Там, где…

Хихикают.

Конечно, если столько скрывать! Только хихики и лезут из тебя по капле с правдой. Здесь, в роддоме, наверное, еще круто. А на воле… представляю эти морды. Маман прям приходит в ней. Потом расслабляется, но приходит – в морде.

В маске.

Тому даст на лапу, этой, пошушукается с кем-то, закроет дверь – тогда и расслабляется. И то ненадолго. Как только речь зайдет о «подвигах», как она называет мою беспутную девичью жизнь, сразу темнеет лицом, хмуреет. А чо там было-то, спрашивается? Она брезгливо говорила о том, что я пила табсы, пойла, курила, сношалась, с кем ни попадя. Ну, норм человеческая жизнь-то. А ей – фу прям. Говорит про какое-то там «изнасилование». Меня ни тут, ни там никто никогда не насиловал! Я сама кого хочешь от… бу! Но она знай, свое, дескать, тебя изнасиловали, избили, нашли на скамейке в парке без сознания тем летом, и ты решила рожать. Что может быть глупее, как тебя отговаривали, но ты все одно. Хорошо хоть, парень какой замечательный получился, а то что могло выйти после употребления всех этих наркотиков, страшно подумать!

Идише-мамэ.

Кипешит и кипешит.

Хлопает руками-крыльями.

Там она такая же была.

Но полегче было: она собой занималась все-таки, и это целит.

А я – собой.

И она сквозь пальцы смотрела.

Кормила до отвала то Каринку с Гео, то Пауля – того, правда, недолюбливала, но слов не говорила, и то хлеб.

Я ее пыталась выспросить про свое – а мало ли! Не, не понимает, о чем речь. Называю имена – она: «не знаю этих ублюдков и знать не хочу!» Ментами грозит. Менты – это вроде как полиция. Здесь еще есть такое.

А, вчера!!! Такой здесь есть медбратик, Сергея напоминает. Гузку, конечно, я не видела – все в халате расхаживает, бумажки пишет, да и не медбрат, скорее, а студент. Так вот, пришел на осмотр-опрос (он не осматривает, точнее сказать, спрашивает и записывает, себе в графы чот проставляет там), а я ему – сходу: знаешь, ты так похож на одного парня, можно, я тебя обнимать буду каждый раз при встрече? Хмыкнул: а мы что, на ты перешли? А у нас все на ты. Я не знала, что надо на вы.

Так и сказала.

Он говорит, не положено врачам с пациентами, вот при выписке, так и быть, обнимемся. Хохочет тож, пошел медсестрам шептать. Конечно, стыдно! Если не взаправду – все стыдно. Понимаю. Бедняжечка мой, зовут его как-то вроде «Петр Вадимович», ваще не Сергей. Да ладно. В понедельник обещали выписать, вот и обнимемся. И то хлеб.

Чот я много о хлебе. Лежит тут, сероватый такой, а я черно-черный люблю, такой, темно-темно-коричневый дочерна. Мне Карни таскала от маман, та пекла – вкуснотень ох… нская!

Все больше вспоминаю, хорошо как…

Суббота!

За выхи много вспомню, поди.

А в понедельник – домой, интересно, какой он – дом? Мой ли… Непонятно! Ладно, хоть, маман.

Это важно!

Как мы говорили детям: «это важно!» Были фразы, которые мы прям заучивали, чтоб потом работать с детьми в сотах. Сами-то мы гнездовались… но ты не поймешь, если не расскажу.

Кароч, у нас в мире нет животных. Ну, как нет – домашние-то есть, те, за которыми люди сами ухаживать научились, а дичь взяла и вымерла как-то с годами. Причем мы годы не считаем, поэтому непонятно, когда вымерла. Не при мне-то уж точно. Поэтому я и ох… ла от мухи здешней. Выглянула на улицу – птички!!! Утром как проснулась – поют, щебечут, что в нашем маге, но – вживую, наяву! Оп… неть прям.

А мы назвали в честь умерших животных всякое, например – дома: есть гнезда, есть соты, есть берлоги загородные, норы еще. Вот обычно мы живем в гнездах, то есть, по-вашему – в квартирах. Соты – это что-то типа общаг, такие страшные коммуналки для бедноты. Беднотой у нас становятся не те, кто не может денег заработать (и нет денег у нас, тока жетоны если, и то это у детишек, у взрослых – больше виртуальные), а просто… выбирают. Выбор такой: жить в общаге, понимаешь? Есть более общественные люди, есть – менее. Я так вообще индивидуалист. Интро, по-вашему. Хотя не, я – типичный экстра, но почему-то мне нравится жить одной. Не знаю, что со мной не так. Все так, наверное, просто это – я. Ялька, Элька, Яэлька, Ялик, Элли – как хошь называй, тока не Юлькой, плиз. Хотя и ей можешь. Я привыкну, наверное.

Привыкну.

Я – адаптивная! Про меня так говорили психологи еще в универе: в соту меня посади, в берлогу – всезде оклемаюсь. Везде мне интересно и забавно, а играть я люблю! Очень. Я играю в жизнь. Вот и доигралась… Но мой Сержик со мной, и это – важно.

Это важно!

Пойду, пописаю; где, бл… ть, мои мочизбургеры?! – хотя ходить, говорят, полезно после этой пытки.

* * *

Повстречалась с Вадимычем, сделала выпад, руки раскрыв, как будто обнимать лезу – он дернулся в стену, головой покачал – посмеялись. Хорошо! Очень хорошо смеется.

И мне приятно.

Тает что-то внутри.

Вот так, и я жила в гнезде, Пауль – в берлоге с родственниками многочисленными, за городом, а наши подопечные все чаще в норах да сотах ютились. Им хорошо ютиться! – чем кучнее, тем теплее. Им нравится и нежиться, и ругаться, и пихать друг друга. Я не смогла бы так, хотя пару раз оставалась ночевать в сотах, но – не смогла бы жить так. Когда оставалась, обязательно папашка какой-нибудь приникал к моему светлому образу, возлежащему с дитенком, после слез сморенным, на одном матрасике. Канючил, что твой младенец – а мужики, говорят – и здесь тож так говорят, слышала! – тока вверх растут, мозги у них детишечные остаются. Жена ругала его, что они не по этому делу, не полиаморные. Мне извиняться приходилось, надевать футболку, которую мне женщина бросала. Я ж понимаю, они – другие.

Это важно!

* * *

Интересно то, что я его узнала. Как только увидела, как идет по коридору, накинув халат, переговаривается с Вадимычем, головой кивает – узнала. – Даров, Олег! – Ой, кто тут у нааас? – аккуратненько так потянулся к кульку у меня на руках, козу строит, улыбается. – Дай обниму хоть! Поздравляю, пацан отличный! и сама неплохо выглядишь, тока бледнючая… Обхватил шею, притянул нас к себе – я и в слезы чот. Стою, сотрясаюсь, шмыгаю, сопли глотаю. Хороший такой, Олег-то! Имя, думаю, идиотское, языческое какое-то, про вещи-кущи чудится чо-то… Но сам Олег очень ласковый. Откуда-то помню.

– Ну, что ты, что ты, давай хоть… вот… салфетки. Или вот, лучше пеленку давай… – сунул прям в лицо, от неожиданности улыбнуло меня через плач, оба как стали ржать, чуть Сержа не разбудили! Села на кровать, показываю рядом – не, на стульчике умастился, из карманов предварительно выгреб все, а то уже попадала часть: ключи от машины, карточки какие-то, деньги. – Тебе нужны тут? – кивнул на купюры, увидев, что подсекаю. – На, сколько оставить? Держи-держи! Ладно, положу вот под вазу.

Вазу! – опять хмыкнул, опять смех разобрал – пакет из-под какой-то кисломолочки под вазу определили, цветы принесли, сунули еще до его прихода, предупредив, что скоро сам «кавалер» заявится. Помолчали. Смотрел на Сержика, на меня. Как я ему поправляю простыночку, одеялко клетчатое, чтоб не кололо. – Как ты вообще? – осведомился вежливо. – Нормально. Рожать было больно очень. Сейчас отошла уже. Может, в понедельник домой отправят. – Домой, угу. Я хотел тебе предложить… Ну, мы ж с тобой не чужие люди. Парнишку как звать-то? СЕРЖ! Гордо… – вздохнул шумно, выдохнул и – как в воду – Сержа твоего давай усыновлю, будет Олегович. Хоть не девка! – разулыбался смущенно, да уж, «Оле-говна» пованивает как-то.

Я сама от неожиданности опять вскипела соплями и слезками, жмурюсь, думаю: а мне ж спать с ним! Но – папа! Ключи от машины вот – не бедствует, значит… И хороший такой!

Ва-банк пошла: – Олег, на фига мы тебе сдались-то? Маман берет к себе, комнату обставила, грит… Зачем? – Я с ней пообщался, – кивает, – она не против, сказала – за тобой слово. Мы ж сколько лет знакомы, Юль, можно сказать, друзья… или просто соседи? Тебе как? – смешался, запутался. – Друзья, конечно! Ты точно мой друг, раз я ничо не помню, а тебя вот… узнала. – Не помнишь?! Огооо… Мама твоя говорила, что ты от стресса немного не в себе… но как… расскажи, что с тобой, родная?! – примастился на полу, руку взял, другой – за плечи, ну, что, опять плакать?!

– Олег, не могу, пожалуйста… – говорю, потупившись. – Может, позже… сейчас не получится. Ты тока про себя и про… про нас с тобой немного расскажи, пожалуйста, если можешь. И все. Пожалста-пожалста! – гладя по волосам. Он аж жмурился от удовольствия. – Ммм, руки у тебя волшебные! – сжал плечо, – круууто, продолжай!

Некоторое время посидели так. Потом он встал, похлопал себя по карманам, посмотрел на стол, где валялась среди прочего зажигалка: – Я бросил, бросил на днях, как узнал, как подумал… Ты ж беременная ваще недоступная ходила, отбрыкивалась от меня, приду – в комнате запрешься и сидишь, надувшись… Маман извинялась, истории рассказывала страшные… Но я норм, я не парюсь, Юль! Ты не думай, – подошел к окну, смотрел на деревца весенние, каплющие, чтоб я не прознала о его страданиях.

Я прознала.

Но ему было важно скрывать.

И я промолчала. – Слыш, Юль, мы с детства ж в одном доме, в садик, блин, вместе ходили… – Письки трогали! Это помню. – Даааа? Вот оно чо! – обернулся весело. – А еще что помнишь? – Ну, в школе. Когда в разные классы попали, в коридоре, на лестнице всегда мне руку жал. Протянешь – а я почему-то думаю о том, что ты этой рукой в садике до меня дотрагивался… и – еле пересиливала себя, пожимала! Гордилась, что мальчик меня выделяет из толпы. – Сама не знаю, откуда всплывали картинки, но они всплывали, и я их выплескивала на него. – В лагере были вместе. Ты меня танцевать двенадцать раз звал, я считала.

– Ой, Юлечка в синем платьице с белыми цветочками по подолу – прям чудо! Помню, да! – размечтался, походил, сел на стул прямо передо мной, улыбается. – Потом тебя… потом ты… – Да, была авария, долго вылеживался. Дураки были, – потемнел. Вспомнил, видимо, чувиху, погибшую тогда на его моцике. Хоронили в белом – все перешептывались, что это его невеста была, а потом выяснилось, что так всех девушек незамужних хоронят. – А она… твоя была? – все-таки отважилась спросить. – Нет, девушка друга. Просилась очень порулить… Эх. Дурак, не смог отказать… – Да… – чуть не сказала «это важно», хотя здесь нужно другое: – Я с тобой. Эй, Олег, я здесь. Встряхнулся, собачонок. Ой, у него ж… – Ой, а у тебя ж песик был!

– Он и есть! – разулыбался, просветлел. – Йорик. Тирекс. – Кааак? – меня опять пробило на ха-ха. Оживился: – Мы с другом все думали, совещались, как эту мелочь наречь, и он предлагал всякие динозавровые кликухи, говорил: такой забавный чудик, надо как-то… гордо. И вот – придумали назвать, как тиранозавра рекса. Но Рекс не прижился, сократили до Тирека… – Как охх… клево!

– Да прям охх, это ты точно подметила! – Зарделся от удовольствия и продолжил на позитивчике: – Так что, я предлагаю тебе у меня пожить. Сколько хочешь, правда! У меня места много, кроватку сам завтра перетащу, приеду встречать, чин-чинарем, а? Юляш! – Давай так, Олег: ты приезжай, но поеду я к маме. Сначала! – увидела, как скуксился, и палец выставила. – Сначала – к маме. Потом – рекогносцировка. Ты ж видишь, если даже была у тебя, не вспомню, что там и как. – Мда, хотя слово «рекогносцировка» легко вспомнила. Легкооо, – пожурил пальчиком, но видно было, что расслабился чуток. – Тогда я поехал. И послезавтра буду. Да? – Ага. И еще как мы… – …Что? – затормозил у порога комнаты, не видела его уже, но тем лучше.

– На море. Помнишь? Как я тебе песенки пела неприличные. Про короткую серую юбку и пиратиков-пиратиков. Нам лет по четырнадцать уже было, по-моему… – Не помню, что за песенки, но краснела ты мило! – развеселился, чаокнул и хлопнул дверью. Сержик заскрипел, разразился. Ну, вот и успокаиваю с тех пор, уж полчаса как. Разнервничался, поди, из-за отчима. Я так и решила сразу: пусть будет. С ключами-то. Но отчество будет от Гео.

Серж Георг Ольм. Гордо, да.

А как еще-то?!

Только так!

Как получится

Серж Георг Ольм пока кряхтит и тужится, а когда все наладится, он станет статным, как папа Гео, мальчишкой… Я, правда, Гео-то мальчишкой и не знала никогда. Ему сейчас чуть больше сорока – сорок два, кажется… Расцвет, кароч. Самый смак. Спрашивала его, зачем с девчонкой связался, руки раскрыл – у девчонки головешка-то ого-го, философская! Поп… деть обо всем…

Мы и п… дели. Об этом и о том. Под музыку Вивальди! – старая песня, знаю, даже здесь – старая, но ведь… как мем! И музыка была другой. Здесь, поди, и нет студий в подъездах… У нас прям на первом этаже – студия, какое гнездо запишется, те и приходят, музицируют. Инструментов, правда, пшик – только барабанная установка, тока кому она нужна, если машинка есть и комп… Но вот программа серьезная, и, главное, очень легкая, даже малыши бренчать прибегали с удовольствием! И слушать приходили. Вивальди, Стравинского, Прокофьева мы любили прое… ть – в прямом смысле: простыню и влажных полотенец принесешь – и вперед. Он любил симфонии, а я – хоралы всякие, сюиты, что постарше. Или, наоборот, Дженкинса. А финиширует – и мы с ним – вкл всякий джаз. Онанистический. И, если попрет – опять по Шостаковичу!

С животом стало чуть сложнее, но мне даже больше нравилось: не надо париться о фигуре, выделываться, он есть и есть, живот этот, вывалился так сладко и стыдно… Когда стыдно – сладко! Откуда это у меня? – вот и пойму теперь, в этом мирке, только психологам нашим уже не расскажу – некуда!

И вот. Это я говорю, когда кто-то проходит по коридору. Ялька, Гео, понимаете… вас нет со мной, и такое одиночество чувствую с этими птичками, ведрами, тарелками, пузырями ледяными…

С маман его поменьше.

С Олегом…

Ладно, посмотрим.

Живот был выдающимся, и неизвестно, как уберется этот курдюк висячий теперь. Вроде, крутит – значит, внутренности подбираются. А как был наполненным, был он самой сладострастной частью тела. Гео наглаживал, сзади пристроившись, и сверху, и снизу, и весь-весь – ох, Сержик, будешь ты тоже весь в любви, похоже!

Разденусь – и уже прет меня, такой аутоэротизм просыпался, как никогда. Но что вспоминать! Хотя, почему нет. Я же решила все вспомнить. А забываю! Например, про школу. Универ. Практику в сотах. Это прям надо фиксить. Но меня на любви к Гео клинит и клинит. Он ждал тебя, Серж. Ждал терпеливо. Знал ли о напалме? – да нет, даже они не знают в своем ПРОНПО, то есть противонапалмовом отделе, что, когда и сколько. Этим другой отдел заведует. Я в это вообще ни разу не лезла – а зря, наверное… Понимала бы больше. Хотя мы с ним – лирик и физик, я только рот раскрываю, когда он говорит, и немею всякий раз от его рук и глаз раскрытых, и рта улыбчивого, а ему нравится мое музыканство и стихоплетство: смешно прибегает и брыкается на диван, услышав мои звуки-му, а точнее, звуки моей му. Слушает, руки скрестив. Оч смешной, когда задумчивый! Стихи плохо воспринимает, морщится. Говорит, слишком это. Для него, такого четенького, слишком много пены.

Ну и ладно!

Зато и Пауль преклонялся, и Алекс.

Преклоняторов я себе завела тож.

Мне без этого сложно, хоть с самоценностью и работала много, но семейная система отягощенная, вот здесь прям видно – наркота, насилие, черте чо.

* * *

Итак, школа.

Здесь все также, по-моему, как в старых программах «Ералаш» и советских фильмах. Ну, только что не в галстуках, не со значками, а так… Руку поднять, дневник с головой дома забыл, пятерки эти, двойки… Чухня. Чухня! А программы? – смотрела я в инете. Зачееееем?! Ну, математика – понятно. Циферки. С циферками приятно манипулировать, всегда приятно, когда не за пятерки, но ведь тоже какой-то напряг с тренажем. Все какое-то очень разное, очень. Мне самой непонятно. Я никогда не была в математике ассом, но манипуляции с циферками прям обожала! А тут быстро бы разочаровалась, от этих задач и примеров.

Теперь тебе скажу ради Сергея.

Ему точно не стоит учиться в вашей школе! Ни в коем случае! Давай расскажу, как у нас, и ты поймешь всю дурь вашего образовательного стандарта. У нас – так: кабинки с компами и наушниками, общая библиотека, игровая, спортзал, мастерская, творческая, кухня, швейный цех, лаборатория. Музыкальная студия, конечно – как и везде, но со спецом. На улице – теплицы, гряды аграрные, живность типа свинок и коровок с бычками. Кабинетики небольшие для психологов и информатиков, директорская, столовая, медицинская. Записываемся на занятия в начале недели: галочки ставим в индивидуальных списках. Психологи их обрабатывают. Есть рекомендации: матем, например, или библиотеку посетить. Есть список лекций на неделе, на них приглашают, но не настаивают. Бывает, на лекциях тридцать чел сидит, а бывает, пара студентов. Лингвистика, естествознание, анатомия, психология, история, медицина, космология – такие основные области лекций. То же, в принципе, и в универе – но там, конечно, больше профессиональной говорильни. По темам рыщешь в компе, вопросы штудируешь – и сам задаешь. Потом на семинаре или колоквиуме обсуждаете. Например, мне на своем детоведении оч хотелось больше про столпов прошлого: Макаренко, Нилла, Щетинина – но когда углублялась, понимала, что там про детей – ноль минус один, одна эпоха. История!

Про нее тоже интересно было. Но о педагогике больше узнала от Корчака, Монтессори, Амонашвили, Дункан, Орфа. Без музыки б никуда никакая педагогика и не двинулась, наверное. Поэтому у нас столько музыки. И тишины. Музыка перемежается с тишью библиотек – так уж повелось, что все тишают на тихих коврах среди книг – и лекционными спорами. На лекциях столов нет, стулья с откидными подставками под тетрадь, если надо – а и у вас такие есть, знаю, – стоят вкруг или рядами, как препод решит или мы все. Стол выезжает, если надо какой-то общий проект сделать, а на полу по какой-то причине неудобно. На кнопку нажал – доски пола поднимаются, или столешница выезжает из стены. Но в стенах чаще кровати. Для греко-римских рассуждений.

Молодняк поначалу на кнопочки жмет, весь первый курс проводит в исследованиях помещений. Возлежат штабелями! Преподы любят с первокурсниками работать: сами расслабляются.

Помню, с Алексом так замечательно было! Он бегал от кровати к кровати, садился рядом, артистичными своими руками махал, притуливался на каком-нибудь стульчике в углу – и говорил, говорил… Включал нас. Подбегал к стене, мелом своим допотопным рисовал убожеским почерком наши вирши – с ним казалось, что – вирши, – восторгался, восхвалял… Об оценках мы знаем только из курса истории педагогики. Это было еще до сплетения двух областей – педагогики и психологии. Вообще образование стало системным не так давно. Раньше все по предметикам: литература, языки, – каждый по отдельности, – алгебра, геометрия, раньше и арифметика… Ой, а с естественными науками вообще была неразбериха. Биология, география, физика, химия – чего там еще, не вспомню. Геология? Биофизика? В лучшем случае. Библиотекой была комнатка, в которой брали «учебники» – книжки по предметикам, – и «программные» книжки. Программа! – жесть. Да ты ж все знаешь, Ялька, чего это я, ты-то знаешь. Умоляю, Сержа только не води туда, в школу вашу! Пусть дома инет смотрит, ему больше поможет. Ну, учителя найми, пусть считают. А ты с ним разговаривай, записывай за ним, как наш Алекс…

С малышами – попроще: они хотят учиться. Им дашь списки того, что можно делать – набрасываются, как рыбки на еду (рыбки у нас на стенах с экранами в коридоре, и птички тоже, со звуком). К примеру – вот список, насколько я помню, а помню, ибо сама составила таких множество. Итак, большими красивыми буквами: «Мишель, дароф, то есть здравствуй, хай или шалом!

Такое предлагаем: – математика – спорт (Танец, тренажеры, борьба, легкая атлетика – смотря какие тренеры в какой день в зале, бывает, что велотренировки на улице, или лыжи зимой коней приводили в загоны, конный спорт был тоже) – обед приготовить (количество поваров ограничено!) – библиотека – лепка – лаборатория – лекторий (по списку – одна лекция из трех ежедневных) – музыка – игротека – компьютеры – живопись – архитектура, моделирование – агрономия и животноводство». Сначала мальчишки пишутся только на игротеку, компы и спорт, девочки – на танцули, кулинарию и коровок с цветочками, это понятно. Но потом распознают и прочее, вкус просыпается. Психолог может поставить условие, если видит, что паренек только в спортзале и за компами время проводит, чтобы посещал одно дополнительное занятие в день, и все – разные: например, в понедельник – математика, во вторник помог с обедом, в среду в лаборатории что-ньть повзрывал… В библиотеке почитал (они и спать там любят – и пусть!) и написал что-то заодно, если прет: там и перья старинные, и ручки, и графитное всякое, и мел, фломики с тетрадями, альбомами, дощечками и досками…

Раз в неделю – языковой день: приходит чувак-носитель с переводчиком (обычно в его роли выступает один из наших лингвистов), фильмы показывает, рассказывает что-то, общается с ребятней. Книги оставляет и фильмы с субтитрами. Если школа русская, то англичанин или там франсуз. Если еврейская, то на иврите, понятное дело – но и на английском тоже.

Как получится.

Так вот, о прибамбасах

«Великая идея неопределенности будущего, привязанной к целостности», как говорил Алекс, или «системность», пронизывает всю образовательную парадигму.

Школа – это источник трудностей, а не источник знаний.

Бла-бла-бла, говорил.

Актуализация самости.

И так далее.

Мы же так мало знаем и о космосе, и так же мало – об анатомии, гораздо меньше, чем нам хочется знать! И в этом есть неопределенность человеческого состояния.

Сознания – и состояния в целом. Слоны и напалмы сначала пугали. А потом люди прониклись смыслом, и стало проще. Грусть не отменилась, но глобальных страхов у человечества больше нет. Может, экзистенциальная тоска только.. А все потому, что нынешняя life line (или ЛайЛа на иврите – ночь, но это так приятно совпало, а вообще – линия жизни) – это все еще просто линия, а мы практикуем нелинейное мышление. Для некоторых годы жизни увеличились в разы, некоторые избрали себе меньший срок; избрали, я не ошиблась, ты не поймешь, хотя, может, почитаешь что-нибудь, как у вас принято говорить, эзотерическое (мы всякую эзотерику раскрыли, как ноженьки во время секса или деторождения, оттого для нас это знание не тайное, мутное, а ясное до прозрачности – прям экзотерика!)

Тишина мира у нас озвучивается искусственно, иначе можно сойти с ума.

Выйдешь из гнезда или даже берлоги, шум ветра в искусственных ветвях – и больше ничего. Ты не думай, леса сохранились! Но их меньше, чем у вас – вот ведь нагуляемся здесь с Сергушей, одна радость! И люди стали селиться ближе к ним, и к водоемам, которые не высохли – в общем-то, я даже не знаю, где… У нас радио не очень информативно, и слава богу: могут среди музыки вкл ленту новостную, но больше про радости: мол, у нас на севере… у нас на юге… передают тамошние жители. О коровках там, собачках, заплывах, карусельных праздниках. Бррр, ненавижу эти тряски – но кому-то нравится!

Знаю точно, что мы близко к востоку, но еще в Европе. Пятно такое нам учитель рисовал. Я не стерла, хотя предлагалось и поправить лайлу. Нам предлагают – мы выбираем. Никто не накажет за неповиновение! Хотя вам тут может показаться, что слоны и напалм – это наказание, но должны пройти годы, чтобы к ним привыкнуть. Десятилетия. Столетия. Миллиардлетия, не знаю уж… Когда я оказалась здесь, когда первая боль прошла, я нагуглила много чего. Поняла, что я здесь уже была – или не я, или не здесь, но от слова «была» все, все в прошлом, и я оказалась в прошлом на лайф лайне… А может, и нет: может, это параллельный мир, просто похож! Никто не узнает. Может, Георг знает больше, но не скажет. Он такой… скрытный. Только глазами мудро светит и улыбается.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.