Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

Герцог вернулся с пустыми руками. Король, по его словам, «по виду к вам чрезвычайно расположен, говорил о вас очень благосклонно и сказал, что лично не имеет никаких возражений против удовлетворения вашей просьбы, но, поскольку вы не воспитаны в вере нашей страны, он опасается, что это вызовет скандал…». И действительно вызвало бы.

На следующий год Гидеон сделал новую попытку. Он помог правительству провести переговоры о займе в 6 600 000 фунтов, который одно время угрожал сокрушить своим непосильным бременем кредитную структуру страны, и полагал, что, еврей он или не еврей, а имеет право на некоторую небольшую признательность.

И он ее получил, но только через своего сына, учившегося в тот момент в Итоне. Подобно многим еврейским отцам, ему пришлось довольствоваться тем, что он обеспечил своим детям то, чего не смог добиться для себя. Из его письма к сыну видно, что его гордость смешивалась с разочарованием:

«Дорогой Сампсон!

Король своей жалованной грамотой соблаговолил возвести тебя в достоинство баронета. Это нижайшее наследственное звание, но это пока лишь первый шаг. Льщу себя надеждой, что ты сумеешь возвыситься благодаря собственным заслугам…»

Юный Сампсон действительно возвысился и стал виконтом, но по такому случаю отказался от отцовского имени и взял девичью фамилию матери – Ирдли. Наследников он не оставил, и титул умер вместе с ним.

У Гидеона был городской дом на Линкольнз-Инн-Филдс и сельская резиденция – Бельведер-Хаус в Ирите, в графстве Кент, которая прежде принадлежала лорду Балтимору. Кроме того, он приобрел имение Сполдинг в Линкольншире и, поскольку было неясно, имели ли евреи право владеть землей, обеспечил свое право собственности частным парламентским актом. В 1747 году он получил разрешение на ношение оружия, но дворянский титул не давался ему в руки до самой его смерти. Гидеон умер от водянки в 1762 году.

«Умер Гидеон, – писал его современник, – он стоил больше, чем вся земля Ханаанская. Он завещал передать все свое молоко и мед после сына и дочери и их детей герцогу Девонширскому[5], не настаивая на том, чтобы герцог взял его имя или совершил обрезание».

В своей последней воле Гидеон отписал 2 тысячи фунтов «Сыновьям духовенства»[6], тысячу бедным жителям Ирита, тысячу одной лондонской больнице. А затем шел один пункт, от которого все остолбенели. Тысячу фунтов он завещал синагоге на Бевис-Маркс с условием, чтобы его похоронили на еврейском кладбище и поминали его имя вместе с другими благодетелями общины в поминальной молитве в Йом-кипур. Далее указывалось, что после своего отпадения от синагоги он продолжал анонимно вносить в нее ежегодные взносы.

Все его желания исполнили, и в Йом-кипур[7], если внимательно прислушаться, можно услышать его имя, под которым он был известен в своей конгрегации, – Сампсон де Реуэль Абудиенте.

Гидеон старался обеспечить себе местечко получше и на земле, и на небе, хотел наслаждаться положением и жизнью английского сельского джентльмена, но не забывал и о душе; словом, хотел жить как христианин, а умереть как иудей. В какой-то степени это ему удалось.

Преемником Гидеона на бирже стал Джозеф Сальвадор, один из первых еврейских директоров Ост-Индской компании, который также владел обширной собственностью в Лиссабоне и в обеих Каролинах, Северной и Южной. Он потерял одно состояние во время землетрясения в Лиссабоне в 1759 году и потом еще одно из-за краха Ост-Индской компании и в конце концов эмигрировал в Америку, где умер в весьма стесненных обстоятельствах в 1786 году. Его племянник и зять Фрэнсис Сальвадор, который первым уехал в Новый Свет за несколько лет до него, присоединился к повстанцам, поднявшим мятеж против Георга III, добился высокого положения в их рядах, но в 1788 году попал в руки индейцев, и те сняли с него скальп. Ему было 29 лет.

Некролог, посвященный Джозефу Сальвадору в американской газете, гласит: «Прежде он был весьма известным коммерсантом в Англии, одним из тех, кто предоставил ее правительству миллион денег в кратчайший срок во время восстания 1745 года, а также одним из крупнейших землевладельцев нашей страны».

Мозес Мендес, современник Сальвадора, сочетал в себе таланты финансиста и драматурга, но на первом поприще добился большего успеха, чем на втором. Его дед был врачом Екатерины Брагансской, жены Карла II. Мендес женился на нееврейке, и его дети, воспитанные христианами, отказались от его фамилии и взяли фамилию матери – Хед. Среди их потомков были сэр Фрэнсис Бонд Хед, который служил под началом Веллингтона при Ватерлоо, и бригадир Энтони Хед (позже лорд Хед), военный министр в 1951–1956 годах и затем министр обороны.

Сефарды даже через век после нового переселения евреев в Англию все еще оставались узкой, ограниченной, сплоченной группой, по-прежнему сосредоточенной на внутренних делах, которая взирала на окружающий мир с некоторой опаской, особенно после беспорядков 1753 года. Маамад взял себе право цензурировать все, что публиковали члены конгрегации, и даже проповеди хахама, главного раввина, дабы не выносить сор из избы в случае каких-либо разногласий. Споры между своими улаживались внутри – как это происходит и сейчас у ортодоксальных иудеев – перед судом раввинов, однако один конфликт вырвался наружу и приобрел известность.

Речь шла о Китти да Коста, которая в семнадцать лет вышла замуж за пожилого члена общины – Джозефа да Косту Вильяреаля, который скончался через три года, оставив ей сына, дочь и безмерное богатство. Всего через несколько дней после смерти мужа юная вдова обручилась с его кузеном, Филипом Мендесом да Костой, молодым человеком самого сомнительного характера, с которым она была знакома с детства и, более того, уже прежде была обручена. Родители Китти возражали против их брака и увезли ее в семейное поместье в Тоттеридже. Жених пытался увидеться с ней, но наткнулся на категорический отпор и тогда подал жалобу в Верховный суд о нарушении обещания. Дело даже не стали рассматривать. Он предпринял новую попытку, потребовав возмещения убытков, и снова был отправлен восвояси ни с чем. В конце концов Китти выдали за Уильяма Меллиша, члена парламента, и их дети были крещены. Ее дочь вышла замуж за второго виконта Голуэя, среди потомков которого был покойный маркиз Крю, чья вторая жена, в свою очередь, происходила из рода Натана Майера Ротшильда.

Были и десятки других поначалу верных сынов своей общины, потомков которых через одно или два поколения поглотило христианство, и они укрепили собой редеющие ряды английской аристократии. Среди них было, к примеру, семейство купцов-сефардов Франко, которое в будущем породило лорда Ладлоу и виконта Бледислоу; герцог Сент-Олбанс происходит из рода Джейкоба Израэля Берналя, казначея синагоги на Бевис-Маркс; лорд Терлоу, лорд Донингтон, графиня Лаудонская, виконтесса Сент-Дэвидс, барон Грей, лорд Ритин, бывшая герцогиня Норфолкская – все они происходят от Пеллегрина Тревеса, итальянского еврея, который поселился в Лондоне в 1740 году и, в свою очередь, происходил от Раши, средневекового ученого, одного из величайших еврейских мудрецов всех времен.

И наконец, можно вспомнить семейство Хименес, которое сначала скопило немалое состояние в Сити, а затем добилось высокого положения в вооруженных силах. Два брата, Моррис Хименес и Дэвид Хименес, получили рыцарское звание. Когда в 1807 году первый обратился за разрешением на ношение оружия, он сообщил Геральдической палате, что «он сам и его семья всегда носили герб… сходный с тем, что носил кардинал Хименес, архиепископ Толедский, примас и регент всей Испании и Кастилии, ибо, по преданию, он происходит из побочной ветви кардинальского рода».

Отнюдь не у всякого еврея, который отпадал от веры, среди потомков рождались герцоги, а лишь у тонкой позолоченной верхней прослойки, которая наладила достаточно прочные социальные связи с внешним миром, чтобы создавать семьи с христианами.

В конце XVIII века в Англии проживало около 20 тысяч евреев, три четверти – в Лондоне, а из них большинство ютилось на улочках вокруг синагоги на Бевис-Маркс и трех ашкеназских синагог – Большой, Новой и Хамбро (ашкеназов было больше, и они чаще пререкались между собой). Но те, кто добился процветания, оставаясь прихожанами лондонских синагог, приобретали себе виллы на окраинах столицы.

Начинал складываться средний класс из часовщиков, оптиков, врачей, учителей, торговцев, а под ним – многочисленный класс нищих.

Гонения на евреев в Восточной Европе заставляли их течь на Запад непрерывной рекой, которая в конце концов переполнила Лондон. Ашкеназы уже не могли справиться с этим потоком, и в 1771 году, пытаясь положить ему преграду, Большая синагога отказалась оказывать помощь иноземным евреям, «которые покинули свои страны без убедительных причин». Некоторые из новоприбывших с надеждой обратились к синагоге на Бевис-Маркс, но получили от ворот поворот: «…Благотворительные заведения, учрежденные испанскими и португальскими евреями, – было сказано им, – имеют целью помощь исключительно своим братьям, кои либо бежали от возможных притеснений, либо попали в трудное положение из-за других несчастий, и не намерены поощрять немецких, голландских и польских авантюристов.»

И не только на таком нижнем уровне сефарды не желали иметь дел с ашкеназами. Они были готовы разговаривать с ними по вопросам, касающимся евреев в целом, но социально предпочитали держаться на расстоянии. Например, в 1745 году Джейкоб Берналь заявил, что хочет жениться на ашкеназке. Маамад скрепя сердце дал ему разрешение на свадьбу, однако никто из раввинов конгрегации не согласился провести церемонию, и в синагоге не позволили устраивать никаких празднований. Когда в 1772 году другой прихожанин, Ашер дель Бланко, захотел последовать примеру Берналя, ему попросту отказали. Но даже эта закрытость давала сбои. Она не имела никаких религиозных оснований, главном образом это объяснялось общественными предрассудками. Если сефарды заключали браки с ашкеназами, это практически всегда означало, что они брали себе в жены или мужья людей не своего класса. Однако со временем значительно усилился приток состоятельных ашкеназов – семейств Коэнов, Голсмидов, Гомперцов и Уэйли из Голландии и Натана Майера Ротшильда из Германии. В 1812 году Мозес Монтефиоре, отпрыск одного из ведущих родов общины Бевис-Маркс, женился на дочери Леви Барента Коэна из голландского Амерсфорта, а три года спустя его брат Абрахам женился на сестре Натана Майера Ротшильда. Богатство знает мало преград, и к концу XVIII века уже появилась на свет Родня, которая будет править английскими евреями в следующие полтора века и играть значительную роль в жизни страны вообще.

Глава 3

Братья Голдсмид

Голдсмит, Голдшмидт, Голдсмид – варианты написания фамилии менялись в зависимости от местонахождения ее носителей. Английской ветви больше нравился один вариант, немецкой – другой, голландской – третий, но что объединяло их всех, так это Мидасов талант и забота о благополучии собратьев. Они были богаты, благоразумно пользовались своим богатством и щедро его раздавали.

Английскую ветвь семьи основал Аарон Голдсмид, который прибыл в Лондон в 1763 году и умер восемнадцать лет спустя, оставив четырех сыновей и четырех дочерей.

Его отец Бенедикт Голдшмидт был видным членом амстердамской еврейской общины и коммерсантом, имевшим широкие связи в различных провинциях Германии. Свои Голдсмиды были во Франкфурте, Хамельне, Касселе, Гамбурге, и, возможно, Аарона отправили в Лондон, чтобы еще больше расширить эту сеть. Шаг оказался весьма удачным. Аарон открыл собственную фирму и наладил выгодные деловые отношения с фирмой «Абрахам Мокатта и сыновья», торговцами драгоценными металлами и агентами Банка Англии.

Еще раньше Мокатта вступил в партнерство с другим брокером – Александером Айзеком Кейзером, образовав фирму «Де Маттос и Кейзер». В 1787 году Ашера Голдсмида, сына Аарона, приняли туда партнером, а чуть позже он женился на дочери Кейзера. В 1799 году фирма сменила имя на «Голдсмид и Мокатта». Четыре года спустя фамилии переставили местами, и с тех пор и по сей день фирма называется «Мокатта и Голдсмид», брокеры драгоценных металлов, и ее до сих пор возглавляют представитель семьи Голдсмид и представитель семьи Мокатта.

Джордж Голдсмид, старший сын Аарона, также поступил в компанию «Мокатта и Голдсмид», но младшие сыновья Абрахам и Бенджамин проявили самостоятельность и сами стали брокерами, сначала скромного уровня с конторой в Гудманз-Филдс, потом, когда дела их наладились, в Кэпел-Корте, возле Банка. В этом им помогло наследство в 15 тысяч фунтов от голландского дядюшки и большое приданое от невест. Абрахам женился на мисс Элиссон из Амстердама, которую в тогдашних хрониках называли «дамой со значительными средствами и обширными семейными связями».

Между тем, пока Абрахам укреплял свое положение, Бенджамин едва не погубил свое. Он вступил в связь с юной и миловидной дочерью пивовара и всерьез подумывал на ней жениться. Его родные прознали об этом, отправили его в длительную поездку по Европе, а девушке предоставили солидного мужа и более чем солидный пенсион. Через несколько лет Бенджамина познакомили с Джесси Саломонс, дочерью Левьена Саломонса, вест-индского торговца. По слухам, ее приданое составляло 100 тысяч фунтов, и, по мнению современников, деньги не были ее единственным достоинством: «Мисс Джесс в самом расцвете своей юности считалась достаточно красивой, чтобы внушать родителям некоторое беспокойство относительно гармоничного сочетания ее характера с другими совершенствами, ибо она была образована лучше, нежели обычно бывает прекрасный пол, а по мыслительным способностям превосходила всех своих родных. Словом, она, можно сказать, обладала существенными преимуществами по сравнению с дамами своего времени».

Они поженились в 1787 году, и обе семьи, по-видимому, с облегчением приветствовали этот союз; однако он был обречен с самого начала и окончился трагедией.

Во время войн, последовавших за Французской революцией, правительство часто обращалось на рынок в поиске средств и однажды столкнулось с непомерными требованиями со стороны банкиров, которые так задрали проценты, что это никак не оправдывалось состоянием рынка. В 1792 году братья Голдсмид сумели прорвать этот тесный круг, выставив заявку на предоставление правительственного займа. Банкиры стали искать самозванцев и нашли не очередной банк, но брокерскую фирму, чье название мало что говорило кому-либо из них, да и вообще кому бы то ни было. Шли годы, и они захотели разузнать побольше. Поскольку банкирский сговор был сорван, предложения займов стали выдвигаться на основе большей конкуренции, и братья зарабатывали на активизации рынка. Сочетание дерзости и деловой хватки сделало их практически неуязвимыми. Когда в черный день 1793 года ценные бумаги упали почти на 4,5 миллиона фунтов, их потери составили всего 50 фунтов. Историк Лондонской биржи писал: «Они были главными баловнями фортуны, которых она особенно любила». К концу века о них говорили с таким же придыханием, как о Бэрингах[8].

Взломав спекулянтскую клику, братья Голдсмид заслужили дружбу молодого Питта, но в те моменты, когда он не входил в правительство – как, например, когда его сменил Эддингтон в 1801 году, – они почти не вели дел с государством. Кроме того, своим пренебрежением практике образования группировок с целью контроля над рынком они нажили себе немало врагов, которые и поодиночке, и, конечно же, объединившись могли принести им немало вреда. В 1795 году Голдсмиды выпустили заем на 18 миллионов, который должен был открыться для широкой публики и получил прозвище «Заем лояльности». Он открылся 1 декабря и за четыре дня превысил намеченную сумму. В 1797 году произошло массовое изъятие вкладчиками депозитов из Банка Англии, и выплаты наличными были приостановлены. Облигации упали на 47 процентов, и «Заем лояльности» был дисконтирован по ставке 14 процентов. Голдсмиды потеряли целое состояние. 1801 год тоже принес катастрофу. Они понесли большие убытки на займах и утратили поддержку правительства из-за падения Питта. В 1803 году Питт вернулся, и они получили передышку, но в 1806 году он умер, и прошло три года, прежде чем фирма «Б. и А. Голдсмид» получила еще один государственный контракт. К тому времени Абрахам уже вел дела самостоятельно.

В 1792 году Бенджамин приобрел в безусловную собственность имение на 60 акров в Рохэмптоне и построил там усадьбу в соответствии со своим, как он считал, положением в обществе. В его дни она считалась «украшением этой части Суррея». Некоторые посетители удостаивали ее сравнения с Виндзорским замком. Окрестные холмы срезали, деревья пересадили, речки пустили по новому руслу, чтобы создать нужный ландшафт. Колонны и лестницы вытесали из прочного сиенского мрамора, и гости поднимались к дому, минуя стражу из массивных бронзовых статуй. В нем было множество гостиных и музыкальных салонов, бальный зал и даже частная синагога. Обеденный зал имел размер 60 на 40 футов и царствовал надо всеми помещениями дома. Бенджамин Голдсмид был блестящим хозяином и считал гостеприимство своим призванием. Среди почетных гостей за его столом бывали Питт, Нельсон и герцог Кембриджский, а праздник, который он задал в честь победы Нельсона в битве при Абукире, вспоминали с благоговейным трепетом и два года спустя. По словам современника, все это было исполнено «в великолепнейшем стиле, превосходившем все, чего тщились добиться где-либо еще… Его усадьба восхитительно озарялась фейерверками. По всему дому разносилась музыка и шум танцев с маскарадами и проч. с перерывами на закуски, которые развлекали его гостей почти сутки напролет».

Кое-кто полагал, что его приемы – часть той цены, которую должен был платить еврей, желая удержать свое место на социальной лестнице, но он и сам нуждался в обществе, чтобы совладать со своей глубокой меланхолией, которая с возрастом только ухудшилась из-за подагры. Это был крупный, тучный, ожиревший мужчина. Под ним подгибались колени, подворачиваясь внутрь. При движении его мучила одышка. Лежа на спине, он был беспомощен, как черепаха, и ему приходилось браться за толстый шелковый шнур, висевший над кроватью, чтобы с его помощью подниматься с постели по утрам. У него было красное лицо, и ему часто отворяли кровь, что ничуть не улучшило его характера. У него случались вспышки ярости, настолько тяжелые и неуправляемые, что какое-то время бывал как бы не в себе.

К концу жизни его уже нельзя было оставлять одного. У жены были свои комнаты, и у подножия его кровати должен был спать слуга. Однако Бенджамин еще мог быть веселым, приятным, добрым и щедрым хозяином для работников, филантропом, доходившим чуть ли не до сумасбродства. Он много тратил на благотворительность, и еврейскую и христианскую поровну. Он был одним из учредителей Морского приюта[9]. Он покровительствовал искусствам и наукам, и, даже когда его тело обрюзгло, а дух омрачился, ум оставался на редкость остер, а его дом все так же был местом сказочных развлечений.

В воскресенье 10 апреля 1808 года, проведя веселый день в кругу родных и близких, он приказал приготовить ему экипаж на следующее утро, чтобы ехать в Сити, и удалился спать. Примерно в восемь часов утра он велел слуге подать ему рубашку. Слуга поспешил за ней и вернулся через минуту, но увидел, что дверь закрыта на замок и засов. Он поднял тревогу, со всех сторон сбежались слуги и дети. С трудом распахнули тяжелую дубовую дверь и увидели, что Бенджамин висит на конце своего шелкового шнура. Судебный дознаватель вынес вердикт о самоубийстве в состоянии психической неуравновешенности.

Умерев, Бенджамин оставил вдову и семерых детей. Его брак не был счастливым. Он был набожным иудеем и еще в молодости брал в поездки личного повара, отчасти потому, что был привередлив в еде, но главным образом чтобы тот готовил ему кошерные блюда. Главный раввин часто бывал у него в гостях и порой вел семейные молитвы. Бенджамин даже отвел небольшой участок у себя в поместье, где выращивал пшеницу особого сорта на мацу (пресный хлеб, который едят на Песах) для главного раввина. Но его личная жизнь, надо признать, состояла не только из молитв и размышлений, и ни религиозные взгляды, ни даже ожирение и болезни не мешали ему волочиться за молоденькими женщинами, а бывшую горничную он сделал своей любовницей. У его жены были некоторые сомнения насчет иудаизма, которые едва ли могли уменьшиться из-за его поступков, и через четыре года после его смерти она окрестилась вместе с семью детьми.

Абрахам разделял склонность своего брата к меланхолии, и какое-то время родственники не сводили с него глаз, боясь, как бы он не последовал примеру Бенджамина, но постепенно к нему вернулось прежнее присутствие духа.

В 1809 году «Б. и А. Голдсмид» успешно управились с 14-миллионным государственным займом и на следующий год объединились с банком Бэрингов, чтобы профинансировать еще один заем – в 13,4 миллиона фунтов. Он был выпущен в атмосфере бума. Затем последовал внезапный спад, и через несколько месяцев акции котировались на 3 процента ниже. Абрахам забеспокоился – у него на руках все еще оставалось акций на миллион фунтов, но пока не отчаивался, так как за его спиной стоял сэр Фрэнсис Бэринг. 11 сентября сэр Фрэнсис умер, «Бэрингз банк» вышел из игры, и тяжесть всего займа пала на Абрахама. К концу месяца акции шли еще на 6,5 процента дешевле. Банкиры, помнившие дерзость Голдсмидов в 1790-х, с мрачным злорадством смотрели на то, как он шатается под бременем. И тут на его плечи легла последняя соломинка. Ост-Индская компания разместила в его компании казначейских векселей на 500 тысяч фунтов для продажи, из которых только 150 тысяч фунтов нашли покупателя. Когда рынок начал проседать, дала отбой. Абрахам мог бы еще взять заем, чтобы преодолеть кризис, но уже не полностью владел собой. Ему казалось, что всё и вся против него. «Я отомщу, – рычал он, потрясая кулаком в адрес невидимого врага, – я отомщу!»

Его близких беспокоило его психическое состояние, и с особой тревогой за ним следила леди Эмма Гамильтон.

После гибели Нельсона в Трафальгарском сражении Эмма осталась со скромными средствами и большими долгами, и Абрахам организовал для нее заем, чтобы помочь ей справиться с временными, как он надеялся, трудностями. Трудности оказались довольно постоянными, и несколько лет спустя он снова пришел к ней на помощь: вместе с сэром Джоном Перрингом – лорд-мэром Лондона – и еще двумя-тремя влиятельными лицами Сити они решили посодействовать ей в ходатайстве о пенсионе. Правительство, похоже, сочло, что пенсион для любовницы адмирала будет плохим прецедентом. Так или иначе, Эмма денег не получила. В ее карманах опустело, и ей пришлось выставить на продажу сельский дом в Мертоне. Желающих купить его не нашлось. Эмма оказалась в отчаянном положении, и в конце концов Абрахам приобрел его за 13 тысяч фунтов. Он прекрасно жил у себя в Морден-Холл и на эту сделку, по-видимому, пошел из рыцарских побуждений. Мертон представлял собою мрачную, неприютную громаду, которая никому не принесла удачи. «Есть в этом месте что-то зловещее, и вряд ли оно когда-нибудь развеется», – сказал Джордж Мэтчем, племянник Нельсона и один из друзей Абрахама.

13 тысяч фунтов хватило ненадолго, и в 1810 году Эмма обратилась к Абрахаму за очередным займом. Он как раз занимался ее делом, когда его постиг крах. Она услышала о его невзгодах. «Надеюсь, все устроится лучше, чем он думает, – писала она 27 сентября. – Он хороший человек, жаль, что ему пришлось страдать».

На следующий день его нашли мертвым с пулей в горле.

Братья Голдсмид были первыми из евреев, кто проник в королевский круг, и в пятницу 14 апреля 1809 года Абрахам Голдсмид принимал у себя в городском доме на Финсбери-сквер трех сыновей Георга III – герцогов Кембриджского, Кумбрелендского и Сассекского – и сводил их на вечернюю службу в Большую синагогу на Дьюкс-Плейс.

Ради такого случая дело обставили особыми церемониями. Дорогу до синагоги усыпали цветами, а у дверей их встретил молодой Натан Ротшильд, один из попечителей. Это произвело такое впечатление на герцога Сассекского, что он заинтересовался еврейской историей. Впоследствии он выучил иврит и выступал за эмансипацию евреев.

Как-то раз у себя в Мордене Абрахам принимал и самого короля.

Георг III и королева Шарлотта однажды прогуливались вдоль Темзы, как вдруг заметили великолепный особняк посреди красивого парка. Узнав, что он принадлежит Абрахаму Голдсмиду, король пришел в возбуждение. «Как, моему другу Абрахаму! Я должен немедленно его увидеть. Пойдите и скажите мистеру Голдсмиду, пусть приготовит нам какой-нибудь легкий завтрак, а мы сейчас же к нему поедем».

Сначала трапеза проходила весьма неловко, ведь король сидел за столом, а Абрахаму и его семье пришлось стоять. Через некоторое время король не стерпел. «Бросьте, Голдсмид, – проворчал он, – если вы не сядете за стол, я сам встану».

Нельсон, леди Гамильтон и разные члены королевской семьи часто наведывались в Морден, но не все ценили тамошнее гостеприимство. «Не понравился мне их обед – еврейский, – написал у себя в дневнике один из почетных гостей. – Главный зал в доме очень пестрый, как и все комнаты, но безвкусный».