Абсолют в моём сердце

Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта?

Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами.

– Привет, проходи! – коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин.

– Спасибо, – отвечаю.

Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем.

– Что это у тебя? – восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою.

– Да так, – отвечает, улыбаясь. – Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного.

– Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! – вмешивается в нашу беседу мама.

– Уже закончил, мы же договорились! – отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла!

“Это ненормально”, – думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью…

Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы – это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно – моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”.

У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает:

– Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? – в её тоне удивление, граничащее с возмущением.

– Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз.

Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен.

– Ты и карточками не пользуешься!

– Не могу.

– Понимаю. Себя помню – так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь?

Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону.

– Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно – его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне!

– Сложилась бы как? – неожиданно отзывается Эштон. – Он женился бы на моей матери?

– Эштон! Женился бы – в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал!

У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу – похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного!

– А Вы?

– А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец – самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала!

– Он был бы несчастлив…

Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет.

Мама подходит к окну, некоторое время задумчиво смотрит на свой Университет, затем также тихо отвечает:

– Никто из нас понятия не имеет о том, какую жизнь он мог бы прожить, сложись всё иначе. По крайней мере, я однозначно была бы уверена, что у меня всё отлично, и я на пределе счастья.

Затем она резко разворачивается и смело направляется в другую комнату, Эштон тут же устремляется за ней. А я совершенно точно ощущаю себя лишней. Иду за ними, чтобы хотя бы не чувствовать себя дурой, в конце концов, один из этих двоих игнорирующих меня людей – моя мать!

В комнате оказалась спальня: почти белый пушистый ковёр на полу и прямо поверх него безо всякой рамы огромный матрац. Больше ничего.

Эштон поспешно кидается собирать с пола аккуратно разложенные книги, тетради и листки обычной офисной бумаги, исписанной формулами и расчетами, схемами.

Мама, нахмурившись, держит один из них в руках, долго читая.

– Эштон… – внезапно зовёт его. – Подумай о матрице. Твоя мысль пошла не тем путём.

– Хорошо, спасибо.

Мама отдаёт ему исписанный не «тем путём» лист и быстро кладёт свою руку Эштону на лоб.

– Ребёнок! Ты весь горишь! Термометр есть? – внезапно восклицает.

– Нет…

– Так я и думала! Как ты лечишься?

Эштон с улыбкой пожимает плечами.

– Ты сейчас чем занят был?

Эштон протяжно вздыхает, обдумывая, по всей видимости, свой ответ, но сделать это как следует не успевает:

– Только не говори мне, пожалуйста, что ты с температурой, весь охрипший, решаешь мою контрольную!!!

– Вы ведь сказали до вторника всем сдать, иначе незачёт!

– Но не в том случае, если студент заболел, Эштон! Ты как маленький, ей Богу! Я что? Изверг, по-твоему?!

Эштон снова вздыхает, а я, пользуясь возможностью, спешу напомнить о своём существовании:

– Мамочка, ты, конечно же, лапушка у нас дома, но на своём подиуме в Институте выглядишь довольно таки грозно!

– Да ты даже не представляешь себе, дочь, чего мне стоит порой заставить этих обалдуев учиться!

Затем безапелляционно заявляет Эштону:

– Так, всё, дорогой мой, собирайся, ты едешь к нам – будешь жить в гостевой комнате до полного выздоровления! И вообще, давно пора завести тебе собственную комнату у отца в доме. Соня, дочь, помоги мне собрать для Эштона вещи.

– Не нужно! Я сам! – как-то нервно восклицает больной.

– Ладно. Давай сам, только быстро. Сонь, пойдём глянем, что у него на кухне.

А на кухне совершенно пустой холодильник и на полке в шкафу одинокая пачка макарон соседствует с не менее одинокой пачкой чая.

– Так я и знала! – раздражённо замечает мама. – Ведь говорила же: проверь, как ребёнок живёт! Так нет же! “Он взрослый, я не имею права к нему соваться!”

– Если ты про папу, то он прав, я считаю… – возражаю несмело.

– Папа он для Эштона, а для тебя Алекс! – успевает нервно высказать мама, но тут же осекается, осознав, по-видимому, свою ошибку.

– И мне тоже он папа! – огрызаюсь, едва сдерживая слёзы.

Какая разница, чья кровь в моих венах? Алекс и мой папа тоже!

История Валерии и Алекса в книгах «Моногамия» и «Моногамист»

Глава 6. Притяжение

По дороге домой Эштону стало явно хуже, он без конца кашлял и шмыгал носом, хоть и старался скрыть своё плачевное состояние усердным копанием в телефоне. Но наш неторопливый паром доконал бедолагу окончательно: Эштон запрокинул голову на спинку заднего сидения и прикрыл глаза. В момент, когда он положил ладонь на лоб, словно стремясь придержать свою собственную голову, меня начали мучить угрызения совести за все содеянные грехи: за то, что на пляже позволила снять и отдать батник мне, что он вообще полураздетым развешивал гирлянды в течение двух часов до этого.

Я и подумать не могла, что такие высокие и крепкие парни, как Эштон, в принципе могут болеть! Да глядя на один только размах его плеч, возникает уверенность, что никакая бактерия не осмелится напасть на этот образчик мужской породы! На самом же деле, больше всего стыдно было за то, что так плохо думала о нём все последние дни, неловко стало даже за все отпущенные в адрес брата шутки.

А потом в моей голове случилась мысль:

«Его девушка наверняка не допустила бы ситуации, в которой Эштон мог бы простудиться и заболеть! Она заботится о нем так же, как моя мать всю жизнь печётся об Алексе, любит его, и именно поэтому он и выбрал её…». От этих дум мне делается так печально и скверно на душе, что я чувствую себя чужой и ненужной.

Весь вечер мама колдует над Эштоном, и мне не до ревности – ближе к полуночи парню становится совсем плохо.

Мы с Алексом пьём чай, сидя на кухне, оба не решаемся ложиться, пока мама возится с Эштоном. Внезапно она буквально слетает с лестницы:

– Алекс, я не могу сбить ему температуру: капсулы хватает на час максимум, а потом она снова поднимается!

– Ты Тони звонила?

– Да. Он сказал, это не пневмония – за такой короткий срок она не развивается. Приказал делать растирания, но мне как-то не с руки – парень же.

– Я разотру его, приготовь только воду, ладно?

– Хорошо, сейчас сделаю.

Мама бросается искать в шкафах подходящую ёмкость, и я замечаю, что у неё дрожат руки. Алекс, очевидно, тоже это замечает, потому что резко останавливает её, обнимает и тихонько говорит:

– Ты только не паникуй, ладно? Справимся! Всегда справлялись!

– У меня ещё не было такого, чтоб жар невозможно было сбить! Понимаешь?

– Ты просто не очень хорошо помнишь, Солнышко!

– Если ты о себе, то у тебя совсем другая ситуация была!

– Именно! А у него просто грипп, наш знаменитый “флу”, и мы его вылечим обязательно, только не нужно переживать и нервничать, ладно?

Алекс нежно целует маму в нос, потом в губы, не слишком усердно, потому что я рядом, и он об этом помнит. Она смотрится такой хрупкой в его руках, настолько ниже и уязвимее, что у меня начинает щемить в сердце: как же хочется, чтобы и у меня был мужчина, в котором можно спрятаться от всех бед, чтобы он также нежно утешал меня и целовал в нос… Ну вот почему везёт всем кроме меня? Маме повезло, девушке Эштона тоже остаётся только завидовать, только я никому ненужная синеглазая Соня, которая лучше всех пишет эссе! Да-да, именно так! Школьные парни приглашают меня только лишь помочь им с уроками и точка.

Алекс без конца твердит, что я самая красивая и умная девушка на планете Земля, тогда почему другие парни этого не видят? Эштон, например? Может, они слепые? В последнее время я всё больше начинаю сомневаться в том, что Алекс говорит мне правду.

Полночи не могу уснуть, не помогла даже “Королева Марго” – моё персональное сильнодействующее снотворное: обычно стоит открыть её, и пары страниц не прочтёшь – тут же в сон клонит. Лежу, разглядывая на потолке узоры пятен света и теней от голых ветвей деревьев из сада, и думаю свои думы. И все они, конечно же, об Эштоне.

И в этих моих думах мы сперва долго держимся за руки, обнимаемся, Эштон целует меня в нос, а потом всё торжественно завершается киношным поцелуем в губы. Сразу после этого я иду под руку со своим красавчиком бойфрендом по школе, все смотрят на нас, девчонки и даже учителя женского пола завидуют мне, а парни сокрушаются, что упустили такой бриллиант в виде меня. Ну, вовремя не заметили, что он одинок и требует оправы. Многие так сильно жалеют, что не пригласили меня на свидание первыми, что даже кусают до крови губы и разбивают костяшки о розовые стены нашего школьного коридора.

Где-то на моменте отвисания челюсти у Бахары, моего главного врага – дочери иранского бизнесмена, не менее удачливого, чем Алекс, я просыпаюсь и обнаруживаю на часах половину четвёртого ночи. Тут же вспоминаю о болезни Эштона и искренне начинаю вся чесаться от переживаний – как он там? Вдруг родители всё же решили вызвать скорую и моего братца увезли в госпиталь? А может, он там совсем один в своей комнате для гостей, и некому о нем позаботиться?

Решаюсь проверить.

Комната Эштона не менее просторная, чем моя собственная, вся залита лунным светом, свободно проникающим через стеклянную стену. Для ноября луна ночью – это такая редкость в наших краях!

Прямо у широкой кровати, где тихо спит Эштон, стоит кресло, а в нём дремлет, облокотившись на руку, Алекс.

Я подхожу к ним так тихо, как только могу, но отец тут же открывает глаза. Увидев меня, он улыбается и тихонько говорит:

– Ему уже лучше, температура давно спала, не переживай, Соняш!

– Тогда почему ты не ложишься? – шепчу в ответ. – Тебе через час вставать!

– Мама настояла, чтобы я завтра отменил свои дела и остался дома. Ну, ты её знаешь, – тихонько смеётся. – Но я, конечно, все равно на работу поеду, просто позже. А сейчас, правда, пойду тоже лягу.

Я рассматриваю Эштона: он раздет по пояс и укрыт влажной на вид простыней.

– А чего он мокрый-то такой? – спрашиваю.

Отец молча трогает постель, затем аккуратно лоб Эштона:

– Похоже, это он так сильно вспотел, когда температура падать начала. Ты тихонько его разбуди, а я пойду принесу ему смену белья и майку какую-нибудь свою.

– Ладно, – соглашаюсь.

Алекс уходит, а я долго не решаюсь будить больного. Кладу ладонь на его лоб так же, как делал до этого отец, и нахожу его не то, что не горячим, а буквально ледяным! “Наверное, мама переборщила с таблетками, как всегда” – проносится мысль. А за ней другая: “Почему это так странно бьется моё сердце, когда я касаюсь его? ”

Эштон спит как убитый. Отец приносит бельё:

– Ещё не разбудила?

– Да он спит как лошадь! – деланно хмурюсь.

– Молодой организм! – отвечает Алекс с улыбкой. – В этом возрасте все парни хорошо спят и не страдают отсутствием аппетита!

– Эштон точно страдает! Смотри, какой худой!

Мы оба фиксируем свои взгляды на голой грудной клетке Эштона, которая ни разу не выглядит худой, а наоборот настолько широкой и сексуальной, что мне резко становится неловко.

– Да ничего он не худой! – уверенно возражает отец. – Я в его возрасте таким же был!

– Но он за столом почти ничего не ест, и дома у него еды вообще не было. У него явно проблемы с аппетитом, точно тебе говорю!

– Это у него наследственное, – Алекс закатывает глаза. – И ни разу не смертельное, раз уж это тело (тут он показывает на себя) ещё не умерло от истощения, – смеётся.

– Пап…

– Да, Соняш, спрашивай, ничего не бойся.

– Если б тебе было сейчас восемнадцать, ты бы выбрал меня?

Отец смотрит на меня некоторое время изучающе, затем уверенно отвечает:

– Ну, фактически я тебя и выбрал в своей реальной жизни, и мне как раз было восемнадцать лет, а твоей маме шестнадцать.

– Я не про маму! Она всем нравится! Я про себя! Ты бы заинтересовался такой девочкой как я? Когда был… молодым организмом?

Алекс долго смотрит в потолок, соображая.

– Ты про секс? – внезапно спрашивает.

Я тут же краснею, хотя все беседы о сексе и предохранении со мной только Алекс и проводит, и ни разу не мама.

– Я думаю, что секс – это неотъемлемая часть того интереса, о котором я говорю. Короче, ты бы в меня влюбился? Если бы тебе было сейчас восемнадцать?

– Однозначно влюбился бы. Но видишь ли, какая штука: в восемнадцать лет парни, даже если и влюбляются в одну, секса хотят с многими. С разными. И часто. Намного чаще, чем ты можешь себе представить.

Шок на моем лице так очевиден, что Алекс тут же добавляет:

– Но это проходит годам примерно… к двадцати пяти! Плюс-минус пару лет.

– Как же жить тогда? – спрашиваю, присаживаясь на постель Эштона. – Столько ждать! Это слишком долго!

Кажется, у меня даже сползла слеза по щеке.

– А ты не жди! Просто живи и радуйся каждому новому дню! – отвечает отец, обнимая меня. – Ладно, пойду у мамы спрошу, чего делать-то с ним… Она всё равно не спит.

Leona Lewis – Run

Сижу на постели Эштона и разглядываю его. Бесстыдно так разглядываю. Мне нравятся его плечи, руки, грудь – всё такое мужское уже… Не мощное, как у отца, а просто мужское. Местами нежное и утончённое, как шея, например, или его опущенные веки с длинными тёмными ресницами. Или губы… те самые, которые целовали меня во сне. И они были такими же нежными и любящими, как у Алекса…

Опускаюсь рядом с Эштоном на живот и лежу в неприличной близости от его лица, изучая каждую его черту, изгиб, линию. Он забавный! Так смешно сопит во сне своим простуженным носом, иногда шевелит губами. А губы у Эштона точь в точь как у Алекса – тот же контур и полнота, и верхняя чуть вздернута кверху. Внезапно он улыбается, и я обнаруживаю ещё один подарок отцовских генов – маленькую ямочку в носогубной складке и только с левой стороны… Стоп, или для него это правая?

Не знаю, как вообще такое безрассудство могло случиться с моей стороны, но я, ведомая каким-то древним инстинктом, тянусь ещё немного губами и касаюсь ими той самой, влекущей ямочки. Эштон тут же открывает глаза, его взгляд неосознанно скользит по моему лицу, затем гаснет, скрывшись под веками с девчачьими ресницами. Я буквально выдыхаю своё облегчение, но глаза Эштона тут же снова распахиваются, он смотрит некоторое время в мои, затем шёпотом спрашивает:

– Ты что делаешь?

Я тут же выпучиваю по-детски глаза:

– Проверяю, не помер ли ты!

– Что-о-о? – тянет уже в голос, видно спросонья туго соображает.

– Я говорю, что беспокоюсь, не отчалил ли ты в мир иной!

– А … почему ты в моей комнате?

– Ну, Эштон, ну что ты как маленький, вот ей Богу! Я ж переживаю! Переживательная я очень, понимаешь? – уверенно встаю с его постели и спокойно разваливаюсь в кресле.

– Спать не могла, всё переживала! Дай, думаю, проверю, как там Эштон? Может, он водички попить захотел, а принести некому! Захожу, а тут бледное бездыханное тело, вот я и испугалась, что ты того… Ну, сам понимаешь! Решила дыхание твоё проверить. Но ты не думай, до реанимационных мероприятий дело бы не дошло, нас хоть и обучали в школе, я ни черта не помню, кроме шуточек своих одноклассников. Им, знаешь ли, только дай искусственное дыхание поделать!

Эштон поднимается и садится на постели, простынь с пледом сползают ниже, открывая моему взору его совсем уже не юношеский живот:

– Ты смешная! – заявляет.

А я млею, разглядывая его оголенный торс. Не то слово млею, кажется, мои леди-органы задумали что-то нехорошее. Не то, чтоб я не видела мужчин в плавках, этого добра хватает и в бассейне, и на пляже, да что далеко ходить, летом что Алекс, что Лёша – оба без маек по дому расхаживают, хорошо ещё если в шортах, а то Лёшка может и за стол в плавках усесться. Но при виде полуоголённого, бледного, больного Эштона у меня впервые в жизни появляется странное ощущение в животе… Кажется, именно это и называют бабочками!

– А у тебя девчачьи ресницы! – сама не поняла, почему и зачем сообщила ему об этом, видно от созерцания его голой груди совсем мозги мои отшибло!

Эштон улыбается ещё шире:

– Я знаю. Ты не первая, кто говорит мне это.

Бабочки разом сдохли.

– О, Эштон, ты проснулся уже?! Очень хорошо, вставай-ка белье твоё поменяем, ой, и впрямь всё мокрое…

Мама, как всегда, вовремя. Заспанная, в пижамном одеянии, слегка растрепанная и пахнущая кремом для лица. С детства обожаю этот запах – запах мамы. Эштон, похоже, тоже от него тащится, судя по выражению его лица. Встаёт, замотавшись в простыню, и с ангельской улыбочкой строит из себя пай-мальчика:

– Не нужно, Лера, я сам всё поменяю, спасибо!

– Ещё не хватало, чтобы ты больной и с температурой бельё менял!

– Уже всё в порядке, больше нет температуры!

Мама тут же кладёт на его лоб свою ладонь:

– И впрямь нету! Перегорел ты, видно, за ночь. Но горел хорошо, перепугал меня насмерть!

А Эштон блаженно прикрывает глаза… и мне это не нравится! Эй! Это моя мама!

Глава 7. Клик-клик

ZAYN – Dusk Till Dawn ft. Sia

Утром мама как ошпаренная носится по кухне – опять опаздывает.

– Мам, у тебя же по вторникам вроде нет занятий! – тяну сонно.

– Пора экзаменов началась, дочь! Не долго тебе расслабляться осталось – скоро узнаешь, что это такое! Правда, Эштон?

Эштон в отцовской футболке и его же батнике с надписью GAP посередине мирно восседает на мамином любимом месте – кофейном диванчике у самой стеклянной стены. Кофейном не потому, что дизайнер задумал его цветом кофе с молоком, а потому, что мама любит в этом месте пить кофе и проверять свои контрольные. На самом деле, там два кофейных дивана, стоящих друг напротив друга, а между ними уютный деревянный стол. Это особенное место – место для двоих. Для мамы и Алекса. Если вдруг проснуться пораньше, то можно застать их ежедневную идиллию, ставшую традицией: каждое утро они проводят вместе и наедине 30 минут. Пьют кофе, обсуждают планы на день, иногда как дети держатся за руки, но чаще просто целуются. Мы долго ждали момента, когда же им надоест, но так и не дождались. Похоже, они собираются целоваться до самой смерти!

Фокус в том, что кофейные диваны как-то сами собой, по умолчанию, стали неприкасаемыми для всех остальных домочадцев. Абсолютно все почувствовали энергию этого места, места только для двоих.

И вот Эштон… Сидит себе, как ни в чём не бывало, на мамином месте. Сажусь напротив него на диванчик Алекса.

– Доброе утро!

– Привет.

– Как самочувствие?

– Уже лучше, спасибо.

Тут замечаю в глазах больного тень подозрительной иронии. Эштон любуется нашим видом на залив, жуёт свой блинчик с вишней – мамино фирменное блюдо, и едва заметно улыбается.

– У вас красивый дом и в очень живописном месте. Наверное, лучший из всех, что я видел, внезапно сообщает.

Мама тут же отвлекается, останавливается на несколько мгновений, на лице её озабоченность сменяется мечтательной улыбкой:

– Дом… да, дом у нас замечательный. Твой отец построил его, когда был совсем юным. Двадцать пять ему было. Он хотел, чтобы здесь поселилась его семья, росли его дети… так и вышло, в итоге!

– Вообще-то, ему было двадцать шесть, и этот дом он построил лично для мамы, хотел сделать ей подарок, но она не пожелала даже взглянуть на него.

Эштон напрягается, лицо его выражает крайнее удивление и странный испуг.

– Ой, ну всё! Я в университет опаздываю, – мама срывается в сторону гаража, а я чувствую себя виноватой!

– Мамуль, прости! Ну, прости, пожалуйста! У тебя были очень веские причины, я знаю! – кричу ей вслед.

Догоняю её уже практически у двери в гараж, и с ужасом замечаю, что она плачет.

– Мам, ну что ты, прости меня, дурочку! – обнимаю её и начинаю слезоточить сама.

– Всё в порядке, Сонь, ты тут не причём. Мои ошибки, мои боли.

– Алекс сказал, что если бы не твои ошибки, не было бы меня. Так что с моей колокольни ты всё делала правильно!

– Конечно, правильно, дочь. Слушай, а ты почему в школу не собираешься?

– Мамуль, можно я останусь сегодня? В школе сейчас перед праздниками одна фигня, я от скуки с ума там схожу. Может, лучше мне дома побыть? За Эштоном присмотреть? Вдруг он разболеется снова? А я ему таблетку от температуры дам!

Мама улыбается, часто моргая ресницами, чтобы от слёз тушь не потекла.

– Ясно всё с тобой. Ладно, оставайся, только будь умницей! Я Лёшку в девятнадцать родила, ты даже не представляешь себе, насколько рано это было! Чуть не померла от напряжения! Помни об этом!

– Ну, мам, ну ты что?! Ты что такое говоришь! Я что, совсем, по-твоему, того! Без мозгов?

– А мозги тут ни при чём – не они в этом деле всё решают, и я тому прямой пример. При всём уме разума не хватило!

– Не переживай, папа провёл полный ликбез, включая методы и методики предохранения. Но ты работай спокойно, мне они не понадобятся, по крайней мере, сегодня точно!

Мама улыбается, нежно целует в щёку:

– Ты умница у меня!

Эштон задумчив и неподвижен всё в той же позе у окна на мамином кофейном диванчике.

– Ты знаешь, как называется место, на котором ты сидишь?

– Как? – спрашивает, не поворачивая головы.

– Кофейные диваны Леры и Алекса. Они тут пьют кофе и воркуются.

– Что делают?

– Воркуются. Ну знаешь, как голуби, клювиками. Это их место, мы сюда никогда не садимся.

– Понял.

– Кофе будешь?

– Да, пожалуйста.

– Тебе с сахаром и молоком?

– Если можно, без, пожалуйста.

– Ты всегда такой вежливый?

Эштон ухмыляется, и эта ухмылка постепенно перерастает в широченную улыбку, и… я таю.