кровать стояла пышная. Виктор хотел было рухнуть и уснуть, но решил, что прежде нужно ополоснуться. Возле рукомойника лежал совсем еще не тронутый сухой кусок мыла и висело чистое полотенце – Мария Ивановна позаботилась. Виктор разделся до пояса, хотел было умыться тут, в доме, но раздумал и пошел в сарай. Там нашел он вполне себе шланг, надел его на кран бака, где старушка днем набирала воду, снял с себя всю одежду и зафыркал, когда вода коснулась его. Мыло то и дело выскальзывало из его рук, он ронял его в траву, поднимал и продолжал натираться. Затем обтерся чистым полотенцем.

Босыми ногами прошелся он по полу, потоптался на половике, затем лег в кровать и долго лежал, глядя в темноту, хотя и хотел спать. Но глаза его не закрывались, и он сам с трудом мог пошевелиться. Позже Виктор все-таки уснул. Глубоко, будто умер. А когда проснулся, обнаружил, что спит в той же позе, в которой лежал вчера. Он перевернулся на бок и увидел на столе завтрак: пузатый термос, каких теперь уже не выпускают, небольшую сковородку и что-то еще – с кровати было не разглядеть. Некоторое время Виктор лежал, глядя на свой завтрак. Затем встал, хотел было надеть свою вчерашнюю одежду, которую скинул возле входа, но не обнаружил ее там – вместо нее висела другая рубашка и другие штаны. Виктор догадался, что Мария Ивановна забрала постирать его вещи. Он оделся и сел за стол. Открыл крышку сковороды – на него огромными желтыми глазами глядела яичница. В термосе оказался чай, заваренный на травах. Он отпил душистого чаю и вот только сейчас почувствовал, как чист он телом, в чисто намытом доме и чистой одежде. Виктор выпил весь чай, но поесть так и не сумел. Слабость одолела его, и он вновь лег…

Проснулся он оттого, что Мария Ивановна тихонечко чихнула. Виктор вздрогнул и взглянул в окно, там была уже темень.

– Ты, сынок, запирайся на ночь. Мало ли…

Виктор хотел было встать, но голова закружилась и загудело в ушах.

– Ты не заболел, сынок? Не ел ничего.

– Забыл, как глотать, – слабым голосом ответил Виктор.

– Я оставлю тебе, если вдруг проголодаешься, – сказала старушка.

Виктору захотелось, чтобы она подошла к нему, присела с ним, но она этого не сделала, пошла к выходу и, закрывая дверь, произнесла:

– А хочешь, к нам приходи. Вместе поужинаем. Я и одежду твою принесла, вон там положила. Солнце сегодня было, быстро все высохло.

– Мария Ивановна…

– Что, сынок?

– Почему вы так добры ко мне?

Она застыла у двери, подыскивая верные слова.

– Тут… Дарья заходила, тебя спрашивала. Говорит, что ты обещал ей… приварить что-то.

– Это не я обещал, а он. Пусть идет и варит сам. – Виктор вдруг удивился тому, что деда Григория он называл «отец» и на «ты», а жену его по имени-отчеству и на «вы».

– А хочешь, я тебе тут занавески повешу? Уютнее будет.

– Это не мой дом.

– Ну, на месяц-то твой.

И Виктору показалось, что она, таким образом, ему про деньги напомнила. «А может, это аферисты какие-то, может, заодно они, развести меня хотят как мальчишку?» – подумал Виктор, но вслух не сказал. Старушка вдруг, будто прочитав его мысли, резко и решительно направилась к столу и принялась на нем возиться.

– Не годится это, сынок. Ты от голода ослаб. Я бульону сделала. Давай-ка сама покормлю.

И вновь она села возле Виктора, который застеснялся сначала, не хотел, а когда она поднесла ложку, осторожно выпил с нее ароматный бульон.

– Я уж не настолько слаб, Мария Ивановна.

– Лежи-лежи, – тихо сказала она и продолжила кормить его. – Сегодня у Макаровых, у Даши, кстати, теленка закололи. Вот и мы с дедом мяса прикупили маленько.

– Знает ваш дед, как деньги зарабатывать. И не жаловались на него жильцы здешние?

– Как не жаловались? Еще как жаловались! Только он законов-то не нарушает. Ходит в чем мать родила – по своему участку. Песни горланит – тоже не с ранья и не ночью. А что приходит к ним – так это он у меня общительный.

– А я чем ему приглянулся?

– Так ты ж еще дом не купил! – отшутилась Мария Ивановна. – Вот купишь, тогда и поглядим, что он с тобой сделает.

Виктор не смог не улыбнуться, и старушка, увидев, что он улыбается, вся засветилась. Бульон в миске уже закончился, но Мария Ивановна осталась сидеть на кровати рядом с Виктором.

– Мария Ивановна, а этот… Егор, который тут жил. Как он умер?

Виктор думал, что женщина разволнуется, а она и бровью не повела:

– Ты не бойся, сынок. Я уж тут святой водой, не раз… И батюшка приходил. Чисто здесь. Да и Егор человек был хороший. Руки у него лечебные были. Он меня от бесплодия вылечил… Только вот… Сына-то я родила. А вырастить не сумела.

– А что этот Егор делал? Как именно лечил?

– Как-как… руками, словами. Дыханием. Вот тебе сколь годков?

– Тридцать два.

– А мне тридцать три было, когда я родила. А деду – тридцать шесть. Егор с Григорием подружились сначала. Егор спрашивал, отчего это у нас детишек нет. Хотя ему и спрашивать не нужно было – они так все видел. Пришла я раз к нему. Он уложил меня вот сюда, на эту кровать, а сам стоит надо мной. Руки мне на живот положил, поглаживать стал, шептал чего-то. И мне тепло стало! Я и забылась от тепла того.

– И после этого вы забеременели?

– Не сразу. Я еще ходила к нему. Он водил по мне руками, косу расплел однажды. Пошепчет что-то на кончики пальцев, а потом мне в голову эти пальцы. Потрет-потрет и по волосам до конца ведет. Потом вновь руки на живот положит и опять шепчет, в самое ухо.

– А на грудь он, случайно, руки не клал?

– А как же! – ничуть не смутилась Мария Ивановна. Клал и на грудь. Молока чтоб вдоволь было.

– Все ясно. И правда, чудо, – иронично заметил Виктор, но старушка не уловила интонацию, видимо, потому что слишком чиста была душою.

– Да я уж не помню, чего только он не делал, сынок! Тут коснется-пошепчет, там коснется-пошепчет, и так легко на сердце. Я даже сознание теряла, вся какой-то… благостью будто наливалась. И вот так сходила к нему несколько раз и понесла потом.

– А с ребенком-то что? Умер?

– Не знаю, сынок… если бы умер, я бы почуяла. Жив, жив мой сын! Григорий не велел мне его забирать. Беременная была, не тронул. Если и ударит, то по лицу или за волосы, но живот не трогал. А когда я рожать поехала, сказал, если я с ребенком ворочусь, обоих убьет. И оставила я его. А я сама к мужу вернулась…

– А других детей почему не было?

– Бог не дал. Хотя я надеялась… И сына забрать хотела, все упрашивала мужа, но он не верил, что это его сын. Я думала, остынет маленько, и мы за ним съездим. Так годы и прошли.

– Не остыл… стало быть…

Мария Ивановна увидела, что Виктора потрясла эта история, и решила оставить его. Он поднялся с постели, чтобы проводить ее.

– А целитель, Мария Ивановна, вас одну лечил?

– Что ты! Вся деревня к нему ходила!

– Что, все бесплодные?

– Почему? С разными болезнями ходили. У кого голова болит, у кого спина. Всех лечил.

– Только женщин? Или мужчин тоже?

– Только женщин. Мужчин он не видел. А женские болезни – сразу!

Виктор усмехнулся: «Не видел, значит! Ну-ну». На этот раз, старушка, кажется, уловила сарказм:

– И вовсе не о том ты думаешь, сынок! К нему и детей водили! Он и их лечил!

– Да понял я, Мария Ивановна, понял. Чудотворец был ваш Егор. А что умер-то тогда? Да еще молодым.

– Это уж одному богу известно. Я когда поняла, что Господь мне дитя послал, пошла сказать ему, Егору, спасибо. Сказала, а он долго смотрел на меня, руки на живот положил и говорит: «Да, свершилось». А потом: «Мария, я преступил. Проводи меня». Я думала, он уезжать собрался, говорю, конечно, помогу! Что, где, вещи уложить, суечусь… Обернулась, а он уж стоит вот тут, – она показала на то место возле двери, рядом с Виктором, – с веревкой, в глаза мне глядит. Я и ахнуть не успела… как он… «Прощай, Мария, сына родишь», – сказал и повесился.

Она перекрестилась.

– Я думаю, он все равно в рай попал. Раз такой дар у него был. Сварливые от него ласковыми уходили, больные – здоровыми. Пойду я, сынок. Дед осерчает. Засиделась я у тебя.

– До свидания, Мария Ивановна. Спасибо за ужин.

Она вышла было, да обернулась на Виктора:

– А что ты меня Мария Ивановна, а его – отец? – сказала она с какой-то не то болью, не то обидой.

– Так он… не представился… вот я и… – растерялся Виктор.

– Так и я не представилась, – ответила она с улыбкой, – как узнал-то? Дед меня по имени уже лет тридцать не называл.

И они глубоко поглядели друг другу в глаза, и оба, не выдержав этого взгляда, поспешили расстаться.

Виктор в ту ночь не спал совсем. Может, потому, что днем отоспался, а может, потому, что не мог, все думал, думал. То в доме сидит, то лежит, то во двор выйдет. Услышал, наконец, березу. Еще вчера молчала она, а сегодня едва слышно зашептала листьями. Виктору почему-то хотелось взять Григорьеву бензопилу и спилить ее, березу эту, только потому что он, Григорий, посадил ее. Вскоре зазвучал соловей, так красиво пел, на разные трели. Виктор слушал и не верил, что одна маленькая птичка может издавать столько звуков. Пел соловей долго, звал к себе соловушку, звал, звал, а она все не шла к нему… Виктор недоумевал, отчего не уедет? Ведь собирался же. А опять вон день прошел. Больно ему здесь. Свежо, воздух хороший, люди добрые, дом чистый, еда вкусная, и все это невыносимо больно, будто душа вся выворачивается, рвется на куски, и уж не собрать потом, не собрать за всю жизнь! А может, душа у него и была в клочья, вся в дырах, прорехах, и вот только теперь она срастается в нечто целое, а это, быть может, еще больнее, чем когда рвется…

Как начало светать, Виктор заметил, что земля за сараем, там, где Мария Ивановна собралась картошку сажать, наполовину перепахана. Вручную за день так не вскопаешь, работали культиватором – многих, видать, старик извел, раз сумел накопить на такой агрегат. Когда еще больше побелела ночь, становясь днем, Виктор заметил, что вышел Григорий и направился к своему красивому ароматно-древесному туалету. Дед Виктора заметил, но не поздоровался, и Виктор ничего ему не сказал.

Весь следующий день Виктор не спал так глубоко, как накануне. Он просыпался, слышал, как опять приходила Дарья, спрашивала его, а старики, которые пахали землю, ее отослали, сказав, что Виктор болен и придет, как поправится. Григорий заметил, что, если уж так срочно, он и сам все сделает, но Дарья не захотела. Быть может, двух зайцев убить надумала: с мужиком поближе познакомиться и отопление в доме сменить. А может, просто не доверяла старику такую важную работу. Виктор то и дело проваливался в сон и то и дело просыпался, всякий раз надеясь, что все это ему приснилось, что он проснется в своей постели, а еще лучше – на Черном море, в Крыму, близ Ласточкиного гнезда. А когда ему приснился сон, что он и правда проснулся на берегу Черного моря, он испугался и пожалел, что находится не на улице Ласточкина села Шимёлка. Виктор долго не мог проснуться, мучился во сне, ходил по пустынному пляжу босой, и ногам его было больно. И когда он наконец проснулся от собственного стона и увидел, что все-таки лежит в постели, которую ему приготовила Мария Ивановна, он расплакался, закрывая себе одеялом рот, и кровать затряслась от его рыданий. И Виктор совершенно не смутился Марии Ивановны, которая была в доме – принесла ему ужин. Она, как и вчера, села к нему на кровать, обняла его, он хотел было высвободиться от ее слабых коротких рук, но вместо этого, напротив, весь устремился к ней, прижимая одеяло к своему лицу, пряча свое лицо от нее, не обнимая ее, а она все приговаривала: «Все, все, успокойся, сынок, это сон, это просто сон», – и вновь Виктор не знал, где сон: сейчас тут с ней или там, где он один и где ему больно. Хотя и здесь ему тоже было больно, но вместе с тем и блаженно тоже. Он увидел, что дед Григорий сидит у двери, там, где Егор повесился, и что старик вроде бы уменьшился, хотя такой же большой и густобородый, как был. И показалось Виктору, что болит у старика сердце, прямо кровью обливается сердце его, и он будто не знает, куда бы из себя удрать, вон выбежать, и рад бы он был в ту минуту, если бы и его кто-то извел, со свету сжил, он бы и денег никаких на это дело не пожалел, и все женщины были бы для него Марьями, Мариями, как мать Христова, в которого он ни дня в своей жизни не верил, равно как и Виктор.

Одна только Мария Ивановна Ласточкина верила, она-то и вымолила, должно быть, встречу эту…

Очнулся Виктор только глубокой ночью, когда сидел за столом и ел котлеты, которые оставила для него старушка. И увидел, что и миска перед ним пуста, и он понял, что в ней была гречневая каша, которую он съел, хотя и не помнил как. «Рассветет – уеду», – твердо решил он.

Проснулся рано, как раз на рассвете. Переоделся в свою одежду и был таков.

На трассе он остановился у кладбища, пошел туда, сам не зная почему, и сидел у памятника Егору, пока не начало припекать. Но даже тогда он не ушел. Виктор все пытался понять, действительно ли Егор – целитель или просто охочий до женщин хитрец, каких свет не видывал. Избавил ли он Марию Ивановну от бесплодия или попросту трахнул ее, выдавая это за магический ритуал? И понимал Виктор, что не насидит он ответа на этот вопрос, сколь бы ни сидел, хоть дырку в этом памятнике прогляди – не будет ответа. Но все равно сидел…

Вдруг ему до смерти захотелось вернуться обратно на улицу Ласточкина. Смутившись этой мысли, он тут же внушил себе, что хочет Дарью-красавицу поиметь, как Григорий имел в молодости ее мать. Посмотреть, какие сиськи у Дарьи: как молочные поросята или как яблочки, а может, на крысиную мордочку похожи. Пока ехал обратно, с ужасом понимал, что не за этим он остается, но твердо решил: нет, из-за Дарьи! Из-за Дарьи, и точка! Чтобы утвердиться в этом, он развернулся через двойную сплошную и поехал на рынок купить труб и остального, необходимого для замены отопления в доме. «К тому же я сварочный аппарат забыл у Григория, мы ж к нему в сарай поставили!» – обрадовался Виктор. И за этим он тоже возвращается, две причины у него: сварочный аппарат и выяснить, какие сиськи, на что похожи.

Он припарковался у дома номер двадцать семь, вышел из машины, вошел во двор и сильно удивился, не увидев своих соседей, – он ожидал, что они сажают картошку. Виктор вгляделся в заборные щели – пусто. Стариков нигде не было. Мужчина боролся с желанием пойти к ним, но счел это слишком уж… неудобным и поймал себя на мысли, что ему стыдно за вчерашнюю свою истерику, и он уверился, что не было этого, он просто лег и уснул, и ему все приснилось. Сел возле березы, но долго высидеть не смог. Решил, что повод войти к старикам – его сварочный аппарат, и пошел. Он забрал его и осторожно заглянул в дом. Позвал старушку по имени-отчеству. Никто не отозвался, входить он не стал. И так горько ему стало, что и передать нельзя. Он подумал, что они исчезли и он их больше никогда не увидит. Умом Виктор понимал, что они, скорее всего, отправились куда-то по делам, что рано или поздно домой вернутся, но сердце не принимало таких размышлений.

Загрузил сварочный аппарат в багажник, сам не зная, что делать дальше: идти к Даше или ждать стариков, а может, вовсе уехать… И тут он понял, что жутко голоден, и отправился в дом, будучи уверен, что найдет там что-то съестное. Войдя, Виктор вздрогнул: старики сидели на его кровати, плечом к плечу. Оба одновременно подняли головы и уставились на него. Более прекрасных глаз Виктор не видел в жизни своей… Может, потому, что редко людям в глаза глядел? И Григорий, и жена его так чисты были в то мгновение, что показалось Виктору, будто перед ним молодые мужчина и женщина с того портрета, который он заметил в комнате Марии Ивановны. Еще мгновение, и Виктор бросился бы к ним, но чтобы этого не произошло, он сказал веселым беззаботным голосом:

– Я на рынок ездил. Трубы для Дарьи, чтоб отопление сменить, – и почувствовал, что прирос к полу, будто собственные слова его пригвоздили.

Григорий хотел было что-то ответить, уже и рот раскрыл, но жена его опередила:

– Мы так и поняли, сынок. Мы так и поняли.

Остаток дня они втроем сажали картошку на участке, который никому из них не принадлежал. Приходила Дарья, но она, даже не войдя, увидела, что все заняты, и не стала мешать, постояла немного у ворот – полюбовалась будто, и ушла. Виктор краем глаза заметил Дарью, но виду не показал и удивился, что не женщину красивую выбирает в эту минуту, а стариков с картошкой и землей, и даже будто бы чувствовал, как земля ему отзывается, благодарит за то, что дает ей родить, – это было ему много важнее. Мария Ивановна время от времени бегала в дом вынести чего перекусить и предлагала сперва Виктору, но ему хотелось работать на пустой желудок – так он лучше ощущал это простое событие. А вот дед Григорий суетился, с видом обиженного ребенка съедал все, что его жена выносила, и немного гавкал на нее, что не ему она предложила пищу, хотя и сам он то и дело поглядывал на Виктора, и сердце его радовалось оттого, что этот человек рядом, работает вместе с ними. И Мария Ивановна подметила это у мужа, и ее сердце тоже радовалось, да так жадно, будто это последняя радость в жизни.