Абсолют в моём сердце

– Во-первых, не Сонька, а Соня, во-вторых, что ещё за вечеринка?

– У Алёшеньки, мам! В его чудесном домике на озере! Там такая крутизна будет! Он Скейтера пригласил, понимаешь? Ты хоть можешь понять, что за тусня там намечается?!

– Лурдес! – мама включает профессора математики. – Что ещё за Скейтер?

– Это диджей такой, он сейчас в моде, на пике своего полёта, я думаю, – отвечает ей отец. – Кислоту творит парень, я бы не сказал, что гениально… но для молодёжи пойдёт, – заключил.

– И что? Вы обе хотите идти?

Лурдес складывает ладошки на груди и умоляюще смотрит в мои глаза. Я вспоминаю, как не так давно сестра искренне утешала мою рыдающую по неразделённой любви душу, и отвечаю:

– Да.

– Хорошо, идите. Скажу Лёше, чтобы присмотрел за вами.

Лурдес уносится, подозреваю, хвастать подругам о том, как будет в субботу тусить с взрослыми. Надо сказать, моя сестра выглядит не на тринадцать лет, ей на вид не менее пятнадцати, а если накрасится и джинсы свои напялит с высокой талией, так и все шестнадцать. Отец знает, о чём печётся, и эти мысли можно с лёгкостью прочесть в его глазах, когда он смотрит, как сестра наряжается в школу, на вечеринку, к друзьям.

Сижу в своём диване дальше, делаю вид, что читаю книгу. Родители чуть поодаль воркуют о своём, пока мама возится с коленкой отца. Иногда краем глаза наблюдаю за ними: мама аккуратно накладывает отцу на колено оранжевую кашицу из заморского фрукта, название которого никак не могу запомнить, чтобы снять воспалительный процесс. Отец упал недавно во время пробежки, или сказал, что упал… Подозреваю, коленку его мучает возраст, а не воспалительный процесс, просто ему никак не хочется мириться с тем, что процесс физического увядания запущен.

Покончив с жижей, мама начинает наматывать на отцовскую ногу бинт, её руки гипнотизируют своей нежностью, мягкостью движений, и, похоже, не только меня…

– Иди ко мне! – шёпотом.

– Я ещё не закончила! – в голос, но не громко.

Несколько мгновений тишины, затем одно ловкое движение и мама уже лежит на отце, возмущаясь:

– Пусти, говорю! Сейчас вся эта каша на диване будет!

Мать злится, и отец её отпускает.

Я снова читаю, но мысли мои далеко… в мыслях моих Эштон. В мечтах моих бестолковых его улыбки, взгляды и даже поцелуи. Много поцелуев…

– Я хочу тебя поцеловать! – совсем тихий шёпот.

Тут же едва различимые звуки поцелуя или… поцелуев, затем снова, ещё тише:

– Хочу тебя! Сильно!

– Тише! Соня же услышит!

– Да не слышит она, наверняка в наушниках, смотри, даже головы не видно, книжку читает! Так что там с моими желаниями?

Я натягиваюсь как струна, к щекам приливает жар… А они продолжают шуршать:

– У тебя колено больное, ты опять собираешься скакать на нём?!

– Ты сверху!

– Опять?!

– Я же больной! Ну давай же соглашайся, ты такая сладкая, особенно когда мажешь эту жижу на меня… Чёрт!

– Соня услышит…

– Да не слышит!

И я взрываюсь:

– Всё я слышу, всё я вижу и всё я понимаю! Достали вы уже!

Запускаю книгу в панорамное стекло столовой и что есть мочи бегу наверх, в спальню, рыдать.

The Moon Theory – My Existence

Чего взбесилась – сама не понимаю. Наверное, слишком откровенный разговор родителей оказался тем спусковым крючком, который высвободил накопившиеся за последний месяц эмоции.

К тому моменту, когда мама тихо вошла в мою комнату, и, присев рядом, положила горячую ладонь на мою спину, мне уже было дико стыдно за выходку.

– Соня, прости нас, пожалуйста!

Ещё и прощения просит… Я молчу, не отвечаю, потому что в горле ком, её ласка снова растревожила мои наболевшие эмоции – жалко себя до ужаса.

– Сонечка, я папу еле сдержала, рвался к тебе извиняться, не злись на него, пожалуйста! Он, правда, был уверен, что ты в наушниках!

– Я не злюсь, мам!

Всё! Хлынуло! Опять… Плечи мои трясутся, и уже нет ни сил, ни желания сдерживаться.

Ощущаю маму на своей спине, она обнимает меня, затем отрывается, гладит мою голову, руки, плечи, и вдруг я слышу нечто, что даёт мне понимание, что никакой Алекс никогда не заменит мне мать, и что она всегда будет для меня человеком номер один просто потому, что она – мать.

– Бедный, бедный мой ребёнок! Ох уж эти Соболевы! И откуда только они берутся на наши головы! – шепчет тихонько больше себе, чем мне.

И я вдруг чувствую, как лавина моего негатива стекает в никуда, в одно мгновение становится легче, из груди вырывается судорожный выдох, останавливающий истерику и слёзы.

Она знает. Она очень хорошо меня понимает, не только потому, что женщина и мать, а потому, что сама это пережила. Они разные, и Алекс, и его сын, но есть в них обоих нечто необъяснимое, почти мистическое, не просто привлекающее, а притягивающее так сильно, что любая попытка увернуться причиняет самую настоящую, почти физическую боль.

– Я знаю, как сильно болит, знаю… – тихо шепчет мама. – Но выжить можно… Я же выжила, значит и ты сможешь!

– Не хочу, чтобы Алекс приходил…

– Понимаю. Поэтому и остановила его! – смеётся. – Не представляешь, что было, я еле справилась с ним! Ни угрозы не действовали, ни доводы…

– Что он хочет от меня?!

– Ничего не хочет, Сонь. Он безумно любит тебя, просто безумно, да ты и сама это знаешь. И сам не рад, что так явно это выходит, девчонки ведь ревнуют, да и неправильно это, но ничего не может с собой поделать – всё ему в тебе нравится: как мыслишь, как ведёшь себя, к чему стремишься.

– Я похожа на тебя, в этом всё дело.

– Да, я знаю. И он это знает, но… сделать ничего не может. Сказал мне сейчас, что не имеет права быть счастливым, если ты несчастна, представляешь? Смешной…

Мне больно. Больно теперь уже за отца. Я знаю, он сейчас внизу терзает себя, ругает, мучает – это в его духе, в его характере.

– И что… он тоже знает о…моей проблеме?!

– Конечно. Неужели думаешь, не заметил? Алекс, который всегда держит тебя в поле зрения? Признался недавно, что вы уже месяц не говорили по душам, страдает, скучает по тебе.

– Как я могу говорить с ним о… о таком?

– Но говорить нужно, Соняш. Тебе легче будет. Выбери меня… Я знаю, тебе привычнее отцу открываться, но… в этих вопросах, наверное, лучше между нами девочками!

– Лучше…– соглашаюсь.

– Оно ведь как, если ничего больше не будет у вас – то поболит, а потом понемногу на спад пойдёт. Главное, Соня, если чувствуешь, что с его стороны точно ничего нет, не ищи с ним встреч, не пытайся понравиться – бесполезно это. Их, этих Соболевых, привлечь ничем нельзя, их реакции непредсказуемы и необъяснимы. Все, абсолютно все, кто нас знают, задаются одним и тем же вопросом: почему она? Веришь, я и сама до сих пор точно не знаю, но в отличие от всей предыдущей жизни теперь хотя бы примерно догадываюсь.

– Почему? – это вопрос века.

Мама молчит, и мне кажется, что от её ответа зависит моя жизнь.

– Почему, мам?!

Разворачиваюсь и смотрю в её синие глаза… Красивые… Мои тоже синие, но оттенок… оттенок у матери необыкновенный, такой тёмный, глубокий цвет!

– Причины нет, и никогда не было. Просто влюбился и всё. На ровном месте. Я ничего не сделала, ничего! О красоте своей выдающейся вообще молчу. Он говорит, что увидел меня в толпе, глаза понравились. А мало ли красивых глаз, Соняш? И в каком это, интересно, месте мои – красивые?

– Цвет, мам… Цвет редкий, если долго смотреть – затягивает. И потом, никто не влюбляется с первого взгляда, понравиться человек может, это так, но любовь… она приходит потом!

– Если Алексу верить, то у него как раз всё с одного только взгляда и вышло.

– Ты неверно его поняла. Невнимательно слушала…

– Он рассказывал и тебе тоже?

– Да…

– И?

– Ты прыгнула – это его прибило, он испугался за тебя. Пока искал тебя там, в той воде, пережил всю свою жизнь наперёд – это сильнейшее эмоциональное потрясение. А потом романтика, вы двое, утро, море…

– В этих же обстоятельствах было полно других девчонок и большая часть в разы красивее и смелее меня.

– А может, он хотел несмелую?

– И такие были. Поверь, там были всякие. Вопрос открыт: почему?

– Ну не знаю…

– Вот и я до сих пор доподлинно не знаю. Больше скажу – он тоже не знает. У него одна теория: «ты была мне предназначена, я тебя сразу узнал». Бред какой-то.

– А если не бред, мам? Если это правда?

– А если правда, отпусти Эштона из своего сердца. Не похоже, чтоб он узнал тебя…

– Не похоже… – снова соглашаюсь. – Значит, нет никакой закономерности, как и никакой надежды.

– Ну… надежда всегда есть. И закономерность найти можно, если очень захотеть.

Снова смотрю в синие глаза, ищу поддержки, неужели поможет? Неужели найдёт, за что зацепиться моему глупому сердцу?

Мама улыбается так тепло:

– Соняш, они же отец и сын… Если я понравилась отцу, то ты, по идее, могла бы понравиться сыну…

– Я думаю об этом вот уже третий месяц, мам! Но он отвернулся, ему плевать, он… он…

– Поцеловал и пропал?

– Да!

Снова слёзы. Снова в висках жар, снова обида давит грудь.

– Сонечка, а если он не моногам, как его отец?

– Не понимаю…

– Нагуляться парень хочет, вот и всё. Что-то почувствовал к тебе, что-то светлое, хорошее, потому и поцеловал. А потом подумал и пожалел, потому что девочек они хотят в этом возрасте много и разных, вспомни брата своего! Как там в песне было? «Девушки бывают разные, чёрные, белые, красные!» – мама тянет эту строчку из незнакомой мне песни на козлиный манер, и мы обе заливаемся смехом – эмоции у обеих шаткие, из горя в непредсказуемую радость.

Отдышавшись, мама продолжает:

– Он просто решил не обижать тебя, Соняш. А избегает, потому что стыдно или самому тяжело. Если есть чувства у него, поверь, вернётся и будет в ногах валяться… а если нет, то и не нужно!

– Эштон и валяться?! Ты ни с кем его не перепутала?

– Ни с кем! Шучу я просто! – снова смеётся.

И я тоже смеюсь. А потом мы долго обнимаемся.

– Мам…я так завидую тебе…, но ты не думай, по-хорошему только!

– Не завидуй Соняш, меня эта зависть людская чуть со свету не сжила. И знаешь, что скажу тебе… – внезапно замолкает.

– Что?

– Не известно ещё что хуже: отсутствие этой их любви или наоборот…

– Я знаю, как тебе досталось, мам.

– Не всё знаешь. Увернуться, укрыться невозможно, нельзя. Скажешь себе: не хочу, не буду! А что толку? Если он решит, что ты его женщина – конец. Или поддашься, или изведёт и тебя, и себя. А быть с ними… Ох, Соня… Лучше бы ты влюбилась в парня попроще…

– Тогда и счастье будет проще…

Мама смеётся, целуя в макушку:

– Да… Чувствуется воспитание, приложил мой муженёк руку к твоему уму основательно, я смотрю. У тебя свои-то мысли есть на этот счёт вообще?

– А если они такие же? Может, мы мыслим одинаково!

– Не может, Соня! Сорокапятилетний мужик, дважды пытавшийся покончить с собой, переживший рак, смерть троих своих детей, болезнь любимых, потерю всей семьи в раннем детстве, не может мыслить так же, как невинная шестнадцатилетняя девочка, которая кроме полной семьи и чрезмерного достатка со всеми вытекающими ничего не видела!

– Видела…

– Что ты видела?

– Видела, как он сидел на полу и горько-горько рыдал у твоей постели, посреди ночи, чтобы никто не знал, что он на пределе и выбился из сил, пытаясь достучаться до тебя! Видела, как прощался со мной, и я знала, глубоко в сердце понимала, что вижу его в последний раз!

– Соня… Соня… Что ты такое говоришь?!

– То, что ты не видишь, не замечаешь! Маленькие люди тоже страдают, всё видят и всё чувствуют! Что вы там творите в своей спальне за закрытыми дверями, сексом занимаетесь или душу друг другу рвёте непониманием, недоверием, ненавистью, обидами, или что ещё там у вас было, мы не видим, но чувствуем за утренним столом, по вашим взглядам, словам, по отсутствию одного или обоих сразу! Мама! Как же страшно было, что он снова уйдёт! Ты не понимаешь, как страшно! А он не уходил, ты ушла!

И снова слёзы…

– Соня, Сонечка! Мне плохо тогда было, очень плохо, прости глупую, что твоей боли не замечала, словно замороженная была…

Мы молчим, потому что наговорили обе слишком много. Потом вдруг умозаключение:

– Поэтому, Соня, я и говорю – уж лучше не играть с ними в эту любовь! Ну его к чёрту, это фееричное счастье, такое, какого ни у кого больше нет…

– Надо было не играть, а просто жить… И ничего плохого не было бы!

Мама снова смеётся, вместо того чтобы обижаться:

– И в кого только ты такая разумная у меня?! Столько мудрости нынче в молодом поколении! Никто, Соняш не знает наверняка, что было бы, если бы… и если бы… и если бы… Нет у истории сослагательного наклонения! Могу сказать одно тебе: сейчас без него не выживу, так привязал, каждой клеткой, каждой мыслью, каждым вздохом. Никому его не отдам. Никому! Но если отбросить меня на двадцать лет назад – не села бы в его машину. Сознательно ни за что не пошла бы повторить всё это снова…А кто его знает, что ещё меня ждёт впереди?!

Улыбается ещё шире и целует в щёку так долго и нежно, как только мама может.

– Это для вас, молодёжи, мы старички безнравственные, а у нас-то жизнь в самом разгаре! Будет тебе сорок, поймёшь меня! И чем старше становишься, тем больше хочется успеть прожить каждый отпущенный день полноценно. И стыд куда-то исчезает, и зажатость, мелочи становятся мелочами, больше понимаешь истинную ценность вещей. Так что ты не обижайся на нас, малость перегнул твой любимый отец палку, но это… это – мы и наша жизнь. Постарайся понять нас.

– А я понимаю, и всегда понимала и Лёшка тоже. На наших глазах ведь вы чудили со своими страстями. Психанула сегодня… потому что накопилось! Виновата! Признаю!

Мы обнимаемся, и в этот момент в дверь тихо стучат, словно скребутся, и я даже знаю, кто это:

– А можно мне тоже с вами пообниматься?!

Кто ещё может войти с таким вопросом? Правильно! Только отец! И не войти, а проскакать на одной ножке! И мама права: как вообще он собирался с ней делать то, что собирался? С такой-то ногой?

Глава 15. Первый удар

Не могу сказать, что я не ожидала увидеть объект своих душевных чаяний на вечеринке у брата, скорее, допускала такую возможность. За последние месяцы в моей многострадальной голове накопилось уже достаточно выводов по текущей ситуации, и все они сходились в одной точке: выбросить Эштона из головы. Памятуя о последнем эпизоде нашего общения, которое началось и закончилось емким словом «Привет», эта задача уже казалась вполне выполнимой.

Проще говоря, я решила «забить».

Настроение значительно повысилось уже после того, как брат соизволил позвонить ровно за день до мероприятия и пригласить мою персону на вечеринку по случаю Дня Его Великолепного Рождения. На радостях я даже выбила место в партере для лучшей подруги Кейси, что давало нам расчудесную возможность наклепать и запостить в соцсетях фото с «очень взрослой вечеринки» и тем самым поднять свои рейтинги. И вот в такие моменты понимаешь: а жизнь-то – прикольная штука, когда тебе шестнадцать!

Дом брата находится на озере. Именно «на», а не «у»! Это проект Алекса – он создал, он построил. Небольшой, но вместительный дом расположен на понтонной металлической подушке и фактически плавает в озере. Дом брата был одним из первых, сейчас подобных там – целые улицы, и виной этому чуду – недостаток свободного места под строительство на улицах самого Сиэтла. Ну и… крутизна, само собой! На первом этаже расположен огромный холл, соединённый с кухней и столовой так, чтобы из любой точки жилого пространства был доступен потрясающий панорамный вид на озеро Вашингтон и виднеющийся вдали Сиэтл. На втором – две спальни, сауна, просторные ванны с джакузи и ещё куча мужских заморочек… Понтонная подушка спроектирована таким образом, чтобы перед домом имелась терраса. В летнее время это, пожалуй, самая интересная часть – отделанная дубом площадка вмещает на себе небольшой бассейн, барбекю и патио.

Savages – You're My Chocolate

Именно там я его и увидела. Заметила сразу же, как вошла. И почти так же сразу поняла, что сил на «забить» нет. Нет, и не было.

Его тяжело не заметить, он выделяется среди прочих своим ростом, статной фигурой и настоящим, ни разу не поддельным безразличием к окружающему. Брат рядом с ним, его тоже легко найти, благодаря всё тому же росту и блондинистой шевелюре. С ними ещё несколько парней и не только, девушки тоже есть.

– Давай подойдём? – спрашивает Кейси неуверенно.

– Нет, не могу…

Сил нет на ногах стоять, а подойти…

Вижу Лурдес, она уже в центре внимания, брат обнимает её, целует в лоб, принимая подарок, оборачивается, шарит глазами по переполненному людьми холлу в поисках меня, я машу ему рукой, но он не замечает и возвращает своё внимание компании.

– Давай хоть подарки подарим Алексею? – это снова Кейси и снова неуверенно.

– Успеем ещё, весь вечер впереди. Не переживай, получит он твой мундштук!

– Зря ты с таким пренебрежением о моём подарке! Я, между прочим, его в Индии в лавке антикварной нашла! Он так-то состояние стоит!

– Да, а ещё его курили беззубые индийские рты. Я на месте брата усомнилась бы в полезности этой вещицы!

– Ну, знаешь ли, современные методы стерилизации ещё никто не отменял, а если хочешь быть оригинальной с подарком для парня, у которого, как ни посмотри, всё есть, и куда ни плюнь – всё лучшее из лучшего, то как мозги ни напрягай, всё равно косяк выйдет!

– Мать моя женщина… – меня осеняет догадка. – Лёха?! После всего ты запала на моего брата?

– А что? На общем фоне он выгоднее всех смотрится! И потом, со всех сторон твой братец выгодная партия, а как он снежки метает! Да после Рождества он вообще мой герой, в душу запал его бросок левой, понимаешь?

– Да, брат у меня – что надо. И снежки метает и мячи. И с достатком всё в порядке, и с внешностью. Всё хорошо, кроме одного – не нагулялся! – ржу в голос.

– А это ничего! Я его приручу. Ты за это не переживай, подруга! Пусть главное в рученьки мои попадёт, а дальше уже не выскользнет! Я себя знаю!

Это правда. Кейси не бросают. Она бросает. Потому что скучно ей, надоедают парни. И это именно я однажды неосторожно предложила ей обратить внимание на более взрослых, если уж ровесники не дотягивают умом до её высот. На свою голову! Вот она и запала на моего брата!

Брат обнимает меня со спины:

– Соняха! Ты куда пропала, сестра? Подарок где?

Целую его в лоб:

– Я – твой подарок. Ты не рад?

– Ещё как рад! А материальное где?

– А Кейси по части материального! Мне её не переплюнуть, поэтому я и стараться не стала!

Кейси с дикой ужимкой вручает Лёше коробку с золотым бантом, затем медленно и долго целует его в губы.

– Это чё было щас?! – цедит брат сквозь зубы по-русски.

– Она на тебя запала с Рождества ещё, – тоже отвечаю на родном.

– Скажи ей, что я занят!

– Сам скажи!

– Я серьёзно, Сонь! Не нравится мне эта игольница! Избавь меня от неё!

– Ладно, всё, вали!

– Грубиянка!

London Grammar Stay Awake

Я вижу его постоянно. Куда бы ни ткнула свои глаза, они всё равно всегда самовольно ищут и находят ЕГО. А он не взглянул на меня ни разу, ни одного. Весь вечер занят, беседуя с кем-нибудь. Чаще всего это парни, хотя и девочки трутся около него почти постоянно. Особенно настойчива брюнетка с длинным предлинным хвостом идеальных блестящих волос. На ней короткий чёрный топ и джинсы с высокой талией, потрясающе плоский смуглый живот, привлекающий аккуратным недешёвым пирсингом. Ещё у неё татуировки – звёзды на шее и непонятная загогулина на руке. Не знаю ни кто она, ни её имени, но девица впечатляет внешностью и уверенностью в себе. Не нужно быть слишком внимательным, чтобы понять: в этот вечер у неё на моего Эштона имеются планы. А может, и не только в этот вечер.

Сам он не реагирует ни на неё, ни на всех прочих, более скромных в обнажении своих желаний и интересов представительниц женского пола. И даже им, незаметным для него, я завидую, потому что они рядом. Потому что могут заглянуть в его глаза, перекинуться парой слов или даже прикоснуться… Так хочется положить руку поверх его руки… Прижаться щекой к груди, ощутить тепло его жаркого тела, услышать сердце…

– Подруга! Твой брат этот сводный совсем ошалел, паразит такой!

– Не поняла?! – вот это заявление, думаю.

Но зная свою взбалмошную подругу, не спешу расстраиваться.

– Твой этот …как его… Эштон! Клеился ко мне только что, ты прикинь?! Девка на ночь ему нужна!

– Не ври.

– Зачем мне врать, подруга! Я спрашиваю: «На кой ты мне сдался?» А он: «Я таких интересненьких как ты ещё не пробовал! Ты такая цветная только снаружи или и внутри тоже?» Вот же козёл, а?!

– Почему сразу козёл, может ты ему действительно понравилась… – и у меня даже получилось произнести эту фразу равнодушно.

– Да потому что даже ребёнок знает, что клеить подругу своей бывшей категорически запрещено законом человеческого благоразумия!

– Ну, бывшей меня едва ли можно считать… – продолжаю держаться.

– Поцелуй был?

– Ну, был.

– Значит, бывшая! А он – гад редкостный, и ты радуйся, что не запуталась в его паутине «по самое не могу»!

А если запуталась? «По то самое не могу» и даже без его участия?

– Есть у меня тётка родная… Терпеть её не могу, хотя человек она ничего так… Но бесит до потери сознания своей вонью изо рта! И всё знаешь из-за чего?

– Из-за чего?

– Из-за нервов, моя дорогая. Видишь ли, муж её, кобель редкостный, шляется всё шляется, никак не нагуляется. А она всё переживает, всё ждёт его, и так уже двадцать пять лет! Году на пятнадцатом на нервной почве расстроился у неё желудок, и стала она вонять похуже фабричной свинюшки. Я ей говорю: тётка, ты так смердишь, будто в тебе слон издох! Выгони уже своего кобеля и живи нормально! «Не могу, говорит, люблю его не могу!». Вот такая история. И не желаю я тебе подруга такой же доли. Эштон-то твой гуляка, смотри, у него же на морде написано: «Хочу бабу! Бабу хочу!».

– Прекрати уже, – смеюсь. – Терпеть не могу, когда из режима философа ты переходишь в режим пошлячки! Не бабник он, я же вижу!

– Плохо видишь ты, Софья. Ой, плохо… – тянет, загадочно улыбаясь. – Вижу, по глазам понимаю, хочешь ты стать миссис Стинки!

Мы ржём, и мне становится легче.

– Конечно, ты права, и, конечно, никто ко мне не лез! Пытаюсь развеселить тебя просто и хоть малость «подрихтовать» идеальный образ мусье Эштона в твоей влюблённой голове, подруга! Смотреть на тебя больно: глаза щенячьи, моська кислая, словно горькую таблетку проглотила! Ты сюда на праздник пришла, а не на поминки! Хорош в себе вариться уже, давай, веселись!

– Буду, честно буду! Сейчас соберусь и буду!

Ближе к восьми названивает отец, спрашивает, как ведёт себя сестрёнка. Вру, что примерно. Правда ему не понравится – мои глаза уже успели увидеть сестру, целующуюся с каким-то парнем, старше её лет на 5. Пыталась промыть мозги:

– Лурдес, тебе только тринадцать, ты хоть понимаешь, что толкаешь его на преступление?

– Целоваться не преступление, сестра, не выдумывай! И да, никакого секса, я всё помню, всё понимаю!

– Лу, ну а как же с нравственной стороны? Ты же только сегодня с ним познакомилась, а уже к себе в рот запустила, разве так можно?

– Ещё как можно! Целоваться прикольно и приятно! А ты со своей нравственностью до сих пор не целованная сидишь, стенку весь вечер подпираешь!

Ну, вообще-то целованная… Один раз…

– Папа сказал, что Стэнтон за тобой в девять приедет.

– А ты?

– А я ещё не решила, с тобой ехать или побыть ещё. Папа разрешил мне на ночь остаться, но что-то не хочется.

– Не советую на ночь. У брата и так спален мало, а желающих «отдохнуть» много. Пожалей людей, не лишай их радости!

– Глупости не говори! Слышал бы тебя папа!

– А что папа?! Папа сам не без греха! Замучил уже нашу мамулечку!

– Так, всё: я ничего не слышу, ничего не слушаю!

– Страус!

– Пошлячка!

Через полчаса Кейси заявляет мне, что брат мой зануда, но её такие мелочи не огорчают. Действительно, не огорчают, ведь подруга уже нашла себе пару и удаляется искать приключений в ночном Сиэтле.

Мне грустно. Грустно и… не понятно: почему все помешаны на сексе? Ну вот прям все? Неужели это так… приятно?

Лурдес удаётся уговорить меня ехать домой вместе с ней, и самый главный её аргумент:

– Какой смысл тебе оставаться, если ты не веселишься, а только настроение людям портишь своей угрюмой физиономией?

Неужели так заметно? – думаю. На самом деле я весь вечер старалась улыбаться, общаться с друзьями брата, многих из которых знаю, и лишь изредка, украдкой, поглядывала на одного единственного интересующего меня человека в этой веселящейся массе.