Размышления о природе и жизни

Обязательность любого вида страхования в сегодняшних условиях величайшей коррумпированности общества и, в бытовом плане, чрезвычайно низкой его общей культуры – есть нонсенс и с точки зрения здравого смысла. Она напоминает мне ельцинско-чубайсовскую приватизацию, но при последней мы имели дело с «ничейным» имуществом и его дележом, а тут с контрибуционным побором – принудительным кредитованием страховщика. Заметим, кстати, немедленно, в части его принудительности, коррумпировано усиленного угрозами штрафов и разрешенной процедурой техосмотра только по свершении акта страхования. Как будет чувствовать себя в таких условиях нормальный законопослушный автовладелец? В условиях, когда один из них в течение 20 лет лишь раз в неделю совершает безаварийные поездки за три километра в свой сад, другой, еще оригинальнее, содержит машину, чтобы раз в месяц доставить свою больную жену в районную больницу, а третий – деловой коммерсант – наезживает ежегодно в экстремальном режиме добрую сотню тысяч километров. Кто из них в большей степени и за счет кого будет оплачивать эту инспирированную лобби очередную финансовую акцию?

Все в этом деле ясно, все очевидно, все шито белыми нитками. Государство опять играет не ту роль, которую оно призвано исполнять. Говорят нам, что принудительное страхование есть в других странах, например, в Америке. Но, как там к нему шли? Вспомним описание дорожных коллизий Ильфом и Петровым. Почему мы все время хотим скоропалительно «облагородить» нашу действительность, не имея на то ни каких оснований?

Ссылаясь на статью 33 Конституции и руководствуясь ее статьями 80 и 85 о Президенте – «гаранте прав и свобод человека и гражданина», прошу Вас принять меры по срочной отмене Федерального закона «Об обязательном страховании гражданской ответственности владельцев транспортных средств», как закона, направленного на создание дополнительной напряженности в нашем обществе, и как закона, полностью противоречащего духу и букве Конституции Российской Федерации».

Письмо мне нравится: в нем идет речь не только о страховании. В нем фактически критикуется все то негативное, что делается сегодняшней администрацией.

Прежде, чем его подготовить, я специально, дабы с большим знанием это сделать, запросил Соловейчика о состоянии дел с автострахованием у них в Америке, и вот что от него получил.

«В США обязательное страхование транспорта установлено федеральным законом. При любом дорожном происшествии, даже при нарушении только правил вождения, полицейский требует предъявить сначала страховые документы и лишь потом водительские права. Страховка бывает двухсторонняя (когда страховая компания виновника оплачивает ущерб полученный обеими машинами) и односторонняя, менее дорогая, (оплачивается ущерб только пострадавшему). Страховой бизнес самый выгодный бизнес в США. Выгоден он, понятно, и государству. Практически малые затраты и огромные капиталы, налоги. На этой ниве процветают многочисленные жулики, умело подставляющие под удар свои машины,. кормится армия резных офисов, где «пострадавших» в авариях якобы лечат, а потом предъявляют расходы на лечение страховым компаниям. Кормится и армия юристов, специализирующихся на рассмотрении подобных дел в судах. Все это происходит несмотря на то, что Конституция США провозглашает полную свободу гражданина и возможность требовать смены правительства, принимающего законы неугодные гражданам.

Когда был принят закон об обязательном страховании автомобилей, не помнят даже старожилы. В США, где количество машин превышает численность населения, в ежегодных авариях гибнут несколько десятков тысяч человек, а количество раненых в три раза больше. Это превосходит все потери американцев во всех их войнах вне своей страны. В этих условиях правовой акт, определяющий взаимоотношения между пострадавшими и виновниками аварий, был необходим. В СССР существовало добровольное страхование. Когда я попал в аварию, Госстрах выплатил мне 3000 р., а починка обошлась в 25000. Пришлось занимать деньги, а потом более полугода расплачиваться. В США, когда на меня наехали, появившийся через пять минут полицейский забрал у у нас страховые свидетельства и водительские права, поколдовал на своем компьютере, через 5 минут вернул нам все документы и сообщил № кейса (дела). В тот же день я проинформировал о происшествии страховую компанию и подъехал в автомастерскую, где мне бесплатно выдали документ о стоимости ремонта. На следующий день приехал оценщик страховой компании, посмотрел в компьютер, и выписал мне чек. Денег на ремонт вполне хватило, и он был сделан за неделю. Затем я и мой пассажир посетили реабилитационный офис, где нам предстояло «полечиться». Через год практикующий в нем адвокат выиграл в суде наше дело у адвоката страховой компании виновника аварии. Сумма иска 25000, из которых я и мой пассажир получили по 7000. Правда, на следующий год моя компания подняла мне страховой взнос на 50%. Виновнику страховка обошлась еще больше».

А что будет у нас? Весь описанный Соловейчиком негатив, и ничего из их сервиса. Останется все так, как он написал про свою у нас аварию 15-летней давности.

Прочитал на днях «Роман с президентом» В. Костикова о пресс-секретарской работе у Ельцина. Когда взял в руки книгу, подумал: «А может зря так резко критикую всех отирающихся возле тронов разного сорта советников, дай, посмотрю, может этот, показавшийся мне симпатичным мужиком, из другой породы?». Нет, ничем не отличается ни от Волкогонова, ни от Бурлацкого, ни от Яковлева. То же воздействие «кремлевских коридоров» и та же увлеченность бытописанием дворцовых интриг в борьбе за власть и место «на Олимпе». Холопское преклонение перед хозяином, преувеличенное представление о полезности советнических «находок», критика всех ему подобных и выгораживание себя. Та же подчиненность своего существования марксистской формуле: «бытие определяет сознание» и полное соответствие житейской норме: «Скажи нам, где ты и с кем служишь, кто твои друзья, а мы скажем, кто есть ты сам».

Три с половиной сотни страниц описаний дворцовой мерзости. Как обойти, объехать, улучить момент для встречи, где и с кем рядом сесть или встать, что сказать, когда и через кого передать нужную бумагу, как не обидеть босса и удержаться в кресле? Шут Костиков гороховый, как унизительно окрестил его А. Коржаков, а никакой не советник.

Только успел отложить ее, попала в руки еще «Кремлевская хроника» А. Грачева, бывшего пресс-секретаря, но теперь Горбачева. Естественно, то же впечатление, те же описания дворцовой мишуры на фоне полного незнания исходных жизненных реалий. Как результат, побуждения главного «героя» и самого автора выдаются за действия, желаемое за действительность, а состоявшееся – за якобы ранее ими предвидимое и ожидаемое. После, к примеру, августовских 1991 года событий все было ясно подавляющему мыслящему большинству. Ельцин давно уже говорил открытым текстом о Москве, как столице России, а Горбачев, по Грачеву, продолжал строить воздушные замки и заниматься обоснованием проистекающего,. И так у Грачева почти все – вне причинно-следственных связей, а часто и вне элементарной логики.

Третья – на ту же тему – «Борис Ельцин: от рассвета до заката». Автор ее упомянутый ельцинский телохранитель Коржаков. Он тоже служит, но служит от души, от природного естества, служит Хозяину, а не дворцовому коридору, и потому описания того же, хотя и сделаны в духе бестселлера, более правдоподобны. Пишет не из-за угла, а прямо. Пьет и вкусно закусывает икоркой и балычком сам, также пользуется и прочими благами. Но за верную, как считает, службу, за духовную преданность хозяину. В его подвижках нет униженности, он по-своему честен, благороден и даже добр. Живет и действует по давно отработанному правилу, что не он, так другой такой же занял бы место, что трон не может существовать без подобного окружения. Отсюда его описания вполне воспринимаются и не вызывают чувства неловкости, проистекающей от авторской тенденциозности и предвзятости, от униженности перед хозяином, да еще не назначенном тебе насильно, а тобой выбранном.

Прочитал для сравнения и книжку «Борис Ельцин», написанную бывшими соотечественниками Соловьевым и Клепиковой, ныне проживающими в Америке, и потому, как установлено, способными к независимому и более объективному описанию их интересующего. С ними согласен, все у них правильно. Но замечу, мне для характеристики этих «борцов» за власть потребовалось всего пять страничек, а Соловьеву и Клепиковой четыре сотни. Чтобы создать свой труд они перечитали сотню разных книг и статей и переговорили с не меньшим числом свидетелей и участников событий того времени. Я же написал о Горбачеве и Ельцине, руководствуясь только их делами. Такой подход позволил мне дать более более корректную оценку истинных, вне дворцовой мишуры и прочих мелочей, их деяний и описываемых событий.

В спорах и других разборках Марк Бакунин (мой сотрудник по работе) оказывался, мягко говоря, не на высоте и часто в позе «побежденного». Его очевидно, в достаточно простых ситуациях, не выигрышное оппозиционное поведение, которое будь он немного хитрее, дипломатичнее легко было избежать, так и осталось для меня загадкой.

Были случаи и посерьезнее, когда Марк при определенной свободе и в силу человеческой слабости – жажды самостоятельности (но при недостаточных на то основаниях) – допускал более грубые просчеты. Один из них запомнился настолько, что я при его первом рассмотрении с Марком в порядке демонстрации своего недовольства даже нарисовал на него большой «зуб».

У нас была отлично отработанная (кстати, с ним вместе) надежная, простейшая и широко проверенная в эксплуатации конструкция пил для горячей резки сортового проката. Так вот, во времена, когда я занимался другими делами, Бакунин для одного из объектов взял эту добрую пилу и буквально поставил ее с «ног на голову», причем сделал так вопреки предупреждению наших расчетчиков еще и об энергетической нерациональности предложенных им схемных изменений. А в довершение творческого экстаза для придания пиле «эстетичного» вида, в угоду модным тогда эргономическим требованиям, прикрыл непутевое сооружение огромным кожухом. О том, что он явится прямым заслоном для оперативного обслуживания размещенных под ним механизмов, забыл.

Осложнения с пилами возникли сразу пои пуске, и нас немедля вызвали на Челябинский комбинат. Прибыв на участок пил, прежде всего, я увидел какие-то взметнувшиеся вверх чуть не до подкрановых путей металлоконструкции.

– Что за сооружения там перегораживают пролет цеха? – спросил я, и показал Марку рукой в сторону пил. – А это как раз и есть критикуемые тобой кожуха.

Предположения подтвердились. По условиям обслуживания их как подняли еще при монтаже, так и оставили. Ну, подумал, то не проблема, хотя и противно будет завтра в протокольной записи признаваться в их ненужности, и просить цеховиков подумать, как с пользой использовать кожуховый «листовой металл» для собственных нужд. Значительно сложнее будет решить задачку по намеченной еще дома обратной установке пил с «головы на ноги». Основную же заковыку мы усматривали в том, как все представить Заказчику, какими «теоретическими» обоснованиями и будущими выгодами доказать необходимость столь капитальной реконструкции, только-только пущенного и не успевшего даже покрыться пылью, оборудования.

Но… тогда были добрые советские времена, и потому нам удалось доказать и все выполнить, причем за счет средств Заказчика, и на удивление очень быстро. Не думаю, что и прямые потери у Заказчика были велики. Все механизмы были использованы, изготовлены вновь только одни металлоконструкции, с минимальным объемом механообработки. Ставшее же негодным в основном было изготовлено из дефицитного листового металла и в дальнейшем могло почти безотходно использовано для упомянутых своих нужд. О главном не говорю. Цех получил пилы, упомянутые в начале этой так успешно закончившейся коллизии.

Здесь надо отдать должное Марку. Он был неравнодушен к новым и разумным решениям, причем, не только к своим, но и к тем, что исходили от других. Когда критика неправильного состоялась и утверждалось решение, как истый партиец, он принимался за его неукоснительное выполнение, засучив рукава, с настоящей авторской заинтересованностью. Так была закончена и эта история с пилами. Переживал, но не оправдывался, не обижался, не брюзжал, активно действовал, и мой на него «зуб» быстро преобразил в хорошую о себе память.

Достойное для подражания, качество в коллективной творческой работе, где всегда есть место для критики, не исключены и досадные ошибки, требующие неприятного для автора признания, и порой весьма затратного их исправления.

Марк допускал ошибки и малые, и большие, но отличался честнейшим и ответственным отношением к труду. И какой-то, добавлю, буквально скрупулезной щепетильностью в чисто житейских вопросах. Единственный из всех, кто даже 10-минутную свою отлучку по личным делам норовил оформить отпуском без сохранения содержания. В то же время был исключительно заботливым руководителем по отношению к своим подопечным, ругался по работе, но был внимательным и чутким к их бытовым проблемам.

Возвращаюсь к теме о Троцком, о котором у меня давно почти одно негативное впечатление. Опять вопрос. А может это от предвзятости, аналогичной, как у многих, настроенности только на одно отрицание (или наоборот)? У этих «многих» она проистекает по причине болезненной устремленности к существу пропагандируемого в силу прямой или косвенной к нему личной сопричастности, либо по причине авторской ограниченности: излишней увлеченности формой, а не содержанием; авторской зависимости от общепринятых условностей, точек зрения.

Моя оценка строится на прямо противоположных подходах и потому, полагаю, более объективна, природно обоснованна и отсюда более исторична и менее подвержена влиянию времени. Может от этого я не менял, чуть не со студенческих, лет своих взглядов, не кривил, как говорят, душой, не «следовал», не «колебался». Был, что называется, в полном с собой согласии и не испытывал «неудобств» при смене правителей и режимов.

Прочитанная недавно книжка Л. Троцкого – «Моя жизнь» тому еще одно основание, в котором утвердился с предисловия составленного неким Н. Симоновым.

Панегирически и с притязаниями на художественность он пишет о «нервической искре, пронзившей личную драму автора»; «политическом заряде, столе, пере и бумаге , что всегда были надежными его партнерами»; «сатанинском» или даже лишь неясном абрисе его образа, непонятной популярности в годы революции и гражданской войны»; исключительной прозорливости на фоне «тех, кто всегда принимал «единственно безошибочные решения»; длительное время работал с Лениным «рука об руку, и тот не возражал против занятия им высших постов»… Вплоть до того, как он «блестяще проделал разбор сталинской школы фальсификации» и «открыл… историческую эпоху, наглядно воплотив в себе грандиозные достижения и не менее грандиозные иллюзии…, до конца своих дней оставшись верным идеям мировой пролетарской революции, которым, увы, оставалось все меньше и меньше места».

Разве в этих строчках не чувствуется подтверждение исходных причин подобного? Разве здесь не просматривается причастность автора к данной тематике, в рамках которой он, служа в каком-нибудь институте марксизма-ленинизма, писал что-то ранее, но прямо обратного толка? Разве здесь не просматривается авторская ограниченность, увлеченность формой, непонимание психологии героя, несоответствие между следствиями и причинами, алогичность и все прочее?

Исходя из данного предисловия нельзя не предположить, что таковым должно быть и само произведение. Так и есть. Мое представление о Троцком, осталось неизменным, Добавить к нему, можно чуть-чуть, – в пределах критики Симонова.

Троцкий – ярчайший представитель борцов, за власть и, прежде всего, за сопутствующие ей атрибуты, моментально используемые во благо победителей. Справедливость, равенство, народ, его диктатура – лишь лозунги, своеобразный инструментарий в борьбе за власть: в действительности реальные подвижки к тому, что народу хочется, рождаются не революциями, а длительными и напряженными созидательными процессами.

Троцкий по своему характеру – образцовый, разрушитель и критикан. Сталин, в отличие от него, наоборот, был не столько революционером, сколько строителем, критику он использовал в своих утилитарных целях для расправы с неугодными и, как он считал, мешающими ему строить противниками. В этом, из-за своей житейской ограниченности, Троцкий оказался изумительнейшим ему «помощником». По натуре, характерным способностям и страсти к власти, ее главному проявлению – быть «первым», Троцкий – полная копия Ленина. Только уступив первенство Ленину, он стал «охотно» привлекаться к разрушительной работе и назначаться на «высшие посты». После смерти Ленина Троцкий вновь начинает борьбу за власть, провозглашает Ленина Богом, и становится его эпигоном, таким же фактически, как и во всю критикуемые им сталинские «эпигоны». Критика их была исключительно лозунгово-одиозной, из слова в слово пригодной для обратной, такой же по качеству, критики его самого. Только у Сталина, обладавшего властью, она оказалась издевательски действенной, а у Троцкого – подобием лая моськи на слона.

Таково по качеству у Троцкого и все остальное. Оно полно алогизмов, несусветного догматизма, бесчисленных повторений, самодовольных повествований об отдыхе, охоте, рыбалке, днях болезни и персональных врачах, надоедливых собственных восхвалений вплоть до цитирования чего-то о нем, по разному поводу, благозвучно сказанного приверженцами, даже женой. Во всем, за исключением чисто бытовых зарисовок, – какая-то страсть к словесной эквилибристике, высокопарности и непомерному Я-канию в ущерб содержания, вне логики и здравого смысла. Причем все – в столь гротесковом виде, что Троцкий просто не мог не вызывать у людей его знавших, вполне естественно, а вовсе не по злой воле Сталина, негативно-злого к себе отношения. О его детсадовской наивности в части исходных идеологических оснований – не говорю.

Троцкий – непревзойденный ортодокс, для которого «марксистские истины» до конца жизни оставались главными постулатами. Для прагматика же Сталина не только марксизм, но и все остальные «измы» являлись рабочим инструментом, используемым для созидания ему нужного, в рамках своего видения, мощного государства. Он, как и Троцкий, тоже мнил себя одним из вождей, для которых, по Кропоткину, «тайной мечтой» была возможность революционно-легального уничтожения своих врагов, завоевания власти, предоставления вождям роли управляющих, а народу – беспрекословных исполнителей. Но… только в рамках голого прагматизма, а не теоретизированных мечтаний.

Верность Троцкого «идеям мировой пролетарской революции, которым, увы, оставалось все меньше и меньше места», есть следствие не установившегося «господства сталинского аппаратно-бюрократического режима и стабилизации мировой капиталистической системы», а его наивных представлений о жизни, стратегической бездарности, несусветного догматизма и, я бы добавил, величайшего эгоцентризма. Причины и следствия тут господин Симонов явно поменял местами. В этом смешении, непонимании существа законов жизни и движения по ней человека и состоит трагедия (а не драма) «блестящего и прозорливого» Троцкого.

Примерно на таком же уровне, на ту же тему и по таким же исходным основаниям написаны о Троцком книжки И. Дойчера и Н. Васецкого. Перл признания последнего: «Более полутора десятков лет занимаюсь Троцким, но никак не могу «попасть с ним в ногу». Это в смысле «загадочности Троцкого, его, гениальности, неординарности». А ведь и, правда, может «загадка», что позволила ему вкупе с другими одержимыми возвести систему, «разрешившую» сотням и тысячам людей, ему подобных, десятилетиями заниматься такого рода «исследованиями»?

Троцкий – трибун революции. А чем он, спрашивается, принципиально отличался, например, от графа Мирабо?

Такого же, если не более, мощного трибуна Великой французской революции. Природного бунтаря, безбожного кутилу и развратника, заведенного на месть, ранее его нагло притеснявшим, своим собратьям – дворянам, а по свершении революции, из-за страсти к богатой жизни, закончившейся денежной сделкой с самим королем.

Или от Робеспьера, прозванного Неподкупным, который тоже играл заразительно самозабвенно, но уже «справедливого» судью, от имени народа и революции сотнями отправлявшего людей на гильотину?

Лозунги революции с их Свободой, Равенством и Справедливостью нужны были им трем, конечно, каждому по разному, в пределах своей натуры, – только для собственного самовыражения, – не больше.

И еще одни, уже совсем необычные, но опять с каких-то противоестественных, предвзятых и односторонних позиций, представления о событиях и людях того времени, я нахожу в книгах Г. Соломона (Исецкого): «Среди красных вождей» и «Ленин и его семья», изданных в Париже в 30 годах прошлого века, а у нас – впервые в1995 году. Необычность их, запечатленных глазами очевидца, активного участника революционного движения и близко знавшего Ленина еще с 1898 года, в том, что писались они много лет спустя, в преклонном возрасте, при осмыслении им прошедшего и «выстраданного» желания задавить в себе все мелкое, личное и довести их до читателя «с большей или меньшей объективностью».

Его оценки мне импонируют: и в части Ленина, этой, по его словам, «зловещей для России личности», и Троцкого, и в части их «идейных» сподвижников, и примкнувших к ним по соображениям уже прямо рваческого характера. Всех их Соломон считал преступниками перед страной и народом. Однако у него (еще «в юности впитавшего в себя учение Маркса и высокопарно относящего себя к «чисто классическим большевикам, принимавшим большевизм лишь таким, каким он был до революции») такие выводы сделаны с тех же самых ортодоксальных позиций. В виде некоего возмущения, по причине якобы ошибочной реализации марксистских доктрин «плохими» людьми. На самом деле их преступность и была порождена как раз марксистской идеологией.

От непомерной личной власти ничтожного меньшинства и командно-голосовательных методов управления остальным обществом бесправных «потребителей», прямо исходящих из марксистской идеологии, а отнюдь не от случайных ошибок, проистекали все описанные Соломоном злоупотребления, издевательства над народом, экспроприации, грабежи, воровство и насилие. Отсюда и кадровый подбор власти, ее ближайших уже совсем полууголовных приспешников, в том числе, сталинские «прегрешения» перед Троцким.

Частные же весьма краткие, но емкие, негативные характеристики Соломоном ленинской гвардии просто безупречны. Мне они интересны особо, поскольку почти совпадают с моими. Однако я к ним пришел двигаясь от общего к частному, исходя из определения сути человека по его месту в обществе, его делам и результатам, Соломон же подтвердил их, в частности, о Ленине и Троцком, чуть не один к одному, обратным образом – на основе сугубо личных впечатлений от своих с ними встреч и бесед.

Наиболее интересные из них.

Соломон считал Ленина «очень плохим оратором, без искры таланта», но отмечал, что «говорил он всегда плавно, связано, не ища слов… Говорил умно, а, главное, всегда на темы, сами по себе захватывающие аудиторию… Он был большим демагогом, и его речи в духе, угодном толпе, вызывали целые бури и ликование. Другой чертой его характера была грубость, смешанная с непроходимым самодовольством, презрением к собеседнику и каким-то нарочитым «наплевизмом» на собеседника, особенно инакомыслящего, и притом слабого, ненаходчивого. Он не стеснялся быть не только грубым и дерзким, но и позволял себе резкие личные выпады, часто доходил до форменной ругани». Его беспардонная беспринципность, самоуверенность, способность к отстаиванию прямо противоположных взглядов и точек зрения не имели границ. Один только пример.

В 1908 году Соломон был свидетелем спора Ленина с одним «максималистом», которого он буквально отхлестал за его «немедленный интегральный социализм» и утопизм. Ленин утверждал, что при «слабом развитии капитализма нас отделяют от момента обобществления сотни, если не тысячи лет»; что «надо обладать гениальным узколобием, чтобы верить в немедленный социализм»; что «горе было бы нам, если бы какой-нибудь авантюрой Россия была бы ввергнута в социализм в современную эпоху»; что «это явилось бы бедствием, мировым бедствием, от которого человечество не оправилось бы в течение столетий!..». При этом, отмечает Соломон, «Ленин как-то мелко торжествовал. Его маленькие глазки светились лукавством кошки, и он, пересыпая свои слова совершенно ненужными оскорблениями, крикливо прочитал ему целую лекцию о пользе парламента, о широком будущем демократии, о буржуазии, далеко не сказавшей своего последнего слова, о химеричности пока диктатуры рабочего класса…».

Прошло 10 лет, и при очередной встрече с Лениным вот что услышал Соломон о скоропалительной утопической ставке на социализм.