Копье Лонгина. Kyrie Eleison

Отвратительные звуки раздались за её спиной. Оглянувшись, она увидела, как кто-то из гостей, перегнувшись через парапет крепости, громко очищал свой желудок. Черных глаз Мароции это зрелище нисколько не оскорбило, такими картинами в то время вообще сложно было кого-либо удивить. Фигура, наконец испустив из себя всё лишнее, разогнулась, и Мароция увидела одного из бургундских рыцарей, прибывших в Рим с вестями от Рудольфа, молодого короля Верхней Бургундии.

Короля Рудольфа Мароция никогда не видела вживую, но вела с ним частую переписку. Что поделаешь, враг моего врага – мой друг, а то, что Рудольф был врагом её давнего недруга Гуго, она знала лучше, чем кто бы то ни было. Мароция прониклась к нему симпатией с тех времён, когда король Рудольф, будучи ещё совсем ребёнком, прогнал из Безонтиона этого нахала Гуго, замучившего до смерти своей любовью мать Рудольфа, глупую и слабую на передок королеву Виллу. С той поры отношения между обоими бургундскими правителями только ухудшались. Надо сказать, что именно Гуго к тому моменту стал настоящим правителем Нижней Бургундии, ибо к Людовику Слепому за все эти годы не вернулись ни зрение, что само по себе не удивительно, ни воля. Рудольф вырос, окреп, и хотя, по слухам, не отличался ни сильным умом, ни воинской доблестью, тем не менее был полезен Мароции, ибо она интуитивно чувствовала в Гуго опаснейшего соперника своим планам.

Очень жаль, что король Беренгарий в своё время позволил ему улизнуть из-под стен Павии, которую Гуго безуспешно осаждал. Всем хорош был этот король и император Беренгарий, но частые неудачи в ратном деле сделали его крайне неуверенным в себе, даже появление на голове короны Карла Великого не прибавило фриульцу самооценки. Как хорошо, что в последние годы у Беренгария не было необходимости обнажать свой столь неудачливый меч. Ни тосканцы, ни сарацины, ни венгры не беспокоили в то время Италию, а с последними Беренгарий и вовсе выстроил почти дружеские отношения и рассматривался потомками Аттилы чуть ли не главным своим союзником. Многие пеняли Беренгарию за эту связь с безбожниками, однако ни один из злопыхателей не мог не признать того факта, что королю Беренгарию и папе Иоанну удалось вернуть Италию на целых пять лет в состояние редкой умиротворённости и покоя. К исходу этого периода многие из живших в то время уже удивлялись, как ещё совсем недавно страна буквально разрывалась на части от бесконечных междоусобиц и бардака, порождаемого размытостью власти.

Однако всё в этом мире имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. И плохое, и, увы, хорошее. Люди трезвого ума, наблюдавшие за политической круговертью того времени, понимали, что пришедший штиль странен, хрупок и недолговечен, и во всех проявлениях природы и мира искали тревожные признаки надвигающейся грозы. А признаки эти не замедлили себя обнаружить. Монахи-пилигримы, не прекращающие появляться в Риме, недавно поведали Мароции о том, что прошлым летом мятежный Реймс, видимо, в качестве платы за грех посвящения пятилетнего ребёнка в сан епископа, накрыло невиданным градом размером с куриное яйцо10, и несколько десятков человек пали замертво от метких попаданий небесных стрелков. Ещё большие несчастья землям франков принесла осень, когда от таинственного внутреннего огня заживо сгнили около сорока тысяч человек11. А уже в этом году всему христианскому люду и вовсе явилось зрелище ужасное и во все времена приводящее в дрожь: на небе появилась кровавого окраса комета, красноречиво возвещающая о том, что дни спокойствия на этой земле сочтены. Огненные гонцы этой кометы упали на святой Рим, один из них – прямиком во двор сенатора Теофилакта, и в течение ночи над дворцом самой влиятельной римской семьи горожане видели три колонны с голубками, тщетно пытавшимися погасить пламя страшной небесной гостьи12.

Увы, но явлениям небесным порой сопутствует и чья-то не слишком разумная воля, пусть и следующая принципам добра и сострадания. Под влиянием ли кроткой жены своей, так внезапно ушедшей в мир иной, под влиянием ли воспоминаний о своей пылкой влюблённости, или ошибочно считая своего визави более не опасным для себя, император Беренгарий, схоронив свою жену Анну, которой Господь отвёл считаное число дней существования в этом мире, решился на шаг, узнав о котором все видные лица итальянского государства пришли в смятение и начали готовиться к беспокойным дням: решением императора летом 921 года из Мантуанской тюрьмы была освобождена Берта, графиня Тосканская.

Эпизод 2. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(июль 921 года от Рождества Христова)

Надо было знать милейшую графиню Берту, чтобы понять, сколь быстро она начнёт действовать. Едва освоившись в родном замке в Лукке и ознакомившись с текущим состоянием дел, она через свою дочь Ирменгарду выказала горячее желание встретиться с её мужем, графом Адальбертом Иврейским. Не успел тот переступить порог её замка в Лукке, как Берта обрушила на него весь водопад своего красноречия, в котором было всё: и ничем не подкреплённая лесть о мнимых воинских доблестях графа, и отрицание наличия таковых доблестей у императора Беренгария, и упрёки, что неблагодарные сыновья её обрекли свою мать на тягостные муки Мантуанской тюрьмы, где гнилая солома служила Берте постелью, а гнусная червивая каша – единственной пищей. Будучи человеком внушаемым и падким на лесть, граф Адальберт целиком и полностью проникся заботами Берты, горячо одобрив планы её мести, в котором, по словам Берты, он сам стал бы главным бенефициаром победного заговора против Беренгария и вместе со своей прелестной супругой вознёсся бы на самый Олимп итальянской власти. Воодушевлённый поддержкой Тосканы, Адальберт начал вить паутину заговора столь энергично, будто помимо слов графиня Берта передала ему немалую частицу своей души.

Первым делом ему необходимо было собрать вокруг себя всех недовольных нынешним правителем Италии. Для этой темпераментной и гордой нации такое во все времена было делом не слишком сложным. Ядро заговора составили бароны Беренгария, Гизельберт и Одельрик, обделённые императором при своём восхождении (по крайней мере, так считали сами бароны), а также епископ Пьяченцы Гвидолин, чья натура была такова, что угодить ему и рассчитывать на верность его представлялось вещами совершенно неосуществимыми. Вскоре к этой троице присоединился после долгих уговоров молодой Фламберт, сын Гуго Миланского, не так давно решивший свернуть свою карьеру при дворе Беренгария и посвятить себя служению Церкви и Господу. Хлопотами императора и усилиями самого папы Фламберту был определён приход в одной из церквей Милана, но последний всё равно оставался разочарованным. Фламберт, ни много ни мало, метил в епископы, и заговорщики успешно сыграли на его неудовлетворённых амбициях.

Все, казалось, шло быстро, гладко и грозило зайти далеко, заговор начал обретать реальные перспективы, и, чтобы обсудить детали похода на Верону, заговорщики собрались совсем близко от Беренгария, в одном из постоялых дворов около Брешии. Прелаты церкви, впрочем, сие собрание не посетили, к вящей своей удаче, ибо Беренгарий каким-то образом, не иначе как посредством предательства кого-то из заговорщиков, узнал об этой встрече. Он выдвинулся в сторону Брешии, выслав вперёд себя сотню своих венгерских друзей-наёмников. Те лихим предрассветным смерчем атаковали спящих заговорщиков, накануне успешно поделивших между собой грядущие трофеи. Главе заговора Адальберту Иврейскому удалось улизнуть, Гизельберту и Одельрику повезло гораздо меньше, особенно последнему. Оба барона попали в плен, и если семье Гизельберта было позволено того выкупить, то Одельрика Беренгарий приказал в назидание всем повесить. На том первая тосканская атака на императора благополучно завершилась.

Берта, кипя от негодования и проклиная судьбу, снова отправила гонцов, на этот раз ко всем своим детям – к Ирменгарде в Турин и к Гуго в Арль – с требованием срочно явиться в Тоскану. Спустя три недели она дождалась возмутительно неторопливых, с её точки зрения, но зато величественных кортежей от маркизы Иврейской и графа Арльского. Этим же вечером она собрала их в уже знакомом нам триклинии лукканского дворца, допустив к семейному совету бывших при ней Гвидо и молодого висконта Ламберта.

Пять лет тюрьмы не прошли для Берты даром, что незамедлительно зафиксировал для себя наблюдательный глаз Гуго Арльского. Не то чтобы тюремное обхождение с ней поспособствовало преждевременному старению, отнюдь. С графиней, вопреки её словам, всё это время обходились предельно вежливо, и стол её, пусть и не был напичкан изысканными яствами, всё же был сытен и обилен, и в прогулках на свежем воздухе графиню никто не ограничивал. Графиню раньше времени состарили чувства, всё это время безраздельно владевшие ею. Сквозь её некогда прекрасное лицо широкие борозды проложила ненависть, эта же ненависть выхолостила и её волосы, лишив их цвета, формы и объёма, та же самая ненависть заполонила её прекрасные голубые глаза, которые теперь ежесекундно высекали адский огонь. Да, за это время она действительно потеряла все интересы и цели в своей жизни, кроме одной – желания отомстить.

Зато дивным цветком расцвела её красавица дочь Ирменгарда. Братья не смогли скрыть возглас восхищения, когда увидели её, а та сошла со своих носилок, пряча в уголках своих вишнёвых губ всепонимающую улыбку. Роскошные, белые с золотом волосы, большие ярко-голубые глаза, белоснежные зубы (не смейтесь, большая редкость в те века!) – казалось, весь тосканский дворец озарился дополнительным светом, когда она откинула капюшон своего дорожного блио.

Вид её брата, тридцатипятилетнего Гуго Арльского, свидетельствовал о том, что дела графа все эти годы шли исключительно в гору. Граф, обладая достаточно заурядной внешностью, сверкал не менее, чем Ирменгарда, нацепив на себя неслыханное количество золота. Каждый палец на руке графа был увенчан массивным кольцом, на шее его висели не менее пяти золотых цепочек с драгоценными камнями и золотыми иконками, воображение челяди поразил великолепный золотой пояс, висевший у довольного собой бургундца на талии. Многие из приветствовавших сейчас Гуго изумились бы, если бы могли увидеть, в сколь простом и незатейливом наряде при всем при этом в своём замке сейчас печально бродит сюзерен арльского графа, несчастный король и отставленный император Людовик Слепой. Однако последнему все эти странности в их облачениях были неизвестны и неощутимы, тем более что единственная, кто мог бы возмутиться таким положением дел, королева Аделаида, не так давно отошла в мир иной, и вокруг Людовика воцарилась пустота не только зрительного восприятия действительности, но и общения.

Граф Гвидо Тосканский, перешагнувший не так давно тридцатилетний порог, по-прежнему оставался верным и послушным сыном, сразу уступив матери роль хозяина во всех делах Тосканы. С Ирменгардой и Гуго у Гвидо после смерти их отца отношения были прохладные, граф постоянно чувствовал, что те за его спиной строят какие-то козни и им очень не даёт покоя его любовь к Мароции. Тем не менее спокойная натура графа, его выдержанность и благоразумие все эти годы играли исключительно на пользу тосканским делам, и его мать в конце концов не могла не признать этого.

И наконец, в полный возраст и силу вошёл висконт Ламберт, младший сын Берты и единственный из мужчин в её семье, внешность которого заставляла Берту преисполниться гордостью и за него, и за себя. Да, Ламберт был похож на мать, но в его облике присутствовали и необходимая мужественность, и редкое благородство. Немного портила его образ излишняя горячность и не до конца испарившийся юношеский максимализм, но в этом он со своим родным и искренне любимым братом Гвидо органично уравновешивали друг друга.

Берта, собрав своих детей, вопреки обыкновению не стала спешить с деловым разговором. На протяжении долгого и достаточно молчаливо проходящего обеда старая графиня внимательно изучала настроения своего потомства, обводя лица детей проницательным взглядом и пытаясь понять влияние прошедших лет на характер и положение своих отпрысков. Только закончив с трапезой и отпустив прислугу, она напомнила себя бывшую, когда не стала долго гулять своими мыслями в вечернем тосканском небе и сразу объявила детям цель их собрания.

– Отныне вы предельно ясно знаете врагов своих, дети мои, и ваш род, ваше гордое имя ставит перед вами единственную задачу – уничтожить их.

– Вы уверены, матушка, что все мы точно знаем врагов своих? – съязвил Гуго, выделяя слово «все» и косясь при этом на своего хмурого сводного брата.

Берта раздражённо встряхнула плечами.

– Тогда для непонятливых поясняю. События последних лет весьма чётко очертили нам круг врагов нашего дома: это старый пес Беренгар, римские шлюхи Теодора со своей дочерью и их любовник, ко всеобщему несчастью ставший епископом Рима.

– Вот как! А мы все возносили хвалу Беренгарию за то, что он выпустил вас из неволи, – усмехнулся Гуго.

– Невелика заслуга, тем более что сделал он это ради своей умирающей святоши Анны, рассчитывая таким образом умилостивить Небеса и упросить их оставить её в этом мире. Мне известно, что спустя сутки после того, как эту плебейку забрал к себе Господь, Беренгар отослал в Мантую гонца с приказом оставить меня подыхать в тюрьме. Но – осанна Небу! – его тюремщики были на редкость исполнительны и так торопились от меня избавиться, что я об этом узнала уже на полпути в Лукку.

Отметим, что это была сущая правда. Беренгарий очень скоро пожалел о своём сколь великодушном, столь и опрометчивом поступке.

– Напомню вам, матушка, что и меня выпустила из тюрьмы Мароция, так несправедливо оскорбляемая вами, – робко вставил Гвидо.

– Несправедливо? О Господи, смилуйся надо мной! За что посылаешь мне наказание такое? Ваша возлюбленная потаскуха, сын мой, очень быстро смекнула, что управление Тосканой ей не по зубам, тем более что ей необходимо постоянно держать в поле зрения Рим и Сполето. Вызволив вас из тюрьмы, она рассчитывала сохранить Тоскану под своим влиянием, и, судя по вашим словам, ей это неплохо удаётся.

И снова это было правдой. Граф Гвидо сник и побледнел. Гуго втихомолку усмехался.

– Кознями этих людей мы отстранены от решения судеб италийских земель. Сие недостойно графов тосканских, – с необходимым пафосом закончила свою речь Берта, демонстрируя детям, что долгие лишения не сломили её характер и не поколебали намерения. Все её дети склонили головы в знак согласия.

– Союз цезаря и папы превозмочь трудно, почти невозможно, – молвил Гуго.

– Да, всё выглядит неприступно. Но за нами не менее могущественные бургундские и тосканские земли, и мы не должны мириться с этим. Нам, вероятно, не под силу начать борьбу против Рима, но позиции Беренгара, во все времена паршивого воителя, всегда выглядят ненадёжно. Что скажете, дети мои?

– Вы предлагаете, матушка, ещё одну военную авантюру против Беренгария? Не много ли прежних, неудачных примеров для вас, полученных от столь «паршивого воителя»? Всего-то прошёл месяц с тех пор, как Беренгарий напустил страху на супруга нашей прелестной сестрицы, – полемику с Бертой осмеливался вести только Гуго. Ирменгарда же при словах брата о неудавшемся заговоре заметно погрустнела, её губки сложились в маленький замочек упрёка.

Однако старую графиню с наезженной колеи было не свернуть.

– Да, да, ты прав, сын мой, но до известной степени. Вспомните все подробности походов против него. В первый раз ему помог Альберих Сполетский, на помощь которого он теперь едва ли может рассчитывать. Ах, сын мой, если бы не ваше любовное нетерпение, – она обратилась теперь к Гвидо, – Альберих Сполетский мог бы стать нам сейчас верным и сильным союзником. Какого рожна вам возгорелось заполучить себе его распутную супругу?

Гвидо ещё больше съёжился. Берта, не дожидаясь ответа, сердито передёрнула плечами и продолжила, отвернувшись от него.

– Во второй раз всё решила глупость и жадность вашего Людовика. Ну а ваш поход, сын мой, изначально не преследовал цели отобрать у Беренгара корону, вы это знаете лучше других. Вы, я так понимаю, тогда решали больше свои внутренние бургундские проблемы, или я не права?

– Да, но итогом этой кампании стала моя клятва не поднимать более меч на Беренгария, – ответил Гуго.

– Ценю вашу щепетильность, сын мой, но разве нет повода оставить ваше слово в стороне?

– Нет, матушка, я дал слово, и я останусь верен ему, – твёрдо ответствовал Гуго.

Берта сокрушённо всплеснула руками. Гвидо недоверчиво взглянул на Гуго. Что-то он не слыхал ранее о силе и надёжности слова своего сводного братца.

– Ну а заговор графа Иврейского развалился из-за предательства одного из его сообщников. По всем слухам, доходящим до меня, и судя по рассказу нашей Ирменгарды, предателя нечего искать среди воинов. Беренгару донес кто-то из числа облачённых в рясу, либо эта крыса Гвидолин, либо Фламберт, чьё короткое слово, похоже, уже становится фамильной чертой их рода. А может, и оба вместе.

На сей счёт с Бертой никто не спорил.

– Ну так что, – продолжала она, вновь всплеснув руками, – давайте признаем власть этого старого гриба Беренгара, признаем верховенство этого неувядаемого самца, папы Иоанна, и его старой потаскухи Теодоры, давайте поклонимся подстилке всех римлян Мароции и успокоимся навеки, ибо что ещё нам остаётся делать, раз мы все такие щепетильные и честные?

– Матушка! – синхронно произнесли Гвидо и Гуго, первый с укором, второй спеша с опровержением.

– Слушаю тебя, сын мой, – Берта повернулась к Гуго, даже не удостоив Гвидо кивком головы.

– Если Господь не наделяет нас своей силой и правдой в настоящий момент, это не значит, что против нашего врага решительно некому выступить. Есть сила, новая, тщеславная, которая может попытать счастья и сразиться с Беренгарием. Нам же останется только наблюдать за этой борьбой и постараться воспользоваться плодами этой битвы вне зависимости от её исхода.

– Так, так, продолжай, – довольно встрепенулась Берта.

– Мой славный сосед, король Рудольф, достиг вполне определённого возраста, когда корона давит на неокрепшие мозги и зовёт на подвиги. Вот только пространства для него маловато, он не может разевать свою пасть ни на моё королевство, – ого, Гуго уже называл Нижнюю Бургундию не иначе как своей вотчиной, и это при живом-то Людовике! – ни тем более на королевства франков и тевтонцев. Три года назад он неосторожно потявкал на короля Генриха по прозвищу Птицелов13, и был наголову разбит этим отважным германцем возле Винтертура. Между тем, оставаясь пусть отдалённым, но всё же потомком Карла Великого, он имеет основания претендовать на итальянскую корону. В своё время папа Иоанн Тибуртинец и его слуга Теофилакт позвали моего сюзерена на царство. Что, если нам повторить их приём и пригласить в Италию Рудольфа за тем же самым?

– Я слышала об этом Рудольфе, – ответила Берта, – но исходя из услышанного я сомневаюсь, что он станет достойным правителем.

– Тем лучше, ведь мы и не преследуем такой цели, матушка, – обрадованно заметил Гуго, – нам нужно, чтобы он выступил против Беренгария, а мы… Мы будем иметь дело с тем, кто одержит в этой борьбе верх.

– То есть либо с недотёпой Рудольфом, либо с ослабленным войной Беренгаром – задумчиво продолжила Берта. – Что ж, такой расклад может быть весьма неплох, в вашем предложении определённо имеется смысл, и его надо хорошенько продумать. Ну а вы, сын мой, в случае провала Рудольфа, возможно, получите тогда виды ещё и на Верхнюю Бургундию, не так ли? – Берта насмешливо, но одобрительно взглянула на Гуго. – Учитесь, дети мои, у вашего старшего брата, он мыслит как настоящий стратег и правитель. Но кто возьмёт на себя смелость и интерес начать переговоры с этим Рудольфом?

– Если вы не возражаете, то я, матушка, – промолвила прекрасная Ирменгарда, – я веду переписку с королём Рудольфом и… и… осмелюсь вам сказать, молодой король оказывает мне определённую симпатию и доверие.

– Поосторожнее, дочь моя, – сердито перебила её Берта, – довольно мне одного влюблённого безумца среди моих детей.

– Уверяю вас, здесь глупости нет места, – сказал Гуго, Гвидо при этом заметно нахохлился. – Ваша дочь Ирменгарда имеет доверительные отношения с королём Рудольфом, и это кратчайший путь к его помыслам и амбициям, поверьте. Любого другого из нашей семьи он примет настороженно, а меня и вовсе побоится пустить на порог.

– Хорошо, пусть так, – согласилась Берта, – но как поведёт себя супруг ваш, маркиз Адальберт Иврейский? От его позиции зависит очень многое, когда имеешь дело с Бургундией. Признаться, в своё время я наобещала Адальберту гораздо больше, чем он смог осилить, но слова-то мои он запомнил!

– Не беспокойтесь, матушка, – за Ирменгарду снова ответил Гуго, что не понравилось уже самой Берте. – Граф Адальберт получит свою выгоду при любом исходе дела, лишь бы победитель его был родом из Бургундии, – двусмысленно закончил он.

– А если будет иначе и Беренгар сокрушит Рудольфа, так же как и прочих, то ничего не останется Тоскане, как напрямую выступить против Беренгария, – негромко проговорила Берта, уставившись глазами в пол.

– Это будет вашей последней и отчаянной мерой, матушка, – сказал Гуго, склонив голову, – надеюсь, до этого всё же не дойдёт.

– Спасибо за намёк о моем возрасте, сын мой, – резко сказала Берта, и Гуго заметно испугался своих неосторожных слов. – Но клянусь кровью Господа нашего, если мне не останется ничего иного, я действительно это сделаю! И я сама лично возглавлю тосканское войско, – с горячностью произнесла Берта.

– Есть ещё Рим, вы совсем забыли про него, а как поведёт себя он? – словно в пустоту бросил слова Гвидо. Все досадливо обернулись в его сторону. Берта нахмурилась.

– Сын мой, я прошу вас немедленно принести мне клятву, что всё услышанное вами сегодня не станет известно ни одному лицу, находящемуся за пределами этих стен, – ледяным тоном произнесла Берта. Гвидо тут же потерялся.

– Я жду, сын мой, – от голоса графини в зале в самом деле повеяло арктическим холодом.

Гвидо ничего не оставалось, как принести эту клятву. Ламберт всё это время силился прийти к нему на помощь, отчаянно шевелил губами и уже готов был очертя голову ринуться в бой, причины которого он сам не до конца понимал, но Гвидо взглядом остановил его.

– Вот и славно, – произнесла Берта, – ничего не должно мешать интересам тосканского дома, и было бы вселенской глупостью повторить ошибки графа Иврейского. Что до Рима, то, лишившись поддержки на севере Италии и поссорившись с герцогом Сполето, у Иоанна и его любовницы останется не так уж много козырей. Если нашим планам Господь всемилостивый определит успех, следующей нашей целью будет Рим.

Этими словами Берта дала понять своим детям, что семейный совет окончен. Братья Гвидо и Ламберт уныло поплелись в свои спальни, находящиеся в соседней башенке. Гуго со свойственной ему непринуждённостью занял смежные с материнскими комнаты отчима, покойного графа Адальберта Богатого. Спальня Ирменгарды находилась также рядом. Не успела красавица графиня опуститься на кресло перед своим оловянным зеркалом, как к ней проворной тенью скользнул Гуго.

– Прелестная сестрица, я благодарю вас за помощь и надеюсь на вас, – как опытный кот, увидевший на крыше подругу, промяукал Гуго и бесстрашно запустил свои руки под тунику сестры.

Ирменгарда встрепенулась, стряхнула руки Гуго и, встав, отошла к огромному окну.

– В чём дело, сестрица? – Гуго не любил подобных отпоров.

– Я, наверное, полная дура, что помогаю вам, Гуго. – сказала Ирменгарда. – Что мне, лично мне, обещает ваша удача?

– Как – что? Ваш супруг, безусловно, укрепит своё графство, оно наверняка пополнится новыми землями и рабами.

– Прекрасно. Мой супруг выиграет, за него я теперь спокойна. А что это обещает лично мне?

– Вам? – пробормотал Гуго. Признаться, ничего кроме меркантильных расчётов все эти дни его душу не занимало, однако он нашёлся довольно быстро: – Все мы смертны, сестрица, и муж ваш смертен. Представляете, сколь могущественен и грозен был бы союз Ивреи и Бургундии, особенно если последняя не будет делиться на верхнюю и нижнюю, северную и южную?

– Каким же образом? Мы с вами брат и сестра, и ни один священник в мире не возьмёт на себя грех повенчать нас.

– Ну-у-у, – Гуго растягивал слова, пытаясь найти решение, – во-первых, мы не родные брат с сестрой, а во-вторых…

– Что во-вторых?

Ничего «во-вторых» у Гуго не было. Но надо было как-то замаскировать это или перевести разговор на другую тему.

– Я не могу сейчас обо всём вам сказать, Ирменгарда, однако знайте же, что я не желаю подле себя иную, кроме вас.

Ирменгарда всплеснула руками.

– Да что я слышу?! Да я ни на грош не верю вам, мессер братец! Мне достаточно известно, что вы, так же как и наш несчастный Гвидо, влюблены в эту римскую сучку Мароцию, только он в своих стараниях более счастлив, чем вы, а вас гложет самая настоящая ревность и зависть.