Агафоны-рябинники

Ворочая с дедом сено, я не мог оторваться от видения горящего костра у столба, к которому была привязана Любава и кровь из ее ран капала в костер.

В сенокос взрослые редко брали меня с собой в Дальние Пустоши. Чаще приходилось мне оставаться дома с сестренкой.

В знойные дни все живое в деревне хоронилось от жары в тени: куры спасались в подзаборной пыли, свиньи – подо взъездами домов сонно похрюкивали в прохладе. Оставшиеся дома семи-восьмилетние «няни» с малыми детьми прятались под навесом Сажинского дома, играя в камешки. Тут же, на разостланных одеялах сидели и ползали малыши. Лежачие младенцы обретались в колясках из ивовых прутьев.

Моя сестренка – Мотя, прихворнула и я сижу дома, наблюдая из окна за игрой своих сверстниц – «нянь», которые не замечают, чем занимаются их малыши. Один из них дотянулся до земли и тянет в рот овечий помет. Другой лижет грязную щепку. Третий гложет хлебную корку и глотает сопли. Лежачие гукают, пуская пузыри. Все заняты делом.

Но вот Аниськина сестренка, набрав в рот земли, закашлялась и заплакала. Испуганные дети завопили. Наводя порядок, «няни, наскоро обтирают подопечных. Сидячим дают хлебные корки, лежащим – прокисшие соски, из коровьего соска, надетого на спиленный коровий рог или жуют черный хлеб, завертывают в тряпицу и суют в плачущие рты. Рев мало-помалу утихает. Малыши засыпают. Наступает желанный час новых забав «нянь».

В это время из-за угла дома появляется девятилетний Савка – «курицын сын», одетый в девченочный сарафан, платок и передник. Савка – забавник. «Няни» сдержанно смеются. Довольный произведенным впечатлением, Савка улыбается не только выпуклыми серыми глазами и широким ртом, но кажется и веснушки сияют на его лице.

Шмыгнув носом, Савка деловито предлагает «няням» играть в сенокос. Только тут «няни» замечают за Савкиной спиной старый лапоть с сеном, пригнетенный гнетом-палкой. Лапотная обора (веревка) служила Савке – мерину оглоблей. По примеру Савки, две «няни» мигом раздобыли из мусорной кучи по старому лаптю. Остальные добыли косы – палки и начали «косить» траву. Одна «няня» осталась стряпать. Слепив из глины горшочек, чашку, ложки, «стряпуха» скликнула «косарей» на обед. Все сели в кружек и «хлебали» «горячие щи», отдуваясь, как положено в «самделишном» обеде. После «еды» заспорили о том, какие шишки слаще на березах у Сажинского или Житовского дома? Чтобы разрешить «спор», «няни» полезли на березы, забыв обо всем на свете. Между тем некоторые малыши проснулись. Двое годовиков выползли из колясок, другие плакали. Но «няни» ничего не слышали. Опомнились они лишь тогда, когда до них донеслись громкие восклицания вернувшейся с сенокоса Домны Житовой:

«Цюцелы крапивные! Куда ета вы залазали! Гляньте-ко на ребят-то!»

Спуская на землю, «няни, бросились к своим малышам, над которыми уже хлопотала Домна. После ее прихода, я мог пойти в огород, поесть морковки, погулять со сверстниками – Антожкой Сажиным и Савкой, заменявшими мне Ильку, уехавшему на сенокос.

Отпрыски богатеев – Естенька Уваров и Спирька Клещев, двумя годами старше меня, играли своей компанией в чижа, изредка приглашая только Савку, за его выдумки. Они полностью восприняли родительское чванство и привычку – урвать что-нибудь у слабого. Встречаясь со мной, белобрысый Спирька высматривал вороватыми глазами, чтобы выхватить из моих рук – рюшку, ягельскую дудку и кричал: «Медведь! Зачем тебе игрушки?» Следуя за Спирькой, Естюнька пускал в ход кулаки. Ограбленный и избытый, я убегал домой, жаловался Домне, а она советовала избегать встречи с этими змеенышами и не обижаться на свое прозвище.

«Медведь-то самый сильный зверь, – говорила Домна, – не то, что задира-петух – Спирька или кровожадный волк – Естюнька. Вот Антошка не сердится, когда ему крицят: «Антошка, Антошка, поехал за картошкой, задел за пенек, простоял весь денек!» – я смирился со своим прозвищем, оставшимся от деда Панкрата.

К вечеру наша деревня ожила. Звон колокольцев возвещал возвращение стада. Впереди его шла наша житовская черная корова Лысенка, самая бодливая, которая слушалась только пастуха – Проню. Без Прони наша деревня не была бы полноценной. Кривоногий, малорослый и корявый Проня рос сиротой. Летом он кормился по очереди у жителей деревни, а зимой жил у бабки Фетиньи, приютившей сироту, ради «спасения своей души». Проня очень любил животных и они его слушались. За бескорыстие, пристрастился что-либо мастерить или раздаривать, в деревне парня считали «дурачком».

Ходил Проня летом в конопляной портянине, в лаплях, да в сером армяке с оттопыренными карманами. С детства Проня баловался воруя птичьи яйца, которыми ел сырыми. Дед Панкрат урезонивал мальца и это помогло. Ставши взрослым, пастух набивал свои карманы всякой-всячиной. Возвращаясь в деревню, он одаривал ребятишек ягельными дудками, красивыми камушками. Однажды из Прониного кармана выпрыгнула даже лягушка. Что тут было!.. Естюнька хотел было ее прихлопнуть, но Проня запретил: «Лягушка – полезная божья тварь. Она поедает вредную мошкару, мучившую коров». – И пленницу отпустили.

Вслед за стадом, с сенокоса возвращались хозяйки, доили своих буренок, кормили малышей, топили печки, стряпали. Передохнув дома четыре часа короткой летней ночи, они снова отправлялись в Дальние Пустоши.

Деда Панкрата я долго считал волшебником. Самым удивительным для меня был поход с ним за грибами. Ну, разве не волшебник дед, когда, влюбленный в свои поля и леса, он знал все грибные места и учил меня определять их. «Запоминай, Фимка! Белые грибы хоронятся под густыми елями, во мху. Рыжики чаще забегают на полянки по молодому ельнику и сосняку, как и сопливые маслята. А грузди, да подберезовики (местное – целики) – ищи в березняке».

Дед же научил меня ориентироваться по солнцу, а в пасмурные дни – по пням и деревьям. Разве не волшебник он, когда по чириканью или свисту, узнавал какая птичка подает голос. По поведению муравьев, комаров, ласточек дед безошибочно предсказывал погоду. Однажды, в походе за грибами, я палкой разорил муравейник и тем сильно рассердил деда:

– Что это ты делаешь, разбойник?!

– Я не разбойник, а они кусаются. Вот я их и наказал.

– Ах ты балабон! Никогда не смей обижать муравьев! Ведь ты сам их обеспокоил! Они – трудяги великие, лес охраняют от всяких вредных жучков.

С тех пор я никогда не зорил муравьев. Но в очередном походе опять провинился. Сорвав ивовый прутик, я стал хлестать им придорожные кустики и цветы.

– Ты, Фимка, опять своевольничаешь! Если бы тебя этим прутиком похлестать, как ты хлещешь кустики, тебе было бы больно, и ты бы заплакал.

– Не, я бы не заплакал, и кусты не плачут, – возразил я деду.

– Но им больно, только у них языка нету и они не могут сказать тебе об этом. Никогда не хлещи кусты, без надобностев не рви цветы и не ломай деревьев. Лес и все растения освежают воздух, берегут влагу на полях. Без леса трудно прожить.

– Но в деревне у нас нет леса, а мы живем, – не сдавался я.

– Как это нет леса?! А березы у каждого дома. А избы, в какой ты живешь, из чего выстроена? Лукошко твое, ступни, лапти мои – все это из леса, как и ложки, чашки осиновые, корыта, веретена, грабли, лавки, скамейки, полати, прялки, кузова и другая обиходная вещь. Лес надо беречь и охранять от пожаров, от вредных насекомых, как охраняют его муравьи и птички. Понял!

– Понял. Буду беречь лес, муравьев и птичек, – пообещал я и уже никогда больше не нарушал своего обещания.

За буднями и праздниками, в нашу семью вдруг нагрянула беда, дед Панкрат заболел, потерял аппетит, руки и ноги его усохли. На улицу он не выходил, больше лежал на полатях, а потом и вставать у него уже не стало сил. Тетя Домна кормила его с ложечки, как младенца, уговаривала есть, а он отказывался. Однажды, когда в избе никого не было, дед подозвал меня к себе и через силу заговорил:

– Слушай меня, милок. Чую, конец мне приходит. Надо быть, зовет меня к себе Пелагеюшка. То бабка твоя. Она померла ещё до твоего рождения.

– А куда бабка тебя зовет, – обеспокоенно спросил я.

– На небеса зовет. Грехов-то у меня не так уж много.

– Дедуленька! Не уходи на небеса! – заревел я, сжимая руку старика. В груди его что-то хрипело, дед дышал тяжело, на лбу выступил пот.

– Ах ты мой мужичек-боровичек! – прошептал дед и погладил меня, как прежде, по голове. А я уже рыдал в голос и не знал, что говорю с дедом в последний раз.

– Деда! Не уходи на небеса!

– Ты не плачь. Я отжил свой век. Пришла мне пора умирать. Я свой долг выполнил.

– А кому ты был должен и сколько? – выведывал я у старого друга.

– Фимушка! Долг каждого человека – это трудиться всю жизнь и не ради своей корысти, а на благо семьи и хотя бы в малой толике – не в досаду прочим людям. Ещё каждый должен вырастить хороших детей. Об одном жалею, – не сумел отвратить своего сына от скопидомства. Ты, конечно, не будешь таким?

– Не буду скопидомом, – заверил я деда. – А змеи-горынычи умирают или нет? – Старик понял мой вопрос и чуть слышно сказал:

– Чую я, придет такое время и им укорот будет. Ты доживешь до той поры светлой, а мне горько – не дожил, умираю.

– Дедуленька! А как же я буду без тебя, – выл я громко.

– Не реви, Фимушка! Не горюй обо мне сильно. Ведь всем старикам приходиться умирать. Твоя тропа только начинается. А чтоб какая беда не смахнула тебя с пути, крепче держись за добрых людей. Научись плотничать. Жену найди умницу. Обо мне изредка вспоминай, особливо, когда придешь в наш весенний сад. Там я каждую яблоньку своими руками посадил.

Дед устал и сказал мне: «А теперь ты иди погуляй, а я сосну».

Я ушел, а когда вечером вернулся домой, дед уже лежал под образами безгласный навсегда. Тело его прикрыли холстиной. На лице деда застыла печаль. «Ну, конечно же, дед печалился обо мне», – подумал я. Воздух в избе был такой спертый, что казалось, поставь ухват, и не упадет… Меня долго не могли утешить.

Деда схоронили, а я по привычке, приходя с гулянья, заглядывал на полати, чтобы поделиться с дедом радостями и новостями. Но полати были пусты и тоскливо сжималось мое сердце. Утешала меня только надежда, что наверное ангелы взяли деда на небеса. А вот когда умрет Филат, то его, наверняка, черти потащат в ад.

Отец Ильки купил сыну чудный волчок. Я тоже осмелился попросить такую игрушку у своего отца, но услышал сердитую брань:

– Хы, хайтан-дурак! Волцек ему гребтитьця! А того не ведаешь, деньги за ево нада платить, а копейки-то по дороге не воляютця!

Чтобы не разреветься от отцовской брани, я засопел и забрался на полати. Ах, как в тот момент, мне не хватало старого друга! От кручины по деду, тетя Доня отвлекала меня понянчиться с сестренкой, подмести избу, отпускала погулять. Пантелей сделал мне липуньку и волчок. Мать зимними вечерами тешила меня своими былинами про муравьев, победивших медведя, пожелавшего полакомиться муравьиными яйцами.

– Как же они осилили мишку? – спросил я матери.

Они все разом облепили медведю глаза, ноздри. Медведь взвыл и убежал. И у людей так бывает: как нагрянут какие вороги, наши мирные пахари объединяютця в ватагу и одолевают разбойников.

– А у нас в деревне Спирька с Естюнькой, тоже разбойники, все задаются, что у их батек денег много. Они обижают нас, отнимают игрушки.

– Фимушка! Главное-то богатство не деньги, а дружба людей. Недаром говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». На дружбе, да на согласии весь мир держитця. Иначе охотники до чужова в конец бы разорили землю.

– Значит таких, как Естюнька со Спирькой и их отцы – немного?

– Их, конечно, меньше, чем добрых людей. Ты старайся приобресть себе хороших друзей.

– А у меня Илька есть, – похвалился я.

– Илька хороший, но и других надо наживать. Вот Антошка Сажин – славный малец: по дому матери помогает, ребят любит, игрушки им мастерит. Сразу видно человеком будет. И ещё помни, сынок пословицу: «Если хочешь иметь хорошего друга, сам старайся стать лучше».

Мудрые советы деда, матери, тети Дони помогли мне идти по жизни не в одиночку. Я хотел поскорее вырасти, научиться плотничать, пойти на заработки и построить невиданный дворец.

Наконец пришло желанное время. На шестнадцатом году отец взял меня с собой в Рыбинск. Старший брат – Пантелей был уже неплохим плотником и отец советовал мне приглядываться к его работе, чтобы научиться хорошо плотничать: «Глядишь, и прибавят тебе лишнюю копейку к заработку».

Не собираясь следовать отцовскому копеечному расчету, я все же стал наблюдать за работой брата и других плотников, не вдумываясь в «секреты» мастерства до тех пор, пока не повстречал настоящего умельца – морехинского Терентия Пазова, попавшего в нашу артель. Мне довелось пойти с ним однажды на рыбинский воскресный базар.

Проходя игрушечными рядами, я остановился около матрешек.

– Смотри, дядя Терентий, какие красивые матрешки!

– Не, это мазня, – равнодушно откликнулся мой спутник.

– Но ведь краски-то яркие, – настаивал я на своем.

– Яркие-то, яркие, да жизни в этих матрешках нет. Мертвые они, ответил Терентий и повел меня в конец игрушечного ряда к древнему деду Ермолаю. Тот сидел на скромном ящике и по детски приглядывался к нам. Перед ним на подстилке стояли, как живые, гордо-величавые матрешки. Я остолбенел. А Терентий продолжал:

– Видишь, браток, и краски как будто те же, но мастер вложил в них искру своей души и матрешки ожили.

– Да, это какое-то чудо, – удивился я и тут же, к радости продавца, купил у него одну матрешку на память. Идя с базара, Пазов продолжал разговор о мастерстве.

– Молодец Ермолай! Умеет радовать людей! А ведь и плотницкое дело души требует. Вот смотри, – указал он мне на стоявшие рядом два дома.

– Один, будто пришибленный, с несуразно-низкой крышей и такими же подслеповатыми окнами. Стоит, будто милостыню выпрашивает, а почему? Да потому, что строили его равнодушные руки.

– Я посмотрел.

– А теперь взгляни на другой дом. Заметил разницу?

– Заметил.

То-то и оно. Хоромину эту делали умные руки, любящие творить людям добро. Потому-то дом этот и выглядит веселым, словно ребенок, которого одарили калачом. Вот и ты норови сначала уяснить соразмерность во всем, а потом уже возводи дом, да так, чтобы он радовал людской глаз. Ведь нам Матвеевским плотникам надлежит не только поддерживать славу предков, а ещё и приращивать ее своей сноровкой.

– Да, ведь трудновато приращивать-то, – заметил я.

– Конечно, трудновато. Но ведь говорят, чтобы рыбку есть, надо в воду лезть.

– Твою настырность я заприметил и думаю: «Быть тебе умельцем первой руки!»

– Не знаю, смогу ли! – промямлил я.

– Сможешь. Раз интересовался всерьез. Бывает иного вьюношу считают никчемушным. А он растет, встретит доброго советника, а потом вдруг как прыгнет вверх, да так, что затмит всех прежних своим умельством! И заметь, настоящий мастер никогда не довольствуется достигнутым. Кажинный раз он гоношит переплюнуть самого себя! Вот такие-то неуспокоенные души и двигают вперед всякое человечье рукомесло.

Наставления Терентия Пазова стали для меня дорожными указателями и я размышлял: «Идет человек дорогами детства, потом – юности, мечтая о счастливой доле. Эта доля приходит, если он встретит на пути добрых наставников. А если не встретит, то всю жизнь будет блуждать, как в потемки, да так и не найдет самого себя.

Теперь, принимаясь за новую работу, я чувствовал себя как перед неспетой песней, которая обязательно будет спета. Я тщательно вымерял, потом чертил на бумаге план будущего здания, согласовывал его с заказчиком, сообщал плотниками все принимались за работу. Закончив постройку, я хвалил равностных трудяг. Хозяева же и подрядчики редко благодарили нас за отличную работу, считая мастерство «пустяком». Платили нам за тяжкий труд по 25–30 копеек в день.

Однажды в окрестностях Ярославля, наша артель сооружала одному дворянину особняк. Сладив фундамент и изрядно намучившись, мы присели передохнуть. Не успели вытереть пот и прикурить, как услышали гневный окрик подходившего к нам с тросточкой тучного хозяина – господина Прокудина.

– Бездельники! Хамы! Так-то вы работаете! Ни полушки не заплачу лодырям, мать вашу так…!

– Ваше высокоблагородие! – степенно сказал поднявшись старшой, – мы устали, от натуги взмокли и только что присели передохнуть.

Но этот белоручка, презирая нас, как «черную кость», продолжал нас бранить и вынудил приняться за работу. Много ещё пришлось видеть подобных этому Паскудину (так прозвали мы про себя хозяина).

А дома меня угнетало отцовское скопидомство. Став уже взрослым, я продолжал ходить в домотканой одежде и лаптях. Наконец отважился как-то попросить у отца денег на костюм и ботинки.

– Нишкни, шайтан-дурак! – ответил отец.

– Но мне в беседу ходить надо, а туда в лаптях и портянине никто не ходит, – настаивал я.

– Парень женихом стау, а выйти не в цем, – поддержала меня Домна.

– Постыдился бы людей! – разговор встряла мать, вошедшая в избу с подойником молока.

– Цево ты крицишь, батька! В деревне-то смеютця все над тобой! Одеваемся хуже нищих, срамота!

– Моуци, ера пустая! – возражал отец. И все же, дружным натиском всей семьи он был устыжон. Подойдя к заветному шкафу, отец вынул деньги и молча положил их на стол. Купленная вскоре жиниховская справа, пришлась мне впору. Домна вышила мне заранее полотняную рубашку.

Собираясь вечером на посиделки, я заглянул в висячее зеркало и не узнал себя в новом костюме и ботинках. Из зеркала на меня смотрел стройный, молодой брюнет с чуть изумленным взглядом. Недорогой костюм и ботинки придали мне нарядный и солидный вид. «Ну чем не жених»? – подумал я про себя и услышал от сидевшего неподалеку отца:

– Баской! (Красивый – Избекова А. А.), ницево не скажешь! Девки – будут бегать за тобой. – А сам в уме уже подсчитывал, как восполнить в ближайшую ярмарку денежный изъян сына.

Частые свары в семье заводила жена Пантелея – Акулина – редкая неумеха и ленивица, взятая из соседнего уезда. Все помыслы этой смазливой, но пустой и вздорной женщины заключались в собирании сплетен по деревне и передаче из дома в дом, да злостном измышлении на достойных людей, которым она как-то мстила за свое духовное убожество.

Чье-нибудь неосторожное слово или малая неурядица в какой семье, в передаче Акулины обрастали в снежный ком чудовищной небылицы. Злобно завидуя достатку или удачи других, эта деревенская сорока никогда не разносила добрых слухов и мнений о людях. От ее «сообщений» всегда густо пахло помоями.

Во время отлучки своего мужа на заработки, сплетница частенько погуливала с наезжавшими в деревню шерстобитами.

Мать с Домной пытались образумить разгульную молодку, да куда там. «Сколько с быком не биться, молока от него не добиться», – решили они и отступились. Глуповатый Пантелей, будучи, как говорят, «без царя в голове», подпал под влияние жены. Заработанные на стороне деньги он посылал не отцу, а жене. Первенец Пантелея и Акулины – Пахомка, лишенный материнской заботы, всецело оставался на попечении Домны. Если больная тетка не постирает ему бельишко, мальчонка бегал неделями в грязной и вшивой одежде.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Фото авторского обращения к читателям из рукописи Избековой А. А.

2

Авторское название Свято-Покровского Авраамиево-Городецкого монастыря.

3

Терем Асташово, Чухломкой район, Костромской области, фото начала XX века

4

Всемирная выставка в Париже в 1878 году, Фасад здания Русского отдела

5

До 1625 года Матвеевской волостью владел воевода Сабуров. После смерти его, волость отошла к Репниным, владевшим ею до 1851 года – до перехода её в казну за долги обедневших потомков Репниных. прим. Избековой А. А.

6

Авторское название села Троицкого соответствует селу Горелец. Свое название село Горелец получило после лесного пожара, случившегося здесь. Оставшаяся на гари зола удобрила землю, и жители соседних деревень Панино и Меледино распахали гарь, засеяли ее рожью и построили здесь дома, назвав починок Гари (Горелец). Починок известен с 1728 г. и основан на земле Матвеевской вотчины, которая принадлежала князьям Репниным. Горелец особенно бурно рос в XIX веке, и этому способствовал проходивший через него торговый тракт из Казани через Унжу, Парфеньев, Судай, Солигалич и далее к пристаням на реке Сухоне, по которой грузы сплавлялись водой в Архангельск. На обратном пути подводы по тракту везли соль из Тотьмы и известь из-под Солигалича. Потребность в извести была большая, так как она шла на строительство каменных церквей. Троицкая церковь с. Горельца построена в 1864 г. сначала деревянная; затем в 1881 г. освящена и каменная. Источник информации: Баженов И. В. Краткие статистические сведения о приходских церквах Костромской епархии. Кострома, 1911. Стр.344

7

Авторское название Выселки соответствует дер. Ивановское. Деревня Ивановское известна с 1616 г. Деревня сгорела, и в 1795 г. упоминается как Ивановские пустоши или выселки, на которой опять стояло 7 крестьянских дворов, и входила она в матвеевскую вотчину Репниных. Источник информации Белоруков Д. Ф. Деревни, села и города Костромского края, 2000, стр. 338

8

«Цоканье» в разговоре Афанасия, Аграфены, Домны воспринято было от матерей: приведенных из других волостей. В Матвеевской же волости господствовал «акающий» – Подмосковный говор, без «цоканья». прим. Избековой А. А.

9

Авторское название деревни Кроснино соответствует деревне Панино.

10

Авторское название реки Сона соответствует реке Соег.