Именем Корпорации!

К вечеру заболели первые. Следующий день встретили немногие. Через сутки в живых остался только я один. Почему выжил? Я родился не в Икстлане, и мои гены, эти крохотные шестерёнки, на которых вращается вся наша жизнь, были другими. Вирус, распылённый со спутников, не убил меня.

Когда я напал на лагерь геологов спустя неделю, пройдя Сердце Пустыни, они обалдели. Пески на сотни миль, жара под восемьдесят градусов, ни клочка тени окрест… И тайные тропы моего народа, для которого это место было священным. Последний из «мешика», как называли себя туземцы, размахивая обсидиановым топором и старой винтовкой, успел уложить пятерых, прежде чем кто-то из Службы выстрелил в дикаря дротик с парализатором.

Следующие полгода я провёл в институте на узловой станции Сети, где меня резали, просвечивали томографами и мучили сотнями способов. От генетического оружия нет противоядия, что бы ни твердили военные. Его можно настроить на группы генов, расовые особенности, какие-то мелкие признаки митохондриального ДНК, но от него невозможно защититься.

Это как рулетка – поставил на зеро все деньги, и выиграл. Или проиграл, и шансонье уже спешит с золотым блюдом, на котором, обёрнутый в вышитую салфеточку, завернут однозарядный пороховой пистолет с серебряной пулей… Славная традиция Рио-Путас-дель-Гранде, Параллели игорных домов, ранчо, гордых идальго и профессиональных шулеров. Да, оттуда вербуют конкистадоров для Испанского сектора Сети, где постоянно вспыхивают бунты… Я прожил там следующие годы, щедро проигрывая выплаченные мне в качестве компенсации деньги. И никогда, слышишь – никогда! – мне не удавалось добиться визита шансонье…

Койот хранил меня. Для других дел.

Я сам пришёл в Корпорацию. И отказался идти в конкисту, разведку или обслугу. Я хотел в Службу. Обхамил местного резидента, вызвал на дуэль пятерых, троих убил, одного оставил евнухом, а последний отрубил мне руки. И принял на службу.

Руки мне отрастили в регенераторе, убитых через три дня привели знакомиться с новым собратом по оружию, а Полковник, столь жестоко отметивший новобранца, стал мне отцом. И заменил мать, которой у меня никогда не было.

С тех пор я мечтаю увидеть Икстлан и умереть в его чёрных песках, перед смертью успев вернуть Койоту его подарок, будь он неладен…

И после этого ты смеешь говорить, что у тебя была хреновая жизнь, Спенс? Мне, Койотлю Тлескалитпотли? То есть, тьфу, Кловису Инульгему, дьявол задери все эти миры и имена… Ну, братец, ты и зажрался… «Я чуть не умер с голоду»… Бедный ты, несчастный…

А у меня вот, блядь, родной мир убили. Но, как видишь, я вполне живой, смеюсь и иногда даже от души. Хотя и чётко вижу пределы своей и твоей несвободы…

Инульгем выговорился, и теперь молчал, сцепив пальцы. Его глаза были прикрыты, но между веками предательски поблёскивала влага. Спенсер, почти не дыша, заворожено ждал следующих слов Кловиса. И Тёмный Охотник их произнёс:

– Утрись, парень. Выдыхай. Дядя Инульгем тебе поможет. Есть тут у меня один заказец на примете…

Глава 11

Ты знаешь, в чём твоё счастье? Ну ты-то точно это знаешь, как же иначе. Каноны и правила осчастливливания тебе прививают с рождения. Ты ещё не успел как следует обсохнуть, не понял, куда делась тёплая мамкина утроба, а тебя уже маркируют, клеймят такой незатейливой меточкой с данными и параметрами. И тут же, вместе с новым миром, на тебя падают долги, обязанности и правила.

Пока ты мал, тебе надо слушаться воспитателей или родителей, а лучше слушаться всех и сразу, не перечить ради сохранности своей ауры, рёбер и взаимопонимания с грустным богом, который терпел, терпит и нам завещал подобное.

Подрастая, ты уже начинаешь ставить свои цели, и вот тут к долгам и обязанностям прибавляются желания и амбиции. Хочется и того, и этого, и ещё вот того и вот этого. А нету. Всего, что хотелось бы, никогда нету. Ибо даже у детей самых обеспеченных родителей всегда нет именно того, что приносило бы им счастье.

Интересно устроен мир, не правда ли? Чтобы тебе ни дали, ты всегда считаешь себя обделённым. Деньги, власть, еда, женщины, мужчины, свобода – всего лишь параметры, задаваемые нами самими себе же.

Если ты умеешь драться, ты для кого-то хулиган и забияка. Если нет, ты становишься сосунком и сопляком. Если ты красив и успешен, ты продал душу дьяволу за внимание противоположного пола и взлёт карьеры. А если ты никому никогда не нравился в юности, ты получаешь снисходительное определение умницы и порядочного человека с кучей талантов, но совершенно неприспособленного к реальной жизни.

И что это – реальная жизнь? Работа, путешествия, дети и дом, или же, всё-таки, то, что ты сам хочешь сделать для себя реальностью?

В твоей реальной жизни всегда нет именно того, что раскрасило бы её в яркие цвета. И ты бежишь, гонишься, опережаешь, стремишься, быстрее, быстрее, быстрее…

Но лишь сдыхая перед финишем, сжимая в дрожащих руках самое заветное своё желание, ты внезапно осознаешь, что оно тебе не нужно. Всё, чего ты хочешь теперь, это просто жить.

Я хочу жить, Док.

Как часто ты слышал эти слова? люди отдавали тебе города и казну небольшой колонии за право просто дышать и гадить под себя хотя бы ещё несколько лет. Они все хотят жить исключительно перед самой смертью. Как будто простые желания испражняться или переваривать безвкусную кашу в лазарете линейного крейсера «Братислав» становятся для них источником искомого счастья только в этот момент.

Memento mori. «Помни о смерти», как чувственно подметили древние философы ещё во времена латыни, умершей вместе с тем самым моментом.

Наверное, во времена тех замызганных, небритых и явственно недоразвитых людей, как считается в наше время, для них было куда важнее не забыть о смерти, не пропустить её за обедом или просто не заставлять старушку долго ждать под дверью.

Сегодня, во времена Корпораций, Комитета и путешествий в один шаг между планетами нам вовсе не нужно думать о том, сколько ещё простоит под стенами корабельного лазарета Безносая.

Люди хотели жить тогда, они хотят жить сейчас, и всегда, неизменно, узнают о том, что были счастливы исключительно перед смертью. Счастье – это осознание. Способность самостоятельно ходить и говорить, жить и выбирать смерть, принимать решения и совершать поступки. Свой выбор и своя ответственность за него. Счастье – это осознанное решение помочь или отказать, выбросить или подобрать, отвернуться или остаться.

Счастье одного живущего человека никогда не сможет стать счастьем для кого-либо другого.

Нереализованные амбиции, желания и мечты поколений, в чём все сошедшие с дистанции способностей воплощения видели своё счастье, должны оставаться с теми, кто очень хотел, да не смог.

Ты родился, я поздравляю тебя с этим. И всё, что у тебя есть теперь для реализации своего счастливого абонемента, это исключительно твоя жизнь. Да, тебе дали её. Но дали не взаймы, дали для личного пользования, выполнив минимальный долг перед обществом и одарив его, это общество, новым членом, составляющей частицей и винтиком системы.

Или же выплюнув в мир очередного гения, чьи способности настолько узко специализированны и востребованы, что он становится заложником того самого общества, которому обязан детством и рождением пополам с образованием и подачкой пособия на бедность.

Видишь, гений, ты снова кому-то должен.

А вот в резерве исключительно твоя жизнь. Это единственное, что тебе подарили, и единственное, что, как мы видим, тебе не принадлежит среди вороха обязанностей и долженствований.

А древние греки были неправы, напоминая себе о смерти. Хотя, если тебя заинтересует этот философский вопрос более глубоко, ты сможешь отыскать определение и трактовку выше упомянутого выражения.

Древние люди призывали не забывать о смерти, чтобы каждый твой вздох и каждый шаг были наполнены жизнью.

Тебе ли не знать, что никогда не угадаешь, где тебя накроет, да, доктор Гриффин?

– Доктор Гриффин, доктор Гриффин!

Голос был ему знаком, но казался пропущенным через синтезатор звуковых колебаний, постоянно пропадающим из эфира, обрывающимся в канале передачи.

– Док, это я, Бо Ваняски…

Голос пропал на какое-то время, но потом снова появился, обращаясь уже к кому-то другому:

– Хеллер, я вообще не в курсе, что делать. Ты где его оставил?

– Дома, – как-то потеряно ответил другой голос первому.

– И зачем он пошёл сюда?

– В доме Хеллера кончилось спиртное, – неожиданно чётко и членораздельно произнёс Гриффин, так и не открывая глаз. Он помнил. Помнил, как выспался в кресле, разбуженный часто снившимся ему кошмаром.

Он тратит все силы на прыжки, меняется телами с курьером, который должен отправить его оболочку простым рейсом подальше, забирает её на первой же стоянке, когда пассажиров ненадолго выводят из криосна.

Полёты, падение, свистящие звуки разгерметизации его корабля… и мысль, опять одна и та же мысль, которая проникала в его сознание даже во сне, сковывала движения, наполняла пространство обречённостью и безысходностью попыток удрать из-под крыла кураторов:

«Они знали, они всегда знают. Нашли судно, вывели из строя».

После этого Гриффин чувствовал, как он наполняется тяжёлым ощущением бесполезности. Себя, своих побегов, своей жизни, своего мастерства.

Он был жалок и беспомощен, загнан в угол псами Корпорации, истрёпан и обессилен её постоянным контролем над собой, вымотан бесконечными проверками лояльности.

Память…

– Доктор Эл Джей Гриффин, как ваше полное имя?

– Льюис Джероми, ваша честь.

– Доктор Гриффин, вы переводитесь в новый корпус на должность штатного работника по подготовке сотрудников к лояльному отношению к Корпорации. В ваши обязанности будет входить оценка эмоционального состояния предполагаемых сотрудников, очищение травмирующих или разрушающих блоков памяти уже действующих работников, корректировка поведения агентов и пожизненный контроль за вашими пациентами.

– Да, ваша честь.

– Доктор Гриффин, как вы понимаете, для вступления в новую должность вы должны сами уничтожить этот разговор в вашей памяти. Как краткосрочной, так и в долгосрочной, оставив исключительно осознание себя в новой должности. Цели, методы и алгоритмы не должны быть затронуты. Отныне вы тот, кто делает нашу жизнь лучше по собственной воле.

– Да, ваша честь.

– Теперь ваше имя Льюис Джероми Гриффин, должность – штатный оператор медицинского корпуса Корпорации. У вас есть вопросы?

– Да, ваша честь. Могу ли я совмещать свои прямые обязанности с прошлой должностью штатного врача Корпорации?

– Думаете, вы сможете, Гриффин?

– А если смогу?

– Хорошо, совмещайте. Если, конечно, вы вспомните этот разговор, который вам было приказано стереть, как и моё согласие на вашу предполагаемую деятельность.

– Да он же пьян! – в голосе Хеллера послышалась паника и отчаяние. – Мертвецки пьян, святые купола!

– Пока ещё не совсем, – рассеянно произнёс Ваняски, сдвинув рыжие брови. Бо имел огромный опыт обращения с пьяными. В его детстве и юности жизнь дарила Бо исключительно подлянки, подставы и неприятности, что и привело его на самое дно Дале, куда опускались гружёные спиртным выполоски общества.

Гриффину было всё равно. В какой-то незримый момент ему внезапно стало наплевать на всё, что с ним происходит. Умрёт ли он сейчас от отравления алкалоидами или протянет ещё немного. Стошнит ли его лёжа, и он захлебнётся рвотными массами. А, может, он встанет, поскользнётся и сломает себе шею. Или его притащат обратно в воняющий живым трупом дом Хеллера, где Гриффину предстоит пытаться имитировать спасение заживо разлагающегося любовника хозяина дома.

Плевать. Плевать на всё. Надоело, до смерти надоело. Да, до той самой, о которой ему рассказывал какой-то голос в мире грёз и фантазий, ехидно читающий доктору лекцию о счастье и жизни, пока этот чёртов рыжий Бо не вытащил его из уютного мирка умирания.

«Зачем? – вяло думал Гриффин, покачиваясь на волнах беспамятства, – кому это, к чёрту, надо? Неужели непонятно, что я сломался, сдулся, потерял квалификацию? Как же вы меня все достали, кто бы знал… это ваше нытьё, жалобы, трясущиеся ручки, жажда жизни, стремление не упустить шанса, никчёмные попытки цепляться за исчезающую надежду. „Док, помоги, Док, спаси!“ тьфу, блядь. А я не бог, я не воскрешаю, я непонятное упадочное хуйло, растерявшее остатки самоуважения к самому себе, которому приходится работать богом для тех, от кого этот бог уже отвернулся».

Гриффин почувствовал, что по щекам медленно ползут две крошечные слезинки. Мускулатура лица оставалась неподвижной, будто окаменевшей, глаза отказывались открываться и возвращать доктора в реальность окружающих декораций.

«Ваше время жизни – это всё, что у вас есть, а вы, идиоты, тратите его, вкладывая ресурсы, в непонятное мутное дерьмо, гордо называемое стремлением к лучшей жизни. Да вы, блядь, и худшую сохранить неспособны. А я… я напился, да. Вот так вот, бездарно и безнравственно, отказываясь пытаться помогать этому полудохлому задроту и его религиозной шайке. Да, я предал основной закон врача, я спасовал, я, чёрт возьми, устал быть богом, я хочу жить человеком. Боже, как же я устал… надо было разбиться в костный хлам, в шлак, растереться в космическую пыль, но я испугался. Я даже убить себя не смог, несчастный трус. Трус и беглец, которому не хватило ума соскочить качественно и не хватило ума сдохнуть окончательно. Слабак, ничтожество и бесполезный кусок дерьма.

Льюис Джероми Гриффин, ты чмо».

– О чём это он? – послышался голос Хеллера, пыхтящего и отдувающегося в процессе перетаскивания тела Гриффина прочь от ночного бара.

– Да хер его знает, – отмахнулся Бо. – Допился до чертей, видимо.

Гриффин мерно покачивался в руках мужчин, стараясь не расплескать содержимое желудка им на ботинки при каждом толчке. Он думал о том, кто он есть и кем был. Со вторым были проблемы, так как Гриффин имел серьёзные основания вообще не считать себя доктором, а ничего другого он не помнил. Но он же, как ни странно, отлично понимал, что память – это и есть душа, о наличие которой всегда существовало так много мнений. Сотри память, и вот ты уже бездушная кукла, белковый мешок с дерьмом, способный размножаться и потреблять, чтобы после испражняться употреблённым.

Ты никто. Ноль, оболочка, свободное тело, куда можно поместить хоть курьера, хоть иную сущность, хоть какую угодно память, подходящую под основные черты внешности или характера. Хотя, последнее сильно корректировалось наличием тех или иных вписанных файлов памяти.

Игры с душой, игры с богом. Чем они отличаются от игр с телом и игр с дьяволом? Один целит на суть, второй на оболочку. Им нечего делить, не о чем спорить. Их сферы деятельности никогда и не пересекались, говоря откровенно.

А вот он, Гриффин, застрял между. С душами играть он отказался, а для игр с телами требовались ресурсы. Ресурсы, время и оборудование.

Внутри Дока что-то сжалось, стиснуло грудную клетку и противно заныло, будто приступ стенокардии внезапно посетил старого знакомого. Гриффин скрипнул зубами, дёрнулся, потом ещё и ещё раз. До тех пор, пока его провожатые не поняли, что его надо положить на землю.

Док встал на колени, опершись руками о склизкую грязь канавы, содрогнулся всем телом и опорожнил желудок. Тошнотворные звуки судорожно сокращающегося внутреннего мира Дока сопровождались характерным запахом желудочного сока и спиртного, не успевшего переработаться и окончательно разъесть слизистую пищевого мешка.

– С ним всё в порядке? – с беспокойством спросил Хеллер, поглядывая на упражнения Гриффина чуть в стороне. – Кажется, он то ли плачет, то ли смеётся.

– А, по-моему, он просто пытается выжить, – пожал плечами Бо Ваняски. – Только жизнь у него получается какая-то желудочно-кишечная…

Гриффин сосредоточился, унял спазмы пустого желудка и, медленно вытянув в сторону левую руку, показал поднятый вверх большой палец, выражая одобрение словам Бо.

Глава 12

Я делюсь с вами самым сокровенным, что у меня есть. Я отдаю вам то, что вы никогда бы не узнали, и никогда бы не попробовали. Я дарю вам свои мысли.

Чёрт его знает, зачем я вообще это делаю… Когда-то это был дневник, скрытый в глубинах сетевых баз данных, потом – курс лекций для жителей отдалённых Параллелей, затем – письма, которыми я обменивался с близкими мне людьми. Дневник я удалил, когда увидел в нём чужие правки и критические комментарии местных сетевых кодеров. Курс лекций закончился, когда я потерял надежду на нормальную человеческую жизнь и окончательно поверил в идеалы Корпорации. Письма… это были бесплотные сообщения, доставляемые забавной программой-почтарём, стилизованная фигурка которого молча улыбалась мне с экрана компа, но сейчас у меня нет доступа в Сеть.

Цикл завершился.

Я снова веду записи, которые хранит в себе старая тетрадь, прошитая суровой ниткой, и заключённая в толстую кожу какой-то рептилии. Изготовленная в удалённом от Метрополии секторе, она не содержит никакой техногеники, кроме линейного трансформатора. Последний позволяет уменьшить размеры этого бумажного монстра до маленького блокнотика, и создаёт силовое поле, защищающее чернила и страницы от песка, пепла и дождя.

Я даже пытаюсь зарисовать самые интересные моменты, увиденные мною в моём безумном поиске, но Творец, или кто у нас там главный создатель всего и вся, не дал мне таланта художника.

Как бы то ни было, это – моя нынешняя жизнь.

Странная, рваная, и непонятная.

Я скучаю. И мне плохо. Не в медицинском смысле, до этого пока далеко. Но вот внутри что-то шевелится, и это совсем не глисты, как сказал бы один мой не в меру саркастичный сотоварищ. Это душа пытается проснуться.

По крайней мере, мне хочется в это верить.

Из личного дневника С. Спенсера, сотрудника Службы Расследований Корпорации (в отставке)Датировка невозможна, местоположение не установлено.

Инульгем, присев на корточки, грел руки над электронным костром, и тихо улыбался. Вокруг возвышались скалы – изломанные, режущие взгляд и давящие на разум. С острыми, как ножи, гранями и странными разводами. Серые лабиринты камней, валунов, гранитных осколков и базальтовых игл скрывали внутри уютную пещерку. С родником и парой заляпанных бурым и коричневым плит известняка…

Безжизненная Параллель, снабжённая никому не нужным номером по классификатору миров. Тут не было ни животных, ни растений, а мелкие океаны колыхали свои мутные воды, которые никогда не рассекали плавники рыб – только островки простейших водорослей, зелёных и синих, плавали в солоноватой влаге.

Тут можно было дышать, и даже жить – недолго, конечно. Кловис коснулся туго набитого мешка, и блеснул зубами в широкой улыбке. «Не место красит человека, а человек засирает место, – подумал он, на ощупь доставая тонкие сигары. – А тут даже гадить не хочется».

Большой Караванный путь проходил всего в двух милях севернее, по пробитому годы и годы назад ущелью, протянувшемуся между двумя природными порталами. Белые круги раскрывались раз в шесть часов, исправно пропуская группы вооружённых людей и тяжело дышащих животных, нагруженных тюками и свёртками. Три километра каменистой пустоши, и пришельцы исчезали в молочном свечении, перешагивая границу с отдалёнными Линиями Серого сектора. Иногда караваны сопровождали солдаты или наёмники, изредка – тяжеловооружённые десантники или штурмовики Корпорации. И уж совсем редко на этом унылом пути попадались одинокие странники.

Такие, как Инульгем. Он бывал здесь регулярно, наведываясь к двум алтарям каждые три-четыре года. Отсюда было хорошо разговаривать с богами. Или просто отдыхать от людей. Впрочем, сегодня не было ни разговоров, ни отдыха – всего лишь работа, скучная и надоевшая.

Нож взрезал тючок, освободив криоконтейнер с пометкой «Центр трансплантологии Минор Магис», и на известняк легло дымящееся от испаряющегося консерванта человеческое сердце. Прикосновение пальцев, нажатие – и оно начало сокращаться, хрустя замёрзшими тканями, и брызгая осколками льда и крови. Несколько слов, обращённых к мутной полосе в небе, заменявшем здесь Луну, и над сердцем появилось мутное облачко, а само оно словно усохло и потеряло краски. Ещё пара ударов – и на алтаре остались только осколки, расплывающиеся пятнами крови, и лужица хладагента.

Боги приняли жертву.

«Следующая остановка – Пустыня, – подумал Инульгем, бросая контейнер к стене пещеры, и раскуривая очередную сигару. – Сменить Параллель, и добраться до этой жопы мира, где видели сраного доктора. Когда-то давно. Сволочь. Какая же он сволочь…»

Сплюнув прилипшую к губам крошку табака, Кловис сказал вслух, чуть растягивая гласные:

– Вот только кто из нас – большая сволочь, доктор? Я или вы? Охотник или жертва?

От входного круга раздались выстрелы из крупнокалиберных винтовок. Тугие щелчки неслись над скалами, рождая эхо и ощущение тревоги. Иногда караваны пропадали здесь, и Инульгему вовсе не хотелось сейчас выяснять, почему. Он подхватил мешок, полегчавший и уменьшившийся в объёме, и направился к ущелью, скользя по россыпям мелких камней и щебня. Повернув за скалу, Койот позволил себе расслабиться, и облизнул губы длинным языком. Ему стало смешно.

Теперь, когда невидимый палец указал на выходной круг портала Пути, и дальше, за его пределы, Инульгем успокоился, и втянул холодный воздух раздувшимися ноздрями. За порталом его ждали. «Ну и хрен с вами, – подумал Охотник, привычным жестом проверяя, как вытаскивается прозрачный клинок из ножен, скрытых в ремнях. – Не хотите жить – не мешайте жить другим…» Но ещё глубже, за нарочитым бурчанием и жестами, скрывался зверь. Который сейчас очень хотел крови…

Спенсер нервно постукивал пальцами по узорчатому бортику деревянного бюро. В кресле напротив развалился тучный идальго, затянутый в тёмный костюм, расшитый серебром и драгоценными камнями. Из-под некогда щегольской шляпы коменданта, надвинутой на лицо, свисали длинные усы, украшенные серебряными же бусинками, и погасшая сигара толщиной с запястье.

«Сиеста, драть её в корень, – морщась, как от зубной боли, подумал Спенсер, стоически сдерживая порыв натянуть шляпу по самые локти её владельцу, и сплясать качучу на голове этого гибрида слона, коменданта и человека. – Ненавижу Испанский сектор!»

Негромкий перезвон из глубины стола возвестил об окончании сиесты, и пробудил идальго к жизни. Комендант сдвинул толстыми пальцами шляпу, приоткрыв заплывшие глазки, и изобразил на лице участливую улыбку:

– Агент Спенсер! Мадре диос, рад вас видеть здесь, на благословенной земле Каталонии! – голос у идальго оказался неожиданно глубоким и низким, словно у оперного певца. «С другой стороны, кто мешает ему, сняв пропитавшиеся аристократическим потом тряпки, выступать на сцене „Опера Гранде Каталона“? – подумал Док, натягивая на лицо ответную улыбку. – Господь всемогущий, сколько миров, столько уродов. И все разные. И почему у меня не получается общаться с нормальными людьми, хотя бы изредка?»

– Команданте, поверьте, я рад и безумно счастлив пребывать в отделении Корпорации на Каталонии, где чувствуешь себя, словно дома, и даже лучше! – Спенсер попробовал улыбнуться. Получилось так себе. Он поправил небольшую сумку, перекинутую через плечо, и одёрнул манжеты гражданского костюма. Бирюзовый камзол, кружева, обтягивающие панталоны – все эти вытребеньки невероятно бесили. – Но ваш покорный слуга только пришёл в себя после карантина и рекреационных мероприятий, и не успел насладиться красотами вашей родины лично, а не через посредство экранов и голо.

И Док протянул над полированным деревом столешницы карточку с допуском. Ему было нужно подтверждение для выхода в город.

– Конечно, конечно! И, не будь я Санта-Мария дель Гато да Рива, если вы немедленно не получите разрешение внутренней службы… – Санта-Мария положил карту на считыватель, и углубился в настольный экран. Уроженцы Испанского сектора традиционно не доверяли высоким технологиям в лице нанитов, голографических интерфейсов и силовых полей, предпочитая старые верные сенсорные экраны, коммуникаторы и бронекостюмы. А ещё они делали великолепные сигары, зажигательную текилу и хорошее вино. Видимо, потому этот сектор был так пламенно любим контрабандистами, дилерами и просто нехорошими, с точки зрения Спенсера, людьми. «А ещё на большинстве Линий сектора безбожно жарко и влажно. Или сухо. Или находится ещё какая-нибудь напасть, типа испанского сапожкового гриппа или проказы Колумба, – Спенсер тихонько вздохнул. – И почему Инульгем направил меня именно сюда?»

– Да-да, благородный сэр, – закончив тыкать пальцами в экран, да Рива стащил с головы шляпу, и вытер обширную лысину мятым платком. – Очень рекомендую посетить собор Святой Марии Каталонской, он как раз напротив квартала Лос Чикитос, не ошибётесь. По замыслу архитектора, здание собора должно было напоминать обитательницам этого гнезда разврата о бренности сущего, и призывать их вспоминать о своей душе… Но вышло как-то наоборот. В общем, столица Каталонии с радостью примет вас, агент.