Тайна пролива «Врата скорби». Том первый

– Михайловна, – подсказал профессор.

– Да-да, Михайловна, – поблагодарил кивком Игнатов, – так вот, по возвращении, Оксана Михайловна, рекомендую приобщиться к творчеству Виталия Васильевича. Очень, знаете ли, познавательно.

– Ага, – громко заржал вынырнувший из-за поворота тропы Никитин, – особенно с буквой «М»…

– Тише, – тут же одернул его появившийся следом командир.

Теперь все поняли, куда отлучались эти двое – в руках подполковник держал комплект камуфляжной формы, который он, не мешкая, сунул в руки профессора, наименее приспособленного к многокилометровому переходу. Его пижаму бордового цвета с ярко-малиновыми шелковыми отворотами с полным основанием можно было назвать профессорской, но для прогулки по лесу она никак не годилась. Профессор возражать не стал. Зайдя за спины двух женщин, он стал переодеваться; командир в это время инструктировал свой отряд.

– Володин, Холодов – авангард; не отрываться, темп ходьбы средний, без остановок; минут через сорок – сорок пять остановка – там как раз полянка интересная будет, прямо перекресток двух дорог…

– Ага, – вспомнила Оксана, – был такой перекресток. Она вдруг с ужасом подумала, что могла повернуть в другую сторону.

Однако командир не позволил ни ей, ни кому другому предаваться ненужным мыслям:

– За ним на расстоянии шагов пять по трое: Никитин – держишь правый фланг; Малышев – Левый. Игнатов – центр, – Двое парней, вооруженных топорами с красными топорищами синхронно кивнули и шагнули на фланги; доцент крепче сжал рукоять своего ножа, оставаясь на месте.

Подполковник продолжил:

– Следующие: Ершов слева, Иванов справа, Николаева – центр. Дистанция та же.

Парни, державшие в руках в качестве оружия лопаты с такими же красными черенками, кивнули, расходясь по местам. А вот Люда Николаева… («Медсестра, из онкоцентра – коллега, так сказать», – подумала Гольдберг, встречая взглядом подходившую девушку в белом халате), Николаева подошла к нераспределенной пока группе и достала из большой сумки, висевшей на боку, сверток и литровую бутылку минеральной воды.

– Возьмите, Александр Николаевич, – протянула она сверток командиру, – вы ведь поесть не успели.

Бутылку она сунула в руки Оксане и та благодарно улыбнулась – вроде бы как Николаева передала ей шефство над Кудрявцевым. Походный строй задержался меньше чем на полминуты – ровно на столько, чтобы подполковник успел сполоснуть ладони под тоненькой струйкой воды из бутылки, которую экономно вылила ему в горсть Гольдберг. Бутерброды, которые оказались в свертке, сооруженном из нескольких слоев бумажного полотенца, он жевал уже на ходу; к бутылке приложился, только проглотив последний кусок – предложив сначала ее Оксане, а потом профессору. Оба отказались – успели напиться в лагере.

Четвертым в их последнем ряду был огромный пес светло-рыжей масти, который не отходил дальше, чем на шаг от правого бедра командира и откликался на совсем не подходившую ему кличку «Малыш». Впрочем, Оксане он совсем не мешал, потому что сама она шла с левой стороны от Кудрявцева. С другой стороны от леса ее прикрывал профессор.

– А что все молчим? – спросил командир, закончив с обедом.

Последние два бутерброда исчезли в широкой пасти Малыша, поэтому пауза оказалась не очень продолжительной.

– А что, можно? – явно обрадовался Никитин.

– Можно, даже нужно, – ответил подполковник, – враг далеко, услышать пока никак не должен. Главная опасность сейчас – дикие звери; их тут хватает…

– Где? – заозирался доцент.

– Хватает – хватает, – успокоил его Кудрявцев, – еще наглядишься. Мы сейчас для них тоже звери. Противники. Нас много, мы шумим, значит никого не боимся. Так что можно беседовать. Внимания не теряем, держим свои фланги. Тебе, Никитин, дополнительно персональное задание – смотришь тропу.

– На предмет чего, товарищ полковник?

– Молодец! – похвалил командир, – правильно ставишь вопрос. Отвечаю – на предмет прохождения по этой тропе трактора МТЗ – 82. Знаешь такой?

– Обижаете товарищ подполковник! Это же мой трактор!

– Не мой, а наш, Никитин. Правильно расставляй акценты.

– Так точно, товарищ подполковник, наш.

– Так вот, если здесь пройдет трактор – это одно.

– А если не пройдет?

– Если не пройдет, – усмехнулся Кудрявцев, – ящики с боеприпасами будем на себе тащить. У тебя, Никитин, спина широкая – два ящика поместится. Знаешь, сколько весит ящик с двумя цинками патронов?

– Знаю, потаскал. Больше двадцати кило потянет.

– Двадцать пять, – уточнил подполковник, – двадцать килограммов весит ящик с гранатами Ф-1. А крупнокалиберный пулемет вообще только вдвоем утащить можно.

– Так там и пулеметы есть? – поразился первым профессор.

– Там много чего есть, Алексей Александрович.

– Так чего же мы не спешим, Александр Николаевич?.. И потом.., – профессор украдкой покосился на Оксану, – там же девушки.

– «Поспешай медленно» – не помнишь кто это сказал, Алексей Александрович? – дождавшись отрицающего жеста профессора, он продолжил, – девушкам сейчас ничего не грозит. Там вся поляна в трупах – сначала арабы друг друга покрошили, так что их не больше десятка в живых осталось, потом… Потом наши израильские собратья по несчастью в недобрый час из лесу вышли. Так чем сейчас там народ занимается?

Первым ответил Никитин:

– Я бы на их месте сначала прибрался бы; хоть бы в сторону трупы оттащил.

– Нет, – отрезал Кудрявцев, – оттащить – не прокатит. Зверье набежит, даже пообедать спокойно не даст. А после зверей останки хоронить – не дай бог кому увидеть такое. Командир там не дурак. Кстати, тоже Афган прошел, только с другой стороны прицела резвился. Ну, ничего – это ему тоже припомним. Так что время есть. Я ведь еще тот эгоист, привык на все готовенькое. Тут еще плов подоспеет…

– Плов! – мечтательно воскликнул Холодов, – дайте мне настоящий рис, лук сладкий, морковки посочней и полбарана – обязательно с курдюком, я вам такой плов забацаю…

– Шеф-повар, что ли? – это опять был Никитин.

– Нет, – почему-то стеснительным тоном ответил сержант Холодов, – я ведь в Узбекистане родился, в Ферганской долине. Там вырос, оттуда в армию уходил… Туда же и вернулся – без ноги.

– Как без ноги? – поразился опять первым Никитин.

– Вот так, – отвечал совершенно будничным тоном сержант, – я ведь совсем немного до дембеля не дотянул. Водилой был – конвои водили по горным перевалам. Ну и нарвались на засаду. Не, отбились. Только ногу оставил. Не там конечно, в госпитале. Получил вместо ноги звездочку на грудь – и вперед, на гражданку…

– Орден Красной звезды, – негромко пояснил Кудрявцев.

А Володин продолжил:

– Сначала ходил, хромал… как по башке стукнутый. Потом ничего, притерпелся. Опять же почет, уважение. На работу взяли – в горком комсомола. На пионерские собрания приглашали. На тои – праздники узбекские так называются. Там плов и научился готовить. Даже жениться хотел. Я хотел. А девчонки не хотели. Потом все кончилось. Союз кончился; жизнь моя – военного пенсионера – кончилась; вообще Холодов Юрий Михайлович кончился. Запил по-черному. Не помню даже, как в Красноярске оказался…

Оксана дернулась было – земляк все-таки, но остановила себя – Красноярск бомжа Холодова и Красноярск школьницы Оксаны Гольдберг были совершенно разными городами; они были разными планетами, или даже вселенными.

Закончил Холодов свой рассказ так же буднично, без надрыва:

– Последнее, что помню – иду вечером через пустырь. Все ископано, трубы какие-то валяются. Стройка, наверное. И пацаны собак выгуливают. Кто-то видать своего зверя и спустил. Свистят, хохочут. А на меня целая свора. Куда я от них на одной ноге. Вот я в трубу и сиганул. А этот зверь за мной. И те две следом. Ну а уж из трубы я на двух ногах вылез.

– Так это же тебе повезло, земеля, – уже совсем весело порадовался за сержанта Никитин, – теперь точно все девки твои! Хочешь – русскую, хочешь – еврейскую. Щас освободим девчат – выбирай самую красивую. А там еще и арабки наверное есть, а, командир?

– Есть-есть, – кивнул подполковник, прислушиваясь к чему-то, – тихо! Всем стоять!

Он бесшумно скользнул вперед; следом, опоздав на мгновенье, ринулся алабай.

Холодов сделал по инерции шаг вперед, поднимая рукой автомат. Однако он даже не успел прицелиться в зверя, внезапно выпрыгнувшего на середину тропы метрах в десяти от первой шеренги. Жесткая ладонь командира остановила порыв сержанта.

– Не стрелять, – прошипел ему в ухо подполковник, и шагнул вперед, вместе с Малышом, останавливаясь перед зверем так, что Оксане было прекрасно видно, как он направил вперед руки – правую, в котором был зажат пистолет и левую, вооруженную ножом с большим темным лезвием. Оба – человек и собака – были грозными бойцами, но зверь перед ними был неизмеримо сильнее. Напоминавший формой туловища и грацией какую-то дикую кошку (леопарда, ягуара?) он медленно, с явным наслаждением зевнул, показав всем огромную пасть, полную белоснежных зубов длиной с палец.

До сего момента Малыш казался ей громадиной. Рядом с дикой кошкой он совсем потерялся. Вместе подполковник с псом весили, быть может, больше зверя, но это были совсем несопоставимые килограммы. Пусть тренированные, взлелеянные бесконечными спаррингами и боями мышцы и жилы – что они могли противопоставить дикой мощи этой кошки? И пистолет в руке Кудрявцева казался таким маленьким. Оксане хотелось бы стоять сейчас рядом с подполковником, но…

Зверь еще раз зевнул и Кудрявцев сделал шаг вперед. Словно приклеенный рядом двинулся Малыш. В груди дикой кошки что-то заклокотало, будто там пробуждался вулкан. Пес тоже зарычал – не так громко, но не менее решительно. Оксане вдруг показалось, что подполковник тоже набрал в грудь воздух, чтобы выпустить его грозным рыком, но тот сделал еще шаг вперед… и этого хватило. Кошка так же бесшумно и стремительно исчезла, мелькнув в чаще своим пятнистым боком.

Минуты две подполковник стоял недвижимо, вслушиваясь в непонятный для израильтянки шум леса. Появление и стремительное исчезновение кошки, казалось, не нарушили покоя окрестностей – все так же где-то недалеко в кронах огромных деревьев стрекотала какая-то птица, а может другое неведомое животное; чуть слышно шелестела хвоя и поскрипывали сучья древесных гигантов. Здесь, внизу, на тропе было безветренно; наверху же – там, где толстые, в два и больше обхватов стволы заканчивались хвойными лапами, ветер, наверное, не стихал никогда.

Профессор проследил взгляд Оксаны, что-то хотел сказать, но не посмел – до тех пор, пока командир опять не оказался рядом. Отряд продолжил путь – теперь нервно рыская взглядами по сторонам. Только минут через пять, когда Кудрявцев, расслабленно выдохнув воздух, сказал: «Все, отстала!», – напряжение как-то сразу отпустило.

– Роман Петрович считает, что это секвойя, – сообщил Романов, тыча пальцем в толстый ствол, мимо которого он проходил.

– Точно, – подтвердил доцент, – для широты Санкт-Петербурга несколько миллионов лет назад совсем неудивительно. Как и та кошка, – он махнул рукой направо по ходу движения, где совсем недавно исчез хищник, – это же предок нашего леопарда…

– Впечатляющий предок, – кивнул каким-то своим мыслям профессор, – но причем тут широта нашего любимого города?

– Ну как же, – горячо воскликнул Игнатов; этот маленький доцент вообще был очень импульсивным человеком, – мы ведь с вами, Алексей Александрович…

– Вот именно, что мы с вами, – прервал его профессор, – а вот товарищ подполковник сюда прямо из славного города Саратова попал, а Оксана Михайловна – вообще из самого Тель-Авива.

– Из Тель-Авива, – почти шепотом повторила Гольдберг и содрогнулась, вспомнив первые мгновенья своего появления в этом непонятном мире, – там тоже были звери, много зверей…

– Рассказывай, – мягко скомандовал подполковник.

– О чем?

– Обо всем – с самого начала.

С самого начала? Оксана задумалась. А что было в начале? Школьные годы, когда она впервые поняла, точнее, почувствовала, что она не такая как все. Что ее одноклассниц мальчишки с удовольствием дергают за косички с бантами, а ее густые черные волосы, которые никак не хотели сплетаться в косы, почему-то никого не интересуют. Или что ее никак не хотели брать в секцию биатлона, пока какой-то толстый дядька с грустными глазами (как оказалось – директор спортшколы, очень вовремя зашедший в спортзал) не хмыкнул и не сказал, став ненадолго очень веселым и озорным: «А что! Очень неплохо может получиться – чемпионка мира по биатлону Гольдберг, Советский Союз». Тут и тренер, и все стоящие рядом совсем необидно засмеялась и Оксана на несколько лет попала в мир, где все зависела только от нее. И она старалась – видит бог, как она старалась. До того самого момента, когда она действительно оказалась на одной лыжне с Анфисой Резцовой и другими великими. Это было просто невероятно – заявленная на домашний этап Кубка мира в Хантах самой последней запасной, Оксана вдруг попала на индивидуальную гонку.

Этап вообще был кошмарным для наших. Гонщицы болели, травмировались, падали на ровной лыжне и мазали по мишеням как никогда. Это был шанс для Гольдберг и для ее тренера. Оксана не скользила по лыжне – она летела, обгоняя по разбитому снегу соперниц. На стрельбище была собранной, точной как никто. Назревала сенсация – к четвертой, последней стрельбе она обыгрывала ближайшую соперницу на три с половиной минуты. Гольдберг также четко и точно отработала мишени, привычно закинула винтовку за спину и умчалась на последний круг, мимоходом отметив ошарашенное лицо тренера.

Несколько минут она была чемпионкой, представляя себе, как удивится директор спортшколы, предсказавший такую шутку. Ей что-то кричали, свистели зрители, она с трудом улыбалась им застывшими на холодном ветру губами – до тех пор, пока не пересекла финишную черту. Уже там, упавшей от усталости, кто-то так и оставшийся неизвестным сообщил, что последнюю стрельбу она отработала по чужой мишени.

В секцию она больше не пришла. А через месяц вместе с мамой уехала в Израиль.

Ради мамы, безумно счастливой возвращением в Землю обетованную, она улыбалась, изображала деловую, довольную жизнью женщину. Она даже вышла замуж, познакомившись с будущим мужем во время службы в израильской армии. Там, кстати ее активно пытались вернуть на лыжню (в Израиле!); затем, впечатленное результатами стрельбы и спортивной подготовки, командование предлагало остаться на службе. Оксану это не интересовало.

Трех курсов медицинского института хватило, чтобы устроиться на работу медицинской сестрой. Брак распался сам собой, как только мамы не стало. Оксану медленно несло по жизни. Войны одна за другой, теракты, выборы в кнессет, смена премьеров – ничто ее не интересовало. Немного встряхнула ее новая работа. Знающую русский язык и русских людей, ее пригласили в бюро медицинского туризма при центральном госпитале Тель-Авива имени Сураски. Сопровождая русских, украинцев, казахов по длинным коридорам клиники, она словно возвращалась домой, в Красноярск. Дольше других она задерживалась на работе, когда клиенты ждали занятых постоянно профессоров; однокомнатная квартира в Бат-Яме, пригороде Тель-Авива, служила только для ночлега.

Вот и в этот день, несмотря на субботу, она была в клинике. Для болезней нет шабата, и Гольдберг, в который уже раз отработавшая смену в почти пустом больничном комплексе, спускалась с девятнадцатого этажа на скоростном лифте. За спиной что-то бормотал под нос дежурный врач – смешной длинноносый старичок типичной еврейской наружности – такой, какой она представляется в анекдотах.

Лифт остановился – совсем без обычного от резкого спуска чувства невесомости и комка в горле. Оксана подумала было, что он даже не начал опускаться. Но нет – за дверью, никак не желавшей открываться, послышались чьи-то недоуменные испуганные голоса, потом какая-то женщина завизжала высоким голосом; к ней присоединились другие крики – и мужские, и женские, и чьи-то совсем непонятные. Последние были даже не криками, а рычаньем – страшным, предвкушающим.

Кто-то отодвинул Оксану, стоящую перед дверьми, в сторону, Этот кто-то – молодой парень, которого никак не могло быть в лифте, попытался раздвинуть двери и те неожиданно легко раздались в обе стороны. Лифт заполнили нестерпимо яркие снопы солнечных лучей. Прикрывая рукой глаза, явно не видящий ничего парень шагнул вперед и его тут же смела в сторону какая-то огромная тень.

На Гольдберг солнечные лучи почти не падали и она с ужасом уставилась на зверя, повернувшего к ней огромную волчью морду; она даже не могла зажмурить глаза, чтобы не видеть, как чудовище прыгнет, рухнет на нее, ломая и вдавливая женское тело в линолеум лифтовой кабины. Зверь даже наметил бросок в ее сторону, но тут под ее лапой зашевелился, застонал тот самый паренек, и чудовищная морда отвернулась. Послышался безумный хруст и хрипенье; какие-то лакающие звуки она услышала уже за спиной. Никакие звери не могли заставить ее оставаться на месте. Может, они быстрые и стремительные, недостижимые в прыжках и неутомимые в беге… Но кандидат в мастера спорта по биатлону тоже чего-то стоит! Пусть этот разряд и был присвоен ей больше тридцати лет назад. Сейчас Оксана наверное легко могла перевыполнить его.

В лес она ворвалась одновременно с небольшой стайкой перепуганных соотечественников; казалось, этим парням и девушкам надо было молчать, не показывать жутким тварям маршрута своего бегства, но нет – светлый, состоящий из удивительно толстых и высоких деревьев лес заполнили беспорядочные крики на иврите. Все явно пытались найти в окружающем что-то близкое, знакомое – и не находили. Дольше всех надрывалась, пытаясь докричаться до внука – Михаэля – рослая светловолосая девушка. Она не походила на еврейку, но ее иврит был безупречен. Чего нельзя было сказать о рассудке. Какой внук в двадцать лет? – больше этой красавице никто бы не дал. Она рвалась назад – туда где жуткие твари с волчьими мордами и огромными медвежьими телами рвали на части не успевших убежать людей. Туда, где прямо напротив больничного лифта какой-то безумный остряк забросил прилавок с центрального тель-авивского рынка. Оксана эту угловую лавку прекрасно знала – покупала не раз и фрукты и овощи; пусть самые дорогие на рынке, зато самые свежие и сочные. Теперь фруктово-овощной развал не был аккуратным и красивым – кто-то явно по нему уже попрыгал, так что Гольдберг едва не упала, наступив на бегу на большую картофелину. Еще были какие-то развалины, машины, а посреди всего возвышалась монументом то ли стена, то ли скала. Словно гигантский братский памятник тем, кто погибал сейчас под клыками и когтями гигантских медведесобак.

Светловолосую девушку – Дину Рубинчик – тем временем успокоили. Черноволосый кудрявый парень, назвавшийся Соломоном, сказал, что видел какого-то мальчишку бегущим впереди и теперь «бабушка» рвалась следом, увлекая всех за собой. Оксана, как наверное и многие другие, подозревала что парень нагло врет, тем более, что он представился профессором психологии (в двадцать-то лет!), однако благоразумно промолчала.

Соломон быстро взял бразды командования в свои руки. Никто из спасшихся – а их вместе с Оксаной набралось девять человек (не считая гипотетического мальчика впереди) – не возразил, когда парень решительно махнул в сторону противоположную восходу солнца: «Туда!».

Как оказалось, именно в этом направлении совсем недавно – сразу после случившегося апокалипсиса – он слышал какой-то взрыв, и сразу после него россыпь выстрелов, скорее всего автоматных – так густо они звучали.

– Впрочем, – он остановился и поднял правую руку кверху, призывая всех к молчанию, – слушайте сами.

И действительно – в наступившей тишине где-то далеко, почти в том же направлении, куда указывал Соломон, кто-то словно ломал сухую ветку. Опыт – и биатлонный, и военный – подсказывали Оксане: это действительно выстрелы, теперь одиночные. Все как-то удивительно дружно пришли к выводу, что какие-то военные (не исключено, что израильской армии) успешно отбились от такой же стаи монстров и сейчас добивают подранков. Ноги сами собой зашагали быстрее. Оксана удивлялась себе – по ощущениям (по тем еще, спортивным) прошагала километров пять, но почти не запыхалась, в отличие от всех остальных, даже парней.

Многие явно шли из последних сил; все чаще то один, то другая ненадолго исчезали. Наконец и Гольдберг поняла – ей тоже нужно приотстать. Конечно, лес при всем своем почти храмовом величии не мог предоставить никаких удобств, однако разве Оксана не была когда-то обычной (почти обычной) сибирской девчонкой. Да и приспичило как-то сразу и вдруг.

Так что на широкую тропу она выскочила в одиночестве, когда уже прогремела длинная автоматная очередь и впереди – метрах в двадцати, не больше – начали падать ее новые знакомые. И первым среди всех – Соломон. Она не видела, остался ли кто-то из израильтян в живых. Даже для нее, далекой от особенностей израильской почти фронтовой жизни, было ясно – в руки людей с автоматами попадать было нельзя!

Потому что это были извечные враги – арабы. Не просто арабы – арабские боевики. И пусть арабского языка она почти не знала, смысл гортанных выкриков, которыми ее подгоняли преследователи, подсказывал одно – пусть лучше в лапы страшному зверю, чем к этим…

– Ну а дальше вы все знаете, – закончила она уже на том самом перекрестке, о котором всех предупредил Кудрявцев.

– Дела.., – протянул профессор, отрываясь от ежедневника, в который начал что-то строчить, как только устроился на толстом стволе упавшего дерева. Оно лежало, почти перегородив тропу, но на вопрос командира Никитин успокаивающе ответил:

– Без проблем – задом подъеду и сдвину навеской.

Подполковник, усаживаясь рядом с Оксаной, протянул ей бутылку с остатками воды и спросил уже вслух, опять обращаясь к трактористу:

– А скажи-ка, дорогой товарищ, с какой радости ты в чужой сарай заехал? И не было ли в этом сарайчике у бабы Оли погребка – с картошечкой там, морковкой, да лучком?

– Был, как не быть! Насчет картошки не скажу, а самогон точно был, самый лучший на деревне. Только бабка Оля его не продавала, – Анатолий горестно покачал головой, – только для своих, да на праздник угостить могла.

Он, в свою очередь, повернулся к Романову с вопросом:

– А вот объясни, друг профессор, отчего меня похмелиться не тянет? Я ведь третий день пил, не пересыхая… Как только пятьдесят восемь стукнуло, да стаж лесной, льготный для пенсии выработал, так директор велел ключи и документы на трактор на стол положить. А вот шиш ему! Я свою «Беларусь» до винтика разобрал и снова собрал. У меня кроме нее никого больше и не было. Отобрали бы – кому я нужен был? Так меня это задело, что сел пьяным за руль и гонял по деревне. Орал что-то – сам не помню. И как в сарай заехал, не помню. Очнулся когда девка та расфуфыренная.., ну, покойная, заорала. Трезвым очнулся и до сих пор не тянет. Непонятно.

– Ну, это-то как раз понятно, – пробормотал Романов, все так же строча авторучкой по листу; он повернулся к подполковнику и добавил уже громче, – а насчет картошечки с морковкой, да и самогончика тоже – вряд ли что найдется. Слишком высоко сидел наш гонщик. От всего погреба если только потолок захватил. А вообще очень замечательная конструкция у этого трактора, не находите, Александр Николаевич? Попал к нам целехоньким, даже железная штуковина сзади болтается…

– Не штуковина, а шелобешка, – обиделся за свой агрегат Никитин, – лесной культиватор КЛБ. Для ухода за посадками. Да им и в поле можно; если где стерню разбить – милое дело. За день на ящик беленькой можно накалымить.

– Вот я и говорю, замечательный агрегат, – продолжил профессор, – стерню разобьем, картошечку израильскую посадим; а там еще, наверное что-то было?

Он повернулся к израильтянке и та кивнула – было, и очень много, если только звери не пожрала да потоптали.

– А мясо само прибежит! – Холодов, единственный не присевший на ствол, показал рукой в сторону лесной тропы, которая пересекала их дорогу под острым углом. Эта тропа была поуже, метра четыре в ширину, поэтому непонятно было, как по ней мог перемещаться так быстро олень, выскочивший на перекресток и замерший шагах в двадцати от группы людей. Человеческих шагах; у самого зверя шаг был много длиннее. Был олень крупным, крупнее российского лося; но самыми замечательными в нем были рога – ветвистые, с лохмотьями не слетевшей кожицы на нижних отростках. Они должны были задевать деревья по обе стороны четырехметровой тропы. Такой красавец был создан для стремительного бега по чистым равнинам; в лесную чащу он мог попасть или по нелепой ошибке, или подгоняемый чужой злой волей.

И точно! Следом вдруг выскочили и столпились на опушке сразу несколько хищников – не таких грациозных, как леопард, но не менее крупных и опасных.

– Они, – вдруг охнула, побледнев, Оксана.