Абсолют в моём сердце

– Ну, Софи! Перестань! Мы же обе прекрасно знаем, что наш «доктор» никогда бы не ушёл развлекаться, зная, что твоя жизнь под угрозой, а раз уж тебе ничто не угрожает… – хитро прищуривается, – то я тоже иду купаться!

Вечером того же дня я обнаруживаю Эштона в общей комнате за подозрительным занятием – он собирает свой рюкзак.

– В лес идёте? С Алёшей?

– Нет, я домой еду, – отвечает совершенно спокойным тоном.

– Почему? – этот вопрос вырвался из меня прежде, чем я успела сформулировать его в своей голове.

– Потому что Маюми заболела, да и в любом случае моё место рядом с ней.

Я больно кусаю нижнюю губу, чтобы не плакать. Держусь изо всех сил, потому что нужно же ещё попрощаться, как минимум, и если я открою рот, будучи в таком состоянии, то ему всё сразу же станет ясно! Насчёт меня…

«Можно подумать, до сих пор было не ясно!» – говорит кто-то внутри.

Может и так, но как же тогда мне забыть ту ночь в лесу? Мы ведь целовались и не как школьники! И по поводу сна эротического: я всё также не уверена, что это был сон!

Но Эштон смотрит на моё лицо так открыто, без малейшей доли смущения, что я понимаю: не было никакой эротики между нами.

Но лес был. И были поцелуи! Много поцелуев! И ещё он трогал мою грудь – это уж точно мне не приснилось! Может, он всё-таки что-то чувствует?

И если это так, то пока он не женился на Маюми, ещё не поздно… Не поздно что-нибудь предпринять!

Глава 27. Катастрофа

Jason Van Wyk – Stay

В конце августа Эштон и Маюми переселяются в свою квартиру в даунтауне Сиэтла. У меня теперь тоже есть собственное просторное кондо, всего в пяти минутах от них – отец подарил на двадцатилетие. День Рождения мой мы всё-таки отпраздновали хорошо: родители прилетели, привезли подарков и хорошего настроения. Как ни странно, так сильно огорчивший меня отъезд Эштона принёс огромное облегчение. Оказалось, что их с Маюми счастье слишком болезненно для меня: каждый нежный или, что ещё хуже, интимный жест, адресованный ими друг другу, повергал меня в состояние глубокой депрессии.

В сентябре начались занятия в университете, а учёба в мамином учебном заведении засасывает тебя, как воронка, сложностью, насыщенностью графика лекций и практических занятий, лабораторных, презентаций и прочей стандартной студенческой деятельности.

Утешает одно – мама рядом. Теперь мы ездим по утрам вместе, а потому больше общаемся, делимся секретами.

– Как ты переживаешь его возвращение, Соняш? – наконец, решается на вопрос мама.

– Нормально вроде. Разве не видно?

Я слишком быстро ответила, слишком. Просто вопрос этот застал врасплох, не ожидала.

– Видно. Но ты и повзрослела очень сильно за эти годы.

Я знаю, что она имеет в виду, моя деликатная мать: в этом «повзрослела» зашифровано «научилась скрывать».

– Соняш, если тебе больно видеть их, пожалуйста, скажи мне. Это важно.

– Почему?!

– Если долго держать отрицательные эмоции в себе, рано или поздно они найдут выход сами, и в этом случае, контроль тебе уже будет неподвластен. Лучше до этого не доводить.

– Всё нормально, мам. Не могу сказать, что мне всё равно, но и трагедий никаких нет – слишком много времени прошло.

– Хочется в это верить, – мягко говорит мать. – Соняш…

Она пытается сказать мне нечто важное, но никак не решится.

– Да говори уже! – не выдерживаю.

– Дочь… Алекс не умеет любить наполовину. Его любовь – это всегда одержимость, которая заставляет совершать неадекватные поступки. Даже сейчас, когда ему под пятьдесят, я не уверена в том, что он отреагирует правильно.

– Что ты имеешь в виду?

– Соняш, если между вами произойдёт что-нибудь подобное той ситуации в клубе, отец снова выставит его. И на этом их отношения закончатся. Мы не можем это доупстить. Ты ведь понимаешь, насколько это неправильно? Они отец и сын! Настоящие отец и сын!

Слёзы. Я не могу их контролировать. Они душат меня, топят такой болью, какую могут причинить только самые близкие люди:

– Мам… а я – не настоящая?

– Дело не в этом, Сонь! Ты благословенна его любовью, тебе достаётся почти всё, что у него есть! Это знают все, и каким-то чудом девчонки не умирают от ревности, и ты не поверишь, я каждый день молюсь, чтобы так продолжалось и дальше, чтобы вы оставались сёстрами, чтобы были близки, а не так, как бывает. Алекс совершает большую ошибку, делая это, но говорить с ним бесполезно. В его случае это не выбор, а данность. Говоря простым языком – клинический случай. Думаю, от сестринского гнева тебя только то и спасает, что крови его в тебе нет, и это даёт им фору… Формально.

– То есть, меня считают ненастоящей…

– Повторяю, формально – да. И именно эта формальность и спасает нашу семью от ревности и обид. Только Эштон под ударом. Из-за тебя, Сонь. Мне больно за тебя, тяжело видеть, как ты страдаешь, и меня ужасает то упорство, с которым ты не теряешь надежду, но… если действительно так сильно его любишь, подумай о нём! Не подставляй его, не провоцируй отца! Ему нужен отец, не представляешь, как нужен!

– Ты откуда знаешь?

– Просто знаю.

Её посыл мне ясен. Вот только никак не вписывается в мои планы.

После разговора с матерью я влезла в улиточный домик: во мне толстым пластом осела обида. Мать просила за Эштона, пыталась донести до моего сознания, что мир не крутится только вокруг меня, хотя нет, он не сам по себе это делает – отец рулит этим фундаментальным явлением, вращая нашу планету вокруг МОЕЙ оси.

Я устранилась. Маюми и Эштон приходят по воскресеньям на семейные обеды, собираются все, вот абсолютно все… кроме меня. Я нахожу себе занятия подальше от родительского дома, а в октябре и вовсе переселяюсь в свою квартиру.

Отец в шоке. Отец в боли. Он не может смириться, назначает мне обеды и ужины в ресторанах, водит в оперу, но ответа так и не выжал: я – могила. Он никогда не узнает, о чём попросила меня мать. Я не стану винить её в своих проблемах и обнажать свою почти детскую обиду на то, что мама не на моей стороне. В двадцать лет я казалась себе бесконечно взрослой и даже мудрой, но была не в состоянии понять, что мать не выбирала чью-либо сторону, она всего лишь пыталась быть справедливой.

И она, как всегда, оказалась права. Попала стопроцентно в яблочко – я взорвалась.

Недаром говорят, маленькие дети – маленькие проблемы, большие дети – большие проблемы.

Эштон живёт в одном со мной городе, более того, он каждую неделю бывает в родительском доме, но его дни – воскресенья, а мои – вторники. Вот так я собственноручно отлучила себя от него, и преуспевала в этом целых три месяца: весь сентябрь, весь октябрь и почти весь ноябрь, по двадцать седьмое число не включительно.

Он совершил фатальную для себя ошибку – позвал меня отмечать свой День Рождения. Если б СМСку прислал – я бы её проигнорировала, но он позвонил. Сам.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально.

– Тяжело учёба даётся?

– Да нет. Ничего вроде, держусь пока.

Пауза.

– Мне показалось, ты избегаешь меня.

– Тебе показалось, Эштон. Медицина действительно нелёгкая наука.

– Ладно…

– Ладно.

– У меня День Рождения двадцать седьмого ноября, помнишь?

Моё горло скручивает нервная судорога. Как же не помнить дату рождения единственного нужного мне мужчины на планете, по странной роковой случайности, совпадающей с датой моего падения…

– Помню, – отвечаю сухо. – И твоя свадьба.

– Свадьбу перенесли на январь, я думал, ты знаешь. Но Маюми решила закатить вечеринку по случаю моих именин. В общем, Лурдес настояла, чтобы я позвонил тебе.

– А сам ты, что? Решений уже не принимаешь?

Слышу, как смеётся.

– Тебе честно сказать?

– Желательно.

– Будь моя воля, я завалился бы спать… на всю ночь. И чтоб ни души рядом. Отец умотал в конец, не поверишь, – снова смеётся. – Оказывается, сложной может быть не только медицина!

Вздыхаю. Ты – наследник, Эштон. Так что… не унывай! Вслух произношу:

– Ты хочешь, чтобы я пришла?

– Конечно, – отвечает, не задумываясь. – Мне не нравится то, что происходит в последнее время. Воскресенье – семейный день, кажется, так ты говорила четыре года назад. Одного члена семьи каждый раз нет, и я чувствую, что виноват… в чём-то…

– В чём-то, – повторяю эхом.

– В чём же?

В том, что полюбил не меня.

– Я приду, Эштон. У меня двадцать седьмого дежурство, но я поменяюсь с кем-нибудь.

– Уже дежуришь?

– Практика – третий год учусь.

– Ясно… Учись хорошо. Ты будешь отличным доктором!

– Постараюсь.

Раз уж сам пригласил – значит пойду.

Julia Michaels – Heaven

Вечеринка, одна из многих, на которые я вот уже три года как не хожу. За это время отвыкла от толп людей, громкой музыки, косячков, алкоголя… который, впрочем, и раньше никогда не пила. До того единственного в моей истории случая.

Теперь мне двадцать лет, и хотя по закону США права употреблять алкогольные напитки не имею до тех пор, пока на своём личном календаре не достигну отметки в 21, я вливаю в себя маргариту (а кто вообще соблюдает эти тупые законы?), потому что не пить невозможно.

Они обнимаются почти постоянно. Иногда он целует её, не скрываясь, не стесняясь многочисленных друзей и знакомых, потому что тоже, очевидно, успел хорошо зарядиться горячительным. Пьют все, и я в том числе.

Примерно в половине первого ночи чувствую, что уже не могу стоять на ногах. Подхожу к Эштону, спрашиваю:

– Где можно отдохнуть?

– На втором этаже есть спальни – выбери любую… Только не master-bedroom, пожалуйста!

– Пожалуйста! – выдыхаю в его лицо свои алкогольные пары.

И никуда не иду. Оскорблена… НЕ место мне в его супружеском… почти супружеском ложе.

Я пьяна, и я продолжаю себя спрашивать: зачем он поцеловал меня тогда в лесу? Не сдержался, просто физически хотел, как наиболее доступное в данный конкретный момент женское тело, или всё же «что-то» есть не только у меня, но и у него тоже, «между нами», то есть…?

Лурдес едва ворочает языком, так же, как и я, на ней весь вечер провисел какой-то очередной бойфренд, показавшийся мне в трезвом состоянии нормальным, но теперь его нет.

– А где твой друг? – спрашиваю.

– А…, – машет рукой. – Все мужики – суки!

– Поссорились, значит… – констатирую, едва выговаривая слова. – Для справки: суками могут быть только женщины, а вот мужчины… КОЗЛАМИ!

Мы синхронно ржём.

– Скажи-ка, сестра…

Лурдес прикрывает рот рукой, затем шёпотом:

– Ты всё ещё девственница?

Если б я была трезвой девственницей, то этот вопрос точно поверг бы меня в замешательство и залил бы моё лицо багровой краской, но я в этот роковой в своей жизни момент – пьяная девственница, а потому смело вываливаю все свои выболевшие внутренности:

– Конечно! Берегу самое ценное для одного человека… Только он … он женится на другой, – я ржу, как ненормальная, и Лурдес тоже, хотя говорю я совсем не смешные вещи.

– Знаешь, что… – выдавливает сквозь смех сестра.

– Что?

– Меня эта его курица таааак бесит!

– Это не новость, – отвечаю, всё также смеясь. – Меня она вообще выворачивает наизнанку, но… – моё веселье враз рассеивается, – ему наплевать на наше мнение, он ЕЁ любит, а не…

– Чёрта с два он её любит! – сестра даже на мгновение протрезвела. – Когда любят не ложатся в постель с другой девушкой… без одежды!

На моё лицо, очевидно, выливается шок, потому что Лурдес решилась на некоторые уточнения:

– Ты думала, я не знаю? Все знают! Все видели, как он лечил тебя!

– Ничего не было… – и я уже сама сомневаюсь.

– Если ты говоришь – я верю, но… это уже не имеет никакого значения, Софи! Вы были в одной постели всю ночь, и на вас обоих не было одежды!

Мне нечего сказать, но зато у сестры много накопилось:

– Вот если бы я была тобой, – и она машет своим указательным пальцем между нами, долго так машет, пытаясь сформулировать свою мысль, – то я бы поступила так, как нужно и удобно МНЕ!

– Что ты имеешь в виду?

– Я бы переспала с ним. Ты хотела, чтобы он был первым? Ну вот и сделай так, чтобы именно это и произошло. Все мужики сволочи! Говорю тебе, ВСЕ! Не жалей никого из них, не жалей!

– Слушай, Лу… Тебе ж всего шестнадцать, а надралась ты как… Ооох!

– Ну, ты же не настучишь отцу, так ведь?

– Не настучу, – соглашаюсь.

– Тогда я тоже не настучу!

– На что? – мои брови взлетают в удивлении.

– На то, что ты сейчас сделаешь.

– А что я сделаю?

Лурдес многозначительно поднимает брови, вытягивая своё лицо:

– Поднимись наверх, займи одну из спален. Он вскоре придёт к тебе. Если ты позволишь ему – он это сделает. Давно уже хочет, поверь, я знаю, что говорю!

– С чего это он вдруг придёт?

– Предоставь это мне, сестрёнка! Всё будет в лучшем виде! Ноги ты побрила?

– Не помню…

– А … не важно, он всё равно вдрызг пьяный…

Не вдрызг, как оказалось.

Эштон вошёл в комнату почти сразу за мной со словами:

– Что с тобой?

И он не выглядел пьяным. Хотя был… Недавно. Совсем недавно.

– Со мной всё в порядке, – отвечаю, и у меня даже получается чётко выговаривать слова. – Даже более, чем…

– Но Лурдес сказала…

– А я её обманула! – хоть и пьянь, а ума хватает не впутывать в эту подлость сестру.

Подхожу, смотрю ему в глаза. Он тоже не отводит взгляд и не уходит – ждёт, что дальше будет. Это придаёт мне уверенности: захотел бы, был бы так уверен в своём выборе – ушёл бы сразу.

Ставлю бокал на пол, у своих ног, затем, почти не шатаясь, делаю ещё один шаг к нему, развязав на шее один единственный шёлковый узел своего голубого платья длиной в пол. И оно бесшумно сползает по моим бёдрам вниз, прямо как в рекламе духов. Этого даже не планировалось – само собой вышло.

В его глазах испуг… или удивление, соперничающее с разочарованием. Но он так и не двигается с места. Всё так же стоит.

Я кладу ладони на его грудь, она пылает жаром вечеринки и выпитого, он сам весь словно горит, и снова во мне прибавляется уверенности: мои пальцы расстёгивают одну за другой пуговицы его нежно-розовой рубашки.

На белом персидском ковре этой спальни голубой и розовый. Наши тела – белое и смуглое, так непохожи, но поле вокруг них звенит напряжением… как мне кажется.

Он молчит и ничего не делает. А я совсем уже наглею: провожу ладонью линию от его груди к животу и ниже, задерживаюсь на пряжке ремня, замешкавшись, вдруг испугавшись собственных действий.

Эштон оборачивается и бросает один нервный взгляд на дверь: и хочется и колется, догадываюсь я.

Поднимаю глаза, заглядываю в его, но желания в них не вижу. В них злость. Жгучая, опаляющая ненавистью злоба…

– Чего ты хочешь?

– Идиотский вопрос. Разве это не очевидно?

– Здесь моя невеста! – его зубы стиснуты, и он скорее прошипел эту фразу, нежели сказал.

Меня разбирает смех:

– Забавно! – признаюсь, смело расстёгивая его ремень. – Представляешь, я тоже когда-то вообразила себя почти невестой!

От этих слов Эштон дёргается так, будто его кипятком ошпарили.

– И тогда же, – продолжаю свои наглые признания, – я решила, что ты будешь первым!

– Да ну?!

– Именно. И ты не поверишь, – не знаю, почему мне так смешно, когда должно быть либо стыдно, либо… я должна возбуждаться в этот момент или хотя бы в общих чертах хотеть секса. – Я до сих пор девственница!

И тут Эштон с шумом выдыхает.

– Всё жду тебя, жду, когда же ты нагуляешься. Ты же по этой причине от меня отказался? Разнообразия хотел, свободы… Как же так вышло-то, что ты женишься теперь? Как? Я же жду?! Тебя…

На его лице на мгновение мелькает мягкость и… участие, что ли, но так же мгновенно исчезает, уступая место всё той же горячей злобе. Я ещё никогда не видела его таким злым. Никогда.

– Ты же ещё не женат… формально свободен от обязательств, – проклятая весёлость, – так давай и меня тоже! Для полноты, так сказать, многообразия… Пополни коллекцию!

Стягиваю его джинсы, но он не даёт, хватает за запястья и отбрасывает мои руки в сторону.

– Что? Неужели отказываешь? Тогда придётся вручить своё девичье сокровище кому попало… Антону, например… Или вообще, выдерну вот прямо сейчас какого-нибудь твоего друга из толпы, уж он-то точно не откажется, не такой дурак, как ты!

Лицо Эштона – неживая маска. Не человек – статуя. Но меня в настолько пьяном состоянии, не смущает даже это. Я сажусь на край кровати и снимаю бюстгальтер, оголяя свою немаленькую грудь. Швыряю его в угол спальни.

– Иди, пригласи сюда кого-нибудь на свой выбор! Раз уж тебе не нужен мой подарочек, вручу его другому! Давай-давай!

И он ведётся. Неожиданно. Может, тоже пьяный, а может, просто я каким-то чудом задела его честолюбие: как же так, любимая дочь его отца переспит по пьяни с проходимцем, и тот лишит её девственности, когда он мог бы сделать это сам.

Его джинсы слетают с него в одно мгновение ока, носки тоже. Он совершенно голый, стоит в центре комнаты в полной экспозиции.

А у меня шок: от необъяснимого и неясного выражения его лица, от красоты и мощи его обнажённого тела, от впервые в жизни увиденного мужского органа в возбуждённом состоянии. Да, именно это – и было тем, что напугало меня. Я пьяная, а потому глупая. Испугалась его члена. Не ожидала. Не представляла себе, что они такие.

– И… эта штука в меня войдёт? – сама в ужасе от всей инфантильности своего вопроса.

Мгновение, и Эштон прижимает меня к постели гостевой спальни:

– Ещё как войдёт, сестричка! – цедит сквозь зубы. – Предлагаю сделку.

– Давай. Излагай.

– Я тебя трахну сейчас, и даже постараюсь быть нежным. Но ты сваливаешь на хрен навсегда из моей жизни! НАВСЕГДА! – буквально орёт он в моё лицо, нависая надо мной, пугая, и я впервые осознаю, насколько гадкой и мерзкой выгляжу в его глазах:

– Эштон, прости меня… – успеваю только вымолвить, как дверь в комнату открывается.

Это Маюми.

Эштон поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Один быстрый, как мгновение, но длинный, как вечность, диалог двух влюблённых людей. В её глазах боль, в его – бездна сожалений.

– Маюми… – шепчет он, но от шока не может даже шелохнуться.

Она вылетает за дверь, Эштон, наконец, отскакивает от меня с криком:

– Маюми!

И в этом имени столько отчаяния… столько страха…

Я всегда считала его безэмоциональным. Ошибалась – он эмоционален. Ещё как. Его руки сжимают лицо, он то ли скулит, то ли воет, затем убирает их, смотрит в мои глаза своими, полными слёз, и буквально выплёвывает свою всепоглощающую ненависть ко мне:

– Ну ты и сссука…

Столько боли, горечи, отчаяния, как в этой «суке» мне ещё не доводилось слышать.

Маюми улетела домой, в Токио. Да, она родом из сильно обеспеченной семьи, в Париже училась в одном с Эштоном институте, в Сорбонне. Там они и познакомились год назад. Почти сразу стали жить вместе, и Эштону удалось её убедить переехать вместе с ним в Штаты. Своё предложение он сделал не где-нибудь, а в Соборе Парижской Богоматери – решил последовать примеру отца. Об этом милом нюансе из истории моих родителей он узнал от меня: я была тем человеком, который открывал ему отцовские секреты, почти интимные моменты, сердечные тайны.

Маюми больше не вернётся. Никогда.

Глава 28. Расплата

Вот уже два дня меня не было в университете. В душе пустыня Сахара, сил нет выходить на свет Божий, смотреть людям в глаза. Живу у родителей. После случившегося Алекс забрал меня с вечеринки Эштона и отвёз прямиком домой. Пока ехали, не сказал ни слова. Ни одного.

На третий день своего «отходняка», плавно перетекающего в глубокую депрессию, я случайно подслушала их разговор:

– …я не могу…

– Но ты ведь сам приучил её обсуждать подобные вещи только с тобой! Она не хочет говорить со мной! Признаёт только тебя, так же, как и Алёша! Ты так сильно хотел их признания, что теперь они признают в качестве советчика только тебя!

– Неправда, ты преувеличиваешь, Лера!

– Ты знаешь, что нет!

– Лер, я не могу говорить девочке подобные вещи, ни один отец не может, потому что слова мужчины для неё имеют больший вес, нежели слова женщины! И вовсе не потому, что кто-то из нас хуже или лучше, а потому что так задумано природой! Слова, сказанные тобой, будут восприниматься иначе, если их произнесу я!

– Так нам это и нужно, разве нет?

– Нет! Её самооценка как женщины, самоуважение – это самое важное! Она и так сейчас уязвима, и без того унижена, обижена, отвергнута и прочее, и ты предлагаешь мне идти к ней и читать мораль о том, как не следует себя вести с мужчинами? Да она после этого из дома не выйдет!

– Я просто поражаюсь тому, как ты всегда умудряешься вывернуть ситуацию так, что виновные вроде как и не виноваты!

– Объективно, да. Я считаю, Эштон виноват, а не Соня.

– Да неужели?

– Именно. Моя девочка не пошла бы на такое, если бы ей не дали повод. Значит, он дал! Моя Соня держалась, как скала, все эти годы, и мне, Лерочка, очень хорошо известно, чего ей это стоило! Нет! Мы не говорили об этом ни разу! Просто когда-то я на своей шкуре всё это пережил!

– Звучит, как упрёк!

– Просто пытаюсь объяснить себя, вот и всё. Эштон виноват. Он дал повод, не сомневайся.

– У меня такое чувство, что у тебя всегда и во всём только Эштон виноват! Даже там, где он целиком и полностью пострадавшая сторона, всё равно его вина!

– Иногда мне кажется, что я ненавижу его…

– Господи, Алекс, что ты такое говоришь?!

А я зажимаю рот руками, потому что душат рыдания, и не знаю сама, почему же мне так больно…

– Зачем? Зачем ты говоришь такие страшные вещи? – кажется, у матери голос тоже на срыве.

– Потому что я их чувствую. Если я не могу сказать об этом тебе, то кому же тогда?

– Ты ему нужен! Ты так сильно ему нужен!

– Ровно так же, как и ты…

У этой фразы есть шипы, и предназначены они моей матери. Я слишком занята собой, чтобы набраться смелости и заглянуть в их комнату, посмотреть, почему молчат, что происходит у них, как она отреагировала. Внезапно слышу негромкое:

– Прости…

Слышу, что мать плачет, отец, очевидно, утешает её, как всегда, они обнимаются.

– Нет такой кнопки, на которую можно было бы нажать, чтоб получить желаемое. Нет такой точки у меня на теле, которая отвечала бы за любовь к сыну, которого я узнал уже взрослым мужиком, а не ребёнком. Но хуже всего то, что и у него нет кнопки, имеющей функцию «люби!».

– Он твой сын! Твой родной сын, Алекс!

– А может Провиденье потому и забирало их у меня, всех до единого, что ничего хорошего они не могли бы дать ни миру, ни мне? Я сам сколько боли людям принёс, преимущественно женщинам, конечно! Да что далеко ходить: Амбр, например!

– У Амбр был выбор и свои взгляды и цели в жизни, а вот у Эштона его не было, он получил набор жизненных активов, где одного из самых главных не хватало!

– Теперь ты упрекаешь?

– Нет! Тоже хочу объяснить себя!

Дальше не слушаю, плетусь в свою комнату – этот родительский спор выжал меня, как лимон. Сил нет ноги переставлять.

Спустя примерно час стук в дверь:

– Соняш, можно к тебе? – это мама. Видно договорились всё-таки миссию вправления моих мозгов возложить на неё.

– Можно, но мам, не надо, прошу тебя! Я всё понимаю и всё знаю, самой тошно и противно! Самой стыдно, только не пили меня доводами благоразумия и воспитанности, скромности и гордости, а последней у меня отродясь нет, так где ж её взять?

Мать не реагирует на мой резкий выпад, спокойно подходит к кровати, садится рядом и кладёт свою тёплую ладонь на мою голову. Потихоньку начинает поглаживать, точно так же, как делала это в далёком детстве, и, несмотря на возраст и перемены, я реагирую так же, как и тогда: расслабляюсь, тугой ком в горле становится мягче, позволяя мне дышать свободнее.

– Всё у тебя есть, доченька, и гордость, и ум, и красота. А благоразумие – дело наживное. Просто ты слишком сильно влюбилась, а когда любишь, разумность уже не кажется такой важной. Я тебя очень люблю, и Алекс тоже любит, мне только Эштона жалко. Он больше всех пострадал в этой ситуации, а его же и виноватым выставляют!

А может, он действительно виноват? Ключевой вопрос тогда: а мог ли он контролировать себя там, в лесу, ночью, когда ел меня своими жадными губами, или и в самом деле был в полусне, потерял ощущение реальности? Ведь именно после того случая и сорвало мою уже почти спокойную голову! И потом ещё та ночь, когда мне снился мой первый и последний эротический сон, и я не очень уверена в том, что всё это приснилось…

Глава 29. Ненависть и боль

Не влюбляйтесь в сильных, не влюбляйтесь в страстных, не влюбляйтесь в мстительных.