Гетманич Орлик

извергом. Ведь именно Петр І установил на Руси рабство, продажу людей,

словно скотину. .

– Будем милосердными…

– Вот-вот, за милосердие. Согласно новому указу Петра-императора,

тому, кто подаст милостыню, – штраф 5 рублей. И это тоже не россказни, граф.

– И все же…

– Разрушенные храмы, колокола – на пушки, женские монастыри – на

швейные мастерские…

12

– Может, покается мужчина, исповедается.

– Хорошо, что напомнили об исповеди и ее тайне. Император приказал

всем священникам о рассказанном на исповеди доносить в Преображенский

приказ.

Граф будто озяб – вздрогнул, передернул плечами и, чуть погодя, лишь

наклонил голову.

– В ваших словах, мне думается, много личной обиды. Однако отрицать

их не могу: немало печальных вестей доходит до меня от других людей. Мне

стыдно за свою отчизну, но я все равно люблю ее. И грущу по ней…

13

Плыла распятая Украина…

Разбитыми осенней распутицей дорогами, больше окольными путями,

нежели большим трактом, пробирался Филипп Орлик через Речь Посполитую

в Молдавию искать поддержки у турецкого султана. Ехали преимущественно

по ночам, осторожно вглядываясь в загустелую темень и думая: то замерцали

огоньки какого-то жилья или блеснули злые волчьи глаза? А когда, бывало,

храпели напуганные кони, почуяв хищный волчий дух, то большей частью

радовались, нежели боялись. От хищной стаи мужчины при оружии как-то

дадут себе совет. Куда хуже дело с московскими разъездами, которые

рыскали, охотясь на мятежного гетмана, многими путями.

А Григорий проходил саксонскую муштру, старательно маршировал

заботливо вымощенными плацами и грыз военные наставления. Это давалось

ему легко и казалось почти игрушкой после Лунденского университета, где

Григорий проходил курс у профессора Регелиуса вместе с детьми

благороднейших родов королевства. Муштра тоже не казалась страшной и

непривычной. Еще тринадцатилетним Карл ХІІ зачислил мальчика фенрихом в

свою гвардию, где Орлик даже успел пройти боевое крещение во время

обороны крепости Штральзунд.

…Натруженные кони лесами и перелесками, большей частью

объездными раскисшими дорогами тяжело тянули бричку, ехали в неблизкую

Молдавию днем, а еще чаще – глухой ночью, при погоде и в промозглую

дождевую пору. А когда где-то на горизонте полыхали молнии, то казались

гетману эти далекие сполохи заревами – мнилось ему, что это горит Украина…

Писали Филиппу собратья из Глухова, а потом из Запорожской Сечи, что

творилось на Украине. Батурин бы выстоял, если бы не коварная измена

Ивана Носа из Прилукского полка. Едва Орлик смыкал вежды, как перед

глазами снова вспыхивало пламя. Оно, безжалостное и неистовое, охватило

весь город, и средь тех огненных сполохов метались люди. Смерть шла с

Востока, и на прю против нее рядом с седовласыми полковниками встали

женщины и дети. Бок о бок с видавшими виды козаками, чьи сабли

выщербили немалоо турецких, крымских, московских (разве только?) сабель,

отстаивал свое право на жизнь священник с дочуркой…

И силы были уже неравные. Старшину вывезли к Глухову, и палач со

стеклянными глазами, с равнодушием и скукой утомленного живодера делал

свое дело.

Других же защитников города ждала невиданная доселе смерть. На

берегах Сейма днем и ночью стучали московские молотки, на скорую

сбивались плоты и устанавливались на них кресты и виселицы. Филипп Орлик

знал много языков, его пальцы перелистали не одну тысячу страниц книг

разных времен и народов, но о таком пришлось читать впервые. Вниз по

течению Сейма плыли плоты с повешенными на них украинскими

защитниками Батурина (они счастливее, ведь их земные мучения с последним

предсмертным вздохом облегчения закончились), плыли плоты с распятыми

14

на крестах живыми еще людьми, и никто под угрозой смерти не имел права их

снять.Не верить письмам собратьев Филипп Орлик не мог. Лично перечитывал

тот всеевропейский ужас, который выплескивался на страницы «Gazette de

France» («Французская газета»), «Lettres historigness» («Исторические

листки»), гаагской «La Clef du Cabinet» («Ключ кабинета»). «Вся Украина

купается в крови, Меншиков сполна ударился в московское варварство», «Не

взирая на возраст и пол, все жители Батурина вырезаны, как велят нелюдские

обычаи москалей», «Женщины и дети на остриях сабель» – мерцали перед

глазами у Орлика черные, невероятные для любого обычного человека строки.

«А я удивлялся, почему еще в 1620 году датский ученый Иоанн Ботвид

защищал в Упсальской академии диссертацию « Христиане ли московиты», –

бричку гетмана бросало на ухабистой лесной дороге и корневищах, и в такт

качались черные, как поздняя осенняя ночь, мысли, наливались свинцом

виски. От этих дум холодело тело, а еще больше коченела душа. «Никто не

знает, сколько народу нашего погибло. Одни пишут 6 000, другие насчитывают

и 15 000. Один Бог ведает, сколько, приютит всех невинно убиенных в мире

праведных…»

Тихо плескалась речная волна в края плотов, покачивались в такт

повешенные батуринцы и медленно поворачивались на ветру, будто в

последний раз прощально озирались на поля, которые будут колоситься

урожаем уже без них, и тополя, которые без них будут шуметь. Страдающий

взгляд живых, из которых капля за каплей истекала последняя кровь… Из

водной Голгофы этот взгляд был преимущественно направлен в бездонное

небо, в ту синюю вечность, где царит незыблемый покой и нет чужацкой

несправедливости и боли, – страдающий взгляд поверх вымерших сел, от

ужаса присмиревших в поминальной молитве.

Эти села вдоль реки мертвыми были лишь на первый взгляд. Но завтра

им придется умирать на самом деле, так как действующей оставалась

инструкция Петра І своим войскам – все равно, то ли это повстанцы Булавина,

то ли украинский неспокойный люд: «Городки и деревни жечь без остатку, а

людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать

охоту к приставанью к воровству людей, ибо сия сарынь кроме жесточи, не

может унята быть».

Гетман тем временем по ухабистым дорогам одолевал версту за

верстой. Тяжело шли кони, и казалось Филиппу Орлику, что это не такая уж

большая кладь из его нехитрых пожитков, что это трудно им тянуть его

тяжелые думы, навеянные письмами из родных краев.

В покоях графа Щекина за пышным самоваром, который сверкал

тщательно начищенными боками, Григорий лишь улыбался – так живо хозяин

жестикулировал.

– Ваша Светлость, только соберемся – как сразу в спор.

15

– Хорошо хоть не ссоримся… А что касается упорного нежелания козаков

жить с Россией, то я не могу втемяшить себе в голову, почему. Соседи вокруг

только и высматривают, как бы кусок земли себе урвать, поэтому вместе легче

обороняться. А для купцов какая это благодать – одна страна… Пошлины не

платить, от разбойника всякого обезопаситься.

– Ваша Светлость, если бы купцы с Украины вас услышали, худо быам

пришлось. Ибо до сих пор они оживленно торговали с Европой зерном, солью,

скотиной, медом. До сих пор… А теперь ваш император такой пошлиной их

обложил, что впору волком выть.

– Но ведь торгуют. И здесь в Саксонии тоже – сам несколько дней назад

разговаривал с купцами из Белой Церкви.

Может быть, последнимми… Ибо теперь товар Из Украины можно везти

на Запад только через Архангельск. Ригу или Петербург. А русских купцов

специально переселяют на Украину, освобождают от налогов. Знаете, до чего

дошло? Чтобы продать товар, украинский купец вынужден брать «липового»

перевозчика-россиянина, платить ему немалый куш только за то, что он

россиянин. Не ведаю, как через много лет будут называть такую сделку, но

сегодня для нашего купца это погибель. После такого грабежа кто же вас будет

любить, граф?

– Перемелется – мука будет. Это лишь начало, а поначалу часто шишки

набивают. Зато со временем будем иметь объединенную купеческую силу.

– А со временем – еще грустнее… Товарный поток – это не кукла, которой

можно круть-верть. Развернутые в противоположном к общепринятому

направлению, восточнее, в татаро-монгольское болото, они могут барахтаться

там много веков. И Бог весть, когда выберутся.

Щекин так отрицательно покрутил головой, будто старался стряхнуть

капли воды с мокрого чуба.

– Ну и не любите русских купцов… А я вот уважаю ученых мужей из

Украины, – граф взялся перебирать одну за одной книжки на полке. – Вот

грамматика Смотрицкого, вот прекрасная книга по истории Гизеля…

– И слава Богу, что хоть это помните. А то кое-кто позабыл, что первую в

Москве Славяно-греко-латинскую академию основали почти в полном составе

выходцы из Украины, создали как прообраз нашей Киево-Могилянской

академии. А еще раньше тридцать наших хорошо просвещенных монахов

основали вообще первую в России школу.

– Позвольте же мне мысль закончить. Вы почему-то взъелись на наших

купцов, а мы ваших людей уважаем. Порою даже слишком. В просвещенных

кругах зреет уже недовольство. Дескать, малороссы заняли самые

влиятельные места – от иерархов до управляющих консисториями, от

воспитателей царской семьи до настоятелям монастырских, до ректоров и

даже дьячков… Нигде за малороссами места не захватишь.

– Нет здесь дива. После себя вы на моей земле оставили руину, вот и

спасается ученый люд, как может, ища в чужих краях зароботка и применения

Богом дарованному таланту.

16

– Вы редчайший собеседник: в момент перевернете все к верху дном.

– Ваша Светлость, да вы просто давно были на своей родине.

Украинский люд уже гонят с должностей, он костями ложится в болотах

Петербурга. Наших гетманов, даже таких наивных, как Полуботок, поверивший

вашему императору и не поддержавший Мазепы, гноят в петропавловских

казематах. Школы на Украине закрывают, духовную литературу печатают

только по-русски. Простите мне, но у меня больше нет сил говорить об этом…

***

17

В кабинет канцлера Саксонии Флеминга князь Долгоруков вошел так

стремительно, что тот, отложив перо, не сдержался, чтобы спросить:

– Что случилось, князь? Солнце не с той стороны всходит? Или турецкий

султан принял христианство?

– Я уже докладывал, что у вас на государственной службе находился

польский бунтовщик Мохрановский. Теперь другая новость. Под именем

французского лейтенанта де Лазиски в конном полку вашей гвардии служит

сын личного врага императора России, гетмана-беглеца Филиппа Орлика

Григорий.

– Князь, без документов вы и меня можете объявить внебрачным сыном

Папы Римского.

Долгоруков вынул какие-то бумаги и разложил их на столе перед

канцлером.

– Почему? Вот списано главное из прошения самого Филиппа Орлика.

Вот свидетельство того, как сын беглеца и государственного преступника

дружественной вам России чудесным образом становится французским

лейтенантом де Лазиски…

Князь перевел дыхание и уже не официальным тоном, а изумленно-

растерянным добавил:

– А я все удивлялся, откуда этот ловкач упал?

Канцлер взял бумаги и, смешно наклонив главу, будто под углом они

читаются легче, долго присматривался, скорее, принюхивался к ним.

– Так-так… Это и в самом деле чрезвычайно серьезно. Мы изучим все…

Если подозрение подтвердится, Лазиски-Орлика сразу же отдадат под

арест.Когда князь Долгоруков откланявся, канцлер позвонил в колокольчик

помощнику.

– Немедленно выяснить, каким образом русские ищейки роются в наших

государственных архивах, будто в собственном амбаре. Виновных отдать под

суд. Помощник вышел, и канцлер снова поднял колокольчик.

– Сегодня же вечером вызвать лейтенанта конного гвардейского полка де

Лазиски ко мне на тайную квартиру.

Без права даже на имя

Уже на ступенях дома графини Авроры Кенигсмарк Войнаровский

осмотрелся, ища взглядом свою карету среди длинного ряда таких же с

18

изыском украшенных, франтоватых, раззолоченных, бросающих во все

стороны солнечные зайчики экипажей , – бедных гостей у графини не бывает.

Утонченная беседа в красивом обществе, замечательное вино из

венецианских краев, тихо искрящееся в бокале, несколько игриво-лукавых

улыбок графини Авроры, адресованных будто бы всем гостям, а на самом

деле только ему одному, а главное – удачная беседа с английским

посланником Матесоном, создавали то беззаботно-благодушное

расположение духа, которого он давненько уже не ведывал. Слишком часто

жизнь его проходила в карете между Вроцлавом и Стамбулом, Бендерами, где

застрял Филипп Орлик, Веной и Стокгольмом, куда гнали его неусыпные и

неотложные украинские дела.

– Остановись, если жить хочешь, – едва ступив на подножку, услышал за

спиной приглушенный голос, и острый предмет уперся в бок. – Без

поспешности, не вызывая подозрений, сесть в карету напротив.

Медленно оборачиваясь, Войнаровський увидел более десятка

случайных людей, которые, судя по одежде, отнюдь не походили на

извозчиков и прислугу гостей графини Кенигсмарк. «Шестнадцать, – насчитал. -

Самому не справиться».

– Это разбой. Мы в свободном городе. По какому праву меня арестовали

и кто вы? – переспросил, садясь в карету с зашторенными окнами.

– Право, сила и воля у русского императора, – услышал в ответ. – Но если

без спротивления – будешь иметь право на жизнь.

Карета долго громыхала гамбургской мостовой и тряслась, будто в

лихорадке, пока не остановилась посреди тесного подворья. По своим

очертаниям здание напоминало Войнаровскому русское посольство, мимо

которого ему приходилось нередко проезжать. Его повели длинными

бесконечными коридорами, и наконец Войнаровский оказался в небольшой

сырой комнате с прокисшим до тошноты запахом плесени. Громко лязгнула

металлическая задвижка, лязгнула хищно и злорадно, будто волчьи зубы

перед близкой и беспомощной жертвой.

И потянулись длинные дни и ночи заключения, перелистывания страниц

прожитого и пережитого, разгадывания хитросплетений грядущего.

Воспитание при гетманском дворе родного дяди Ивана Мазепы и возможность

наблюдать за обычаями многочисленных гостей изо всех европейских

королевских дворов, штудирование наук (опять же за гетманский счет) в

немецких университетах, твердая и неусыпная поддержка Мазепой природных

задатков Войнаровского, помогали ему в стремительной карьере. Гетман

верил племяннику и относился к нему, не имея собственных детей, как к

родному сыну, и таки, вероятно, готовился когда-то именно ему передать

гетманскую булаву. Войнаровскому Иван Мазепа первому среди старшин

доверился, открыв намерение поддержать шведского короля против

захватчика-московита.

– Будет иметь волю Украина или ныне, или никогда, – положив руку на

плечо племяннику, говорил в тот вечер Иван Мазепа, говорил тихо, не столько

19

из-за боязни чужих ушей, сколько остерегаясь показаться высокопарным. -

Один Бог знает, во что нам обойдется это победоносное дело против

варварства, но я иду до конца. Верю, что и ты не отступишься.

Андрей Войнаровский не отступился. Не одна бессонная ночь перед

полтавским столкновением, не выдерживали кони, и он менял их одного за

другим – именно Войнаровскому гетман поручил контролировать перемещение

русских войск вдоль украинских границ. Английский посол в Москве Чарльз

Витворт в это время пишет в Лондон обстоятельный доклад: «Здесь все

считают, что главным помощником и советником гетмана является фактически

его племянник Войнаровский, человек молодого возраста, весьма

просвещенный и способный».

Вихрь боя под Веприком, смертельная вьюга под Гадячем… В самой

гуще, где искры сыпались с сабель, где не водой, а кровью оросилось поле,

где смертельная жатва устелила телами, будто снопами, обширные поля, в

самой гуще-сече был Войнаровский.

– Вы – рыцарь в европейском смысле этого слова, вы – рыцарь своей

козацкой нации, – скажет публично Карл ХІІ в присутствии всей старшины -

шведской и украинской. В самые трагические моменты Андрей Войнаровский

выполняет роль связного между штабами шведского короля и украинского

гетмана.

Фатальное невезение под Полтавой, горькая полынь катастрофы и

отступление с гетманом… И скорбный миг, когда именно он, Андрей

Войнаровский, провел ладонью, закрывая глаза Ивану Мазепе, когда гетман

отходил в вечность.

Отнюдь не все безоблачно складывалось у Андрея Войнаровского с

новым гетманом Филиппом Орликом. Значительная часть казацкой старшины

таки хотела его, Андрея, призвать к гетманской булаве, и Карл ХІІ

придерживался той же мысли, но сам Войнаровский наотрез отказывался.

Однако ему, как племяннику Мазепы, досталась в наследство львиная доля

сокровищ и имущества покойного гетмана.

Филипп Орлик несколько по-иному смотрел на унаследованное.

Оставленное Иваном Мазепой добро он считал публичными фондами, и оно

должно было принадлежать всему козачеству. Орлик не стал опротестовывать

решение специально созданной комиссии, удерживал все эмиграционные

дела большей частью за собственный счет, нередко оставляя жену с дочерями

в большой нужде. Мужчина истинно гетманской высоты и безупречной чести,

он не затеял с племянником покойника денежной распри, а сосредоточился на

более важных делах. Лишь в письме к Карлу ХІІ от 13 ноября 1719 года

искренне сознался: «Я молчал, хотя все мое существо воина восставало

против этого молчания». Такая позиция нового гетмана не расколола

эмиграции, и Андрей Войнаровский вместе с другими принимает деятельное

участие в написании первой украинской Конституции. И не только…

…В каменной клетке, сырой и битой плесенью, Андрей на третий день

стал кашлять. Этот кашель начинался мелкими уколами. Будто иглой, он

20

пронизывал грудь изнутри и постепенно доходил до хрипа. Легкие играли

старой истрепанной гармошкой, в конце концов раздувались и вот-вот могли

лопнуть от неимоверно-мучительной натуги. Несколько часов кряду

Войнаровского водили на допрос, и следователь льстиво все интересовался,

что он делает здесь, в Гамбурге.

– Я – полковник украинского войска. И полковник шведской армии Его

Величества Карла ХІІ. Вы не имели права меня арестовывать, – на каждый

вопрос монотонно отвечал Войнаровский.

А дальше снова были сырые позеленевшие стены и кашель, который

разрывал грудь… На девятый день друзья подкупили доблестную неподкупную

московскую охрану, и он передал письма жене.

«Моя дорогая Аня!

Должно быть, тебя уже известили о моем несчастье, а именно как

арестовывал меня в Гамбурге московский резидент, в доме которого я сижу

уже девятый день. По причине интервенции трех министров, а именно

шведского, цесарского и французского, город не позволяет меня вывезти.

Таким образом я надеюсь с Божьей помощью отвоевать еще свободу. Так

что ты этим слишком не огорчайся, так как я хоть и должен был быть

заключен к приезду его царского величества, но однако, смею надеяться,

что он поступит со мной как справедливый господин, зная, что я никогда

не впутывался в какие-либо заговоры с моим дядей. Милая моя жена, ты

имеешь на руках распоряжение, которое я отдал в письме перед моим

отъздом. Так что не теряй надежды, что его величество король шведский,

справедливый и ласковый господин, не позволит, чтобы несправедливость

сия случилась с тобою и моими детьми. Наоборот, поскольку его

величество держал меня под своей высокой опекой, постольку перенесет

эту опеку также и на тебя ,и моих детей. Обязательство его королевского

величества находится в руках Эреншильда, так что ты с детьми, пока я

зажат в московском кулаке, должна приблизиться к нему и достать этот

документ. Моя шкатулка с бумагами также в добрых руках и не пропадет.

Проси лишь Бога, чтобы я вышел из-под ареста, а тогда снова все пойдет

на лад. Прошу передать привет всем, кто ко мне благосклонен, и уверить,

что я остаюсь и т.д.

С. А. Войнаровський»

(Перевод писем семьи Войнаровских здесь и далее подается по книге

Альфреда Иенсена «Семья Войнаровских в Швеции. Дополнение к истории

невзгод соратников Мазепы»).

В последние годы жизнь Андрея Войнаровского казалась сплошным

удовольствием. Красивый и зажиточный шляхтич путешествует себе по

Европе, развлекается, гуляет и волочится за женщинами на баллах при

монаршьих дворах Европы, будучи везде принятым в аристократических

кругах. Между тем он заводит нужные знакомства, ищет и находит союзников

для освобождения Украины. Самые именитые особы королевских дворов

подолгу числятся в его должниках, и зажиточный дворянин деликатно не

21

напоминает отдавать одолженное, в частности и Карлу ХІІ. Шведский король

вообще все более глубже влезает в долги Войнаровскому (это кроме взятого у

украинского войска через посредство Орлика). Лишь в течение 1709–1713

годов монарх набрал у него 57 800 дукатов, 60 000 цесарских талеров, 45 000

талеров Альберта. Весь Гамбург сплетничал по поводу вероятного романа

Андрея с графиней Авророй Кенигсмарк. Неизвестно, бывает ли дым без огня,

однако именно в изысканном салоне графини Войнаровский ближе

познакомился и стал приятелем Матесона, влиятельного английского

дипломата. Британия к тому времени весьма зорко и осторожно посматривала

на восток, на русское нашествие в западном направлении, на экспансию в

Северную Европу и угрозу всей тогдашней европейской цивилизации. Подолгу

речь шла о трагедии козацкой нации. Сожженные села и истребленный люд,

плоты с распятыми украинцами, плывущие в кладбищенской тишине по

тихому Сейму. .

Это была своевременная информация: в британском парламенте как раз

решался вопрос об отношении к России, эскадра адмирала Нориса уже

вошла в Балтийское море. Петр І небезосновательно боялся, что украинцы в

борьбе за волю найдут себе союзников на Западе, как и осенью 1708 года.

Бесстыдно подрывая все тогдашние международные основы, Россия

решилась на арест Войнаровского – в случае вооруженного конфликта

большой культурный европейский центр, свободный город Гамбург, не устоял

бы против русского нашествия. Ибо, воюя со шведами и их польскими

союзниками, русские войска дошли до Макленбурга, что не так уж и далеко от

Гамбурга.

Сидя в каменном мешке, в могильной тишине, где удавалось даже

слышать, как капля воды стекает по стене, Войнаровский тасовал, будто

карты, события последнего времени. Только теперь он понял, какое

тщательное наблюдение было за ним установлено – начиная от горничной,

которой дважды чуть не разбил лоб дверью, списывая все на женское

любопытство, и заканчивая подозрительными извозчиками, которые

сопровождали его, куда бы он ни ехал шумными улицами Гамбурга. Со

временем лишь, во время допросов в Москве, с наглым смехом в лицо

следователи расскажут и распишут ему по часам всю его гамбургскую жизнь:

наняв немца Биттилера и целый штат шпионов, царские ищейки фиксировали

каждый его шаг. Но и этого им показалось мало. В Гамбург прибыл целый штат

офицеров под начальством особо доверенной императору персоны

Александра Румянцева – он войдет в историю тем, как обманом фактически

похитил царевича Алексея, чтобы потом Петр І мог собственноручно вогнать

сына в гроб.

Обо всем этом Андрей Войнаровский узнает погодя. А тем временем в

Гамбург царица Екатерина присылает свою гофмейстрину. Причина для глаза

человеческого пристойная – найти помещение для родов беременной царицы,