Лиля

Владимир Губский

Лиля

Повесть

«Молодое счастье всегда незрячее… »

М. Шолохов

Лиля

1

Драгоценна утренняя тишина…

Рассеянный свет мягко оживляет окрестный пейзаж, на мгновение зависает в жёлтой дымке над прудом и устремляется ввысь – к церковным крестам, изливаясь на них расплавленным золотом. Священную тишину прерывает побудный петушиный вопль, провозглашающий перемену даты и начало нового дня. В ответ ему с противоположного берега пруда доносится бестолковый собачий лай. Минут десять длится этот нестройный «концерт», затем всё стихает, только со стороны берёзовой рощи продолжают свою партию соловьиные флейты.

Сознание удерживает обрывки сна – что-то из далёкого прошлого, благополучно забытого, в которое уже тяжело возвращаться. Не открывая глаз, я пытаюсь рассмотреть последние картинки, но они, как языки пламени, ускользают от меня, оставляя неясные образы… Ну и ладно! Я открываю глаза и упираюсь в потолок. Сон ещё ворошит дальние задворки памяти, отыскивая и выталкивая на поверхность старый хлам, и на белой пелене потолка, как на экране, то и дело возникают и исчезают смутные, расплывчатые, неясные фигуры… Я продолжаю лежать, смаргивая последние видения и пытаясь привести себя в активное состояние.

Господи, дай мне сил…

Однако что же мне сегодня снилось? Институт… фонтан… однокурсники… но было что-то ещё… Я кормил голубей, и одна голубка клевала у меня с руки… А когда я приблизил к ней другую руку, чтобы погладить – она упорхнула…

Прошло так много лет, что моя студенческая молодость, вероятно, скоро обретёт антикварную ценность. Светлые годы жизни остались в далёком прошлом, и горько сознавать, как расточительно мы тратили своё время, как беспечны были мы. За спиной у каждого из нас была только школа, а впереди ждала целая жизнь, полная неизвестности, наивных надежд и казалось, что так будет всегда. И теперь, будто воспарив над той, затянутой дымкой времени, студенческой жизнью, я вижу, что вся она была соткана из моих эмоций, и лишь на десятую долю – из здравого смысла. Но в этом и кроется секрет счастья, которым окутана наша молодость и осознание которого приходит только с годами.

Таков великий «замысел» природы: молодость наделять радостью, а старость – мудростью. И «блудный сын» всегда будет возвращаться к отцу, познав цену своих непутёвых желаний.

Иногда так подумается: «А что было бы, если бы молодые обрели мудрость?» А наступил бы конец света, господа. Разве стали бы мудрые кавалеры тратить время на ухаживания за барышнями, а тем более терпеть их капризы? Им вовсе не было бы до них никакого дела, и нетрудно предположить, что человечество прекратило бы своё существование. Поэтому мудрость не торопится обосноваться в головах молодых людей, она приходит лишь тогда, когда уже все «ошибки» совершены и поздно, что-либо менять в жизни.

Наличие мудрости у молодых не предусмотрено природой. Взамен им даётся инстинкт, приносящий радость, который и решает за молодых, что им следует делать. В этом великом обмане и состоит «замысел», который, как воинский Устав, нельзя нарушать, иначе род человеческий пресечётся.

Что же касается меня, то я не пример для подражания. В молодые годы я отказывал себе в том, что другие делали, не задумываясь, а просто в силу своего желания. Я же всякое своё хотение подвергал сомнению, спрашивая себя: «Хочу ли этого я сам или этого хочет за меня природа? » Я вырабатывал силу воли и не позволял себе многих удовольствий молодости, считая их приманкой природы, например – никогда не танцевал с девушками. Никакое желание не имело для меня значения, нужно было лишь сказать два волшебных слова – «хочется – перехочется» . Со временем я выработал для себя правило – «желание – ничто, воля – всё» . В этом старании я, кажется, преуспел…

Теперь, когда пришло время мудрости, я думаю иначе: я был грешен, но не ведал этого, потому что жил в безбожную эпоху и всякую борьбу с «природой» воспринимал как борьбу со стихией. Образы литературных героев из школьной программы: Рахметова, Базарова и Корчагина – сделали своё дело, и великим грехом моим стала гордыня, потому что вознамерился я сопротивляться Тому, Кто создал меня.

Но в современном мире моё старое правило неожиданно обрело новое, важное и вполне конкретное значение. В эпоху глобального потребления главным моим противником стала не «природа», а некая сила, навязывающая ненужные мне желания. И здесь моё правило – «желание – ничто, воля – всё» – работает безотказно. Никакая реклама, мода, престижность и прочие «маркетинговые» ходы не властны надо мной. И теперь я думаю, что был прав, когда воспитывал в себе с юных лет дух сопротивления желаниям. Настало время – использовать приобретённый иммунитет.

Грустно ходить по местам давно отгремевших боёв и отыскивать среди молодой поросли следы осыпавшихся окопов… Так и мне не хочется возвращаться туда, где прошли лучшие годы моей жизни, хотя мне известно, что несколько моих бывших однокурсников всё ещё обитают в стенах нашей alma mater, правда, в качестве профессоров. Интересно, как чувствуют они движение времени, находясь в постоянно меняющемся потоке молодых поколений. Бежит ли для них оно быстрее или отстаёт? Вполне допускаю, что стрелки наших часов не совпадают. Во всяком случае, возвращаться туда, где были мы молоды и счастливы, где кипела, переполненная чувствами, жизнь, не так-то просто, а порою – невыносимо.

Иногда мне кажется, что моя молодость – это кадры старого чёрно-белого кино, как «Доживём до понедельника» . А впрочем, так оно и есть. Этот фильм – о моём поколении. И наш архитектурный институт давно уже не тот, каким был раньше. Думаю, что с появлением компьютеров утратилось мастерство классического черчения, исчез авторский почерк. Возможно, это не имеет никакого значения для обладателей бескнопочных телефонов, но всё же что-то мы потеряли.

Иногда задаю себе риторический вопрос: «А написал бы Пушкин своего « Евгения Онегина», будь у него компьютер? »

Разумеется, я не застал то прекрасное время, когда мир писал гусиными перьями, но в свои школьные годы я писал ими. За сараем, на выгоне, где паслись соседские гуси, я собирал выпавшие из их крыльев перья, приносил домой и затачивал их «перочинным» ножом. Получалось не сразу, но я был упорен в своём желании добиться успеха и, в конце концов, добивался. Потом я гусиными перьями писал свои первые стихи. Несколько перьев и старую чернильницу я храню с той поры… так, на всякий случай.

Но всё же моему поколению повезло – мы жили и учились в ту благословенную эпоху, когда пассажиры в метро читали книги, их уши были свободны от проводов и доступны общению, а русский язык ещё не был так бесцеремонно захламлён иностранным мусором. Молодым может показаться странным, но слова «кобель» и «сука» – это о собаках, а «мальчик» и «девочка» – это о людях. И защищать свой язык нужно так же, как защищать Родину. А попавшие в плен иностранные звукосочетания неплохо было бы, для начала, обучить падежным окончаниям, или пусть катятся на все четыре…

С грустью и огорчением я наблюдаю за тем, как всё меньшее количество людей знает, что нет в русском языке глагола «кушать», что вместо этой лакейской размазни, которая, как ругательство, режет слух, следует использовать глагол «есть» . «Я ем, он ест, мы едим» .

Было же время, когда этому учили…

Где же оно теперь – наше светлое прошлое? В каком измерении искать его? Куда исчезли его звуки, запахи и голоса, задёрнутые пеленой бесконечной смены времён? Во что преобразилась вечная энергия его усилий, переживаний и возвышенных чувств? Где весь тот мир, в котором мы жили и учились, в котором любили и были счастливы? Где он? В какую звёздную бесконечность летит его свет? Не догнать уже…

И только упрямый сон пытается сделать невозможное. Он упорно вытаскивает из глубин моей памяти разрозненные обрывки…

Не спрашивайте меня: «Зачем?»

Зачем болит сердце? Зачем идёт дождь или пахнет в апреле оттаявшая земля? Зачем терзают нас воспоминания в минуты и часы душевного одиночества? Отчего с годами мы всё чаще ищем общения и тяготимся заслуженной свободой? Не потому ли, что мы боимся остаться один на один со своей памятью, от которой нельзя укрыться?

Так что же это такое – память – и почему она бывает такой жестокой?

Наша память – это кладбище на песчаных дюнах времени, где под слоем песка укрылось всё то, чем мы жили когда-то – очень давно. Ворошить память – всё равно, что рыться в могилах: не самое весёлое занятие. И всё же порою мы воскрешаем для себя давно забытые голоса и лица, и подёрнутые паутиной времени события. Мы погружаемся в этот сон, словно ходим по замку спящей королевы. Мы видим тех, кого знали когда-то, кого любили и с кем дружили, только все они погружены в сон и не видят нас. Тогда начинает перехватывать дыхание и замирает от боли сердце. Одиночество становится невыносимым, и душа не находит себе места…

Боже, утешь меня! ..

Сон приходит каждый раз незвано, приходит по-разбойному – под утро. Втекает с утренним молочным туманом, впивается в подушку и погружает меня в светлые годы моей молодости.

Бедное, но счастливое время! Сколько было сил и уверенности в себе, сколько желаний! Весь мир был нараспашку, а жизнь виделась далёкой перспективой – прямыми линиями, сходящимися на горизонте в точку. Эта точка была так далека и мала, что даже не рассматривалась как некая сущность, достойная подробного изучения. Возможно, эта точка была маленькой дырочкой, оставленной ножкой циркуля на бумаге, в которую, как в чёрную дыру, сходился и втягивался весь мир.

Прошло сорок лет, настала другая эпоха. Государство сменило название и пол, и вместо бесстрастного отчима мы вновь обрели Родину-мать с гордым и красивым названием – Россия. Воинственный кумачовый цвет заменён на благородный синий, и далёкая некогда точка на горизонте приблизилась. Она превратилась в большое серое облако плотного тумана, в котором не видно берегов, но который неумолимо надвигается, поглощая и растворяя в себе, как в царской водке, всё живое.

Каким наивным я был, когда полагал, что миром правит справедливость и что зло всегда будет побеждаться добром! Так учила меня мать, хотя и не читала никогда Библии. И я был уверен, что справедливость – есть одна из высших наших ценностей. По правде сказать, я и теперь в это верю, хотя жизнь неоднократно убеждала меня в обратном. Но я, как упрямый осёл, стою на своём и, уверовав раз, не отрекаюсь от своих убеждений.

2

Вторые петухи, как второй звонок в домашнем театре, возвращают меня к утреннему сну. Его расплывчатые картинки вновь кружатся перед глазами, выхваченные из тёмного сознания потоком света.

Шум и толчея у фонтана во дворе института сменяются тишиной Красного зала, где Бунин читает лекции по истории градостроительного искусства, в темноте над трибуной таинственно мигает огонёк его сигареты; на кафедре рисунка под сводами храма Николы-чудотворца в звонарях голые натурщицы танцуют с гипсовыми греческими атлетами…

Вращается карусель, мелькают старые картинки.

Сон прерывается всегда в одном и том же месте: когда я пытаюсь открыть эту чёртову дверь, ведущую на кафедру иностранных языков. Что же скрывается за ней, что прячет от меня моё подсознание? Быть может, ту, которую я когда-то знал? Её исчезающий, едва уловимый образ стёрся от времени, как итальянские фрески в романских храмах далёкой Тосканы, но стоит только на минуту сосредоточиться и закрыть глаза, как нежные её черты начинают проявляться сквозь толщу времени и обретать размытые очертания…

Всё предусмотрел Господь в этом мире: для преданности Он дал человеку собаку, для ласки – кошку, а для счастья – женщину. И нет смысла – искать иного счастья на земле. Возможно, моя большая ошибка заключалась в том, что я гнал от себя эту простую истину и пытался найти для себя какое-то иное счастье. Я ошибался, теперь я это знаю.

Когда-то профессор Бунин сказал мне: « Ценность жизни, Серёжа, измеряется не количеством прожитых лет, а их качеством» . Он был уже болен, но продолжал работать над подготовкой к новому изданию своего главного труда – двухтомника « Истории градостроительного искусства» .

Как давно это было…

Часы внизу бьют три четверти. Утренний свет уже ломится в окна, он как ртуть – проникает повсюду, не отбрасывая за собой тени. Большое солнце скоро поднимется над подёрнутой дымкой оранжевой кромкой леса, и тогда его яркие лучи начнут ползать по стенам комнаты, разыскивая развешенные на них картины. Надо вставать…

Я умываюсь, заправляю свою солдатскую постель и спускаюсь на первый этаж. Вся гостиная с эркером, где по утрам я занимаюсь живописью, залита светом. На мольберте томится в ожидании начатый вчера холст, на столе вповалку, как солдаты на постое, дремлют тюбики масляных красок, в керамических вазах дружно голосуют кисти-блондинки, выставив напоказ свою голую щетину, отстраняясь от них, сдержанно поблёскивают металлическим холодком безжалостные мастихины, а на подоконнике равнодушно растянулся услужливый муштабель. В противоположном углу комнаты скучает парочка свободных мольбертов – на них я выставляю законченные работы, устраивая домашние просмотры.

Прекрасны утренние часы в деревне. Соседи спят, и это радует. Благо – созерцать природу в абсолютной тишине. Рыбаки в этом смысле – часть природы: так же безмолвны. Соловьи заливаются в берёзовой роще, что вытянулась по берегу пруда перед моими окнами. Их трели гармонично вплетаются в утреннюю тишину, не нарушая её.

Как торжественно это тихое пробуждение…

Гуси на противоположном берегу неожиданно включают свои клаксоны, и вслед за ними в открытое окно врывается несносный собачий гвалт. Терпеливо жду, когда вновь воцарится тишина и гармония…

Прихватив чашку кофе, я выхожу на «палубу», чтобы насладиться солнечным утром и деревенским покоем. С «палубы» открывается прекрасный вид. Она обнесена ограждением, напоминающим корабельные леера. Сидя в кресле и закинув ноги на леера, я наблюдаю, как медленно поднимается из-за леса солнце, как редеет туман над прудом и оживает природа, наполняясь звуками дня.

Зажмурив глаза, я вспоминаю белёсые суглинки тосканских холмов и зелёные долины Умбрии, извилистые дороги, обсаженные колоннадами кипарисов, крутые и узкие улицы средневековых городов, разбросанных по вершинам холмов. С высоты их стен я любовался чарующими видами, какие открывались и древним этрускам, и римлянам, и великим живописцам Возрождения. Люди, жившие в этих городах, в своих орлиных гнёздах, подобно птицам, могли озирать огромные пространства. Может быть, именно это ощущение полёта окрыляло и вдохновляло итальянских мастеров к созданию своих шедевров? Ландшафт, несомненно, оказывает наибольшее влияние на развитие искусства, на его формы, стили и характерные особенности.

Обо всём этом я думаю, пребывая на «палубе», наслаждаясь благодатью и тишиной. В этом торжественном безмолвии мне иногда начинает казаться, что я нахожусь в раю. Такое состояние длится до тех пор, пока первый автомобиль своим наглым появлением не нарушает природную гармонию.

Но порой мне кажется, что я уже присмотрелся к этой красоте, и она меня не радует. Причина такого огорчения кроется в том, что любоваться красотой в одиночку – всё равно, что в одиночку пить…

Не по-русски как-то…

Помню, первый в своей жизни отпуск я провёл в Крыму. За две недели, что я находился на южном побережье, я превратился в глухонемого, так как мне не с кем было общаться. Тогда я, быть может, впервые понял, что не только в беде, но и в радости негоже быть одному.

Я покидаю «палубу» и возвращаюсь в дом. И вновь, как блохи, набрасываются на меня воспоминания, выстраиваясь в обрывочные и нестройные ленты. «Дела давно минувших дней» поднимаются из тёмных глубин памяти и надсадно стучат в висках. Моя последняя институтская любовь – последняя отчаянная попытка обрести счастье…

Что ж, если сон так упорно напоминает мне о ней, быть может, настало время – рассказать, как всё было.

3

История эта началась в середине пятого курса, в один из последних дней 1976 года, а именно двадцать девятого декабря. Несмотря на приближение новогоднего праздника, голова моя была забита иными делами и заботами.

В институт я приехал к обеду, чтобы узнать оценку за сданный накануне курсовой проект реконструкции центра города Гагарина. Войдя в аудиторию, я обошёл расставленные по периметру проекты, нашёл свой, на котором в правом углу красным карандашом была выведена большая пятёрка. Не успел я отнести свой подрамник на кафедру, как меня вместе с другими старостами групп попросили зайти в кабинет проректора по научной работе.

Проректор Степанов был не один. В кабинете находились ещё два преподавателя, и сразу стало понятно, по какому поводу нас вызвали. Разговор зашёл об экзамене по теории архитектуры и о нашем коллективном письме на имя ректора архитектурного института с просьбой – отменить этот экзамен.

Дело было в том, что конкретных учебников по этому предмету в институтской библиотеке не было. Уважаемый профессор, читавший нам лекции, весь семестр рассказывал разные истории из своей трудовой жизни, которые, естественно, никто не записывал, так что конспектов тоже не было. А как сдавать экзамен, если к нему нельзя подготовиться? Коллективное письмо курса было подписано старостами всех групп, поэтому нас – двенадцать представителей и пригласили к проректору.

Спорили долго. Профессор Иванов, читавший нам курс «теории», нервничал, коллеги успокаивали его. Ясно было, что уступить он не мог – не позволяли амбиции, ущемлённое самолюбие, потеря лица и всё такое прочее. Чтобы как-то выйти из сложившейся ситуации, проректором было принято «соломоново» решение: экзамен не отменять, но оценки в дипломные ведомости не выставлять.

Забегая вперёд, скажу, что через две недели на экзамене по «теории архитектуры» всему курсу поголовно были поставлены отличные оценки, и только старосты групп – двенадцать апостолов профессора Иванова – были удостоены оценки «удовлетворительно» . Это была мелкая месть обиженного профессора, а для меня – пример неизбежных последствий борьбы за свои права.

Только я успел покинуть кабинет проректора, как на парадной лестнице был пойман моей однокурсницей Мариной Гнедовской, высокой, красивой и очень серьёзной барышней, и буквально за руку приведён в Красный зал для съёмки в телевизионном фильме «Летопись поколений, год 1932 » . Там, в зале, уже находилась небольшая группа студентов. Нас усадили в полукруг, и режиссёр, он же ведущий, стал задавать нам вопросы об эпохе конструктивизма в советской архитектуре. Мы отвечали на задаваемые вопросы и просидели, таким образом, около часа.

Сразу после окончания съёмки зал заполнился студентами, и началась новогодняя программа: демонстрация мультфильмов и выступление артистов Театра сатиры, но, по правде сказать, всё выглядело как-то скучно, не по-новогоднему. Все ожидали главного мероприятия – танцевального вечера, который, как всегда, должен был состояться на первом этаже в выставочном зале.

Ансамбль «Машина времени», руководимый нашим однокурсником, уже настраивал свою аппаратуру. Снизу то и дело доносились пробные «громовые раскаты», заставлявшие радостно вздрагивать сердца. Ансамбль этот был популярен в кругах московской молодёжи, и попасть в МАрхИ на праздничные вечера в семидесятые годы мечтали многие. Просвещённая публика осаждала наши институтские вечера, пытаясь прорваться сквозь охрану. По этой причине нам часто приходилось дежурить на входе и отсекать нежелательных гостей.

Но в этот день я был свободен от дежурства и из Красного зала сразу спустился на первый этаж, где у входа в выставочный зал уже толпился народ. То ли после встречи с проректором, то ли по иной какой-то причине, но настроение моё было далеко не новогодним. Я ушёл в дальний конец зала – подальше от шумных музыкантов – и не принимал активного участия в общем веселье, оставаясь простым наблюдателем.

Так я прослонялся весь вечер, не находя себе места и никого не приглашая танцевать. Только под конец вечера, уже переместившись к источнику шума, я заметил среди танцующих одну молодую и незнакомую мне девушку, которая сразу привлекла моё внимание.

Одета она была в модные джинсы – большая редкость в те годы – и белую пушистую кофту. Её густые русые волосы были заплетены в короткую косу, которая очень шла её молодому светлому личику, убранному в мягкий красивый овал. Лёгкая, едва заметная горбинка прямого носа придавала лицу её особую прелесть и благородство. Открытый лоб опирался на прямые брови, густые к переносице и расходящиеся к вискам тонкими дугами. Но то, что меня остановило, были её глаза. В темноте и суматохе вечера я не мог определить их цвет, но та нежность, которую они излучали, в сочетании с её детской улыбкой показалась мне необычной. В её лице светилась та редкая русская красота, в которой не было и намёка на влияние степных кочевников.

Я невольно залюбовался ею.

С этой минуты всё, что происходило вокруг, перестало для меня существовать. Оглушая возбуждённую публику мощностью своей аппаратуры, музыканты всё время играли что-то быстрое. Толпа прыгала, охваченная коллективным безумием, а я не сводил глаз с девушки в белой кофте, которая танцевала в паре со своей подружкой, и было видно, как по-детски она была увлечена творившимся вокруг неё весельем. Так и простоял я до конца вечера, наблюдая за той, которая поразила меня в самое сердце.

За час до полуночи вечер закончился. Не найдя возможности познакомиться с девушкой в белом и боясь потерять её навсегда, я в отчаянии решил поехать за ней, чтобы попытаться познакомиться по дороге или, по крайней мере, узнать, где она живёт. О том, что для знакомства было уже довольно позднее время, я в тот момент не думал. Великая и неподвластная мне сила подхватила меня и увлекла за собой, не спрашивая моего желания.

Получив в гардеробе своё пальто, я вышел во двор института. Разгорячённая толпа, окружившая фонтан, выпускала клубы морозного пара. Из дверей института вываливалась возбуждённая молодёжь, и в этом множестве лиц я боялся пропустить свою незнакомку.

Наконец она появилась в сопровождении своей подруги. Улыбка по-прежнему светилась на её лице, и обе спутницы оживлённо что-то обсуждали. Девушки направились в сторону станции метро « Кузнецкий мост», я последовал за ними на небольшом удалении. В метро я сел в один вагон с ними, стараясь не терять их из виду, так как не знал, на какой станции они могут выйти.

Так доехали мы до конечной станции – « Юго-Западной» . Несмотря на поздний час, в вагоне оставалось ещё достаточно пассажиров, и это помогло мне не привлекать к себе внимание. У меня ещё теплилась надежда, что подружка, рано или поздно, должна будет где-то отстать и тогда у меня появится возможность познакомиться. Но надеждам моим не суждено было сбыться.

От выхода из метро влево уходил длинный тротуар. Он тянулся мимо трёх крестообразных высотных домов, которые были мне знакомы по фильму « Ирония судьбы» . Дальше дорожка пересекала большое, открытое пространство, где мне пришлось увеличить дистанцию, чтобы оставаться незамеченным. Через несколько сотен метров тротуар привёл меня к сквозному проезду длинного девятиэтажного дома, в котором скрылись идущие впереди меня девушки. Когда я миновал проезд, то на другой стороне дома уже никого не было. Вероятно, девушки зашли в один из ближайших подъездов.

Этот неожиданный финал меня очень огорчил. Некоторое время я постоял возле дома, поглядывая на окна, но, ничего не высмотрев, побрёл обратно к метро.

Была полночь…

4

Через день, тридцать первого декабря, следуя новой народной «традиции», я с друзьями отправился в Сандуновские бани. Все годы учёбы в институте мы регулярно посещали разные московские бани. Ходили всегда с утра, и чаще – в расположенные неподалёку от института Центральные бани – к «первому пару», а из бани успевали в институт – ко второй «паре» . Проблем с очередями не было, так как культурный столичный народ давно был приучен пользоваться домашними ваннами. Но душа человеческая жаждет общения. Поэтому бани мы посещали исключительно из любви к демократии и «основам Римского права», ибо только в бане студенты, генералы и мясники гастрономов становились равными пред законом в лице материально ответственных банщиков. Но так было до тех пор, пока первого января 1976 года стране не был представлен фильм « Ирония судьбы» . И хотя в «стране победившего социализма» рекламы не существовало, её следы обнаружились через год…

Заснеженный Звонарский переулок у Сандуновских бань напоминал разворошённый муравейник. У этого «муравейника» имелся плотный центр, который единой живой массой подпирал крепкие филёнчатые двери строения № 4 на углу переулка. Вокруг центра хаотично двигалась по своим орбитам сомневающаяся и колеблющаяся в своём выборе интеллигентная периферия. Со всех сторон в переулок стекался народ, возвещая начало новой эры в общественной жизни столицы. Новая «традиция», как снежный ком, обрастала своими новыми поклонниками. Толпа заполнила переулок, и в этом сборище жаждущих помыться людей не было ничего, что напоминало бы очередь.