10 минут 38 секунд в этом странном мире

Все это делалось, чтобы ребенок родился легко и был здоровым.

– Я хочу увидеть ее. Не могли бы вы принести мою дочь?

Не успела Бинназ произнести это, как ее внимание привлекло какое-то движение. Тихо, словно мелькнувшая мысль, Сюзан открыла дверь и выскользнула наружу, – без сомнения, она хотела оповестить своего мужа – их мужа. Бинназ напряглась всем телом.

Харун – мужчина, прямо-таки искрившийся противоположностями. Один день он был невероятно щедрым и милосердным, а на следующий становился до безобразия эгоцентричным и отстраненным. Он был старшим сыном, а потому вырастил своих братьев сам после гибели родителей в автокатастрофе – событие это, разумеется, перевернуло для них весь мир. Трагедия серьезно повлияла на его личность, сделав его гиперопекуном для всей семьи и недоверчивым по отношению к чужакам. Порой он обращал внимание, что внутри его что-то сломалось, и очень стремился наладить это, однако такие мысли не приводили его ни к каким результатам. Он одинаково сильно любил алкоголь и боялся религии. Опрокидывая очередной стакан ракы, Харун обычно давал серьезные обещания своим собутыльникам, а потом, отрезвевший, убитый чувством вины, давал еще более серьезные обещания Аллаху. Ему с трудом удавалось контролировать свой язык, однако с телом дела обстояли куда сложнее. Каждый раз, когда Бинназ беременела, его живот тоже, словно по команде, раздувался – не слишком заметно, однако достаточно, чтобы соседи посмеивались у него за спиной.

– Этот мужчина снова в положении, – закатывая глаза, говорили они. – Жаль, что он сам не может родить.

Больше всего на свете Харун хотел сына. И не одного. Он рассказывал всем, кому не лень было слушать, что у него будет четыре сына, которых он назовет Таркан, Толга, Туфан и Тарик[1]. Долгие годы брака с Сюзан не принесли потомства. Тогда старейшины семейства отыскали Бинназ – девушку, которой едва исполнилось шестнадцать. Неделю семьи вели переговоры, после чего Харун и Бинназ поженились по религиозному обычаю. Брак был неофициальным, и, если бы в будущем что-то не сложилось, светские суды его не признали бы, однако этой детали никто не стал упоминать. Они вдвоем сидели на полу перед свидетелями и напротив косоглазого имама, чей голос стал еще более сиплым, когда он перешел с турецкого на арабский. Всю церемонию Бинназ не поднимала глаз от ковра, хотя периодически против собственной воли то и дело глядела на ступни имама. Его бледно-коричневые носки оттенка высохшей почвы были старыми и поношенными. Каждый раз, когда он менял позу, его большой палец грозился выползти из потертой шерсти, словно и вправду мечтал сбежать.

Вскоре после свадьбы Бинназ забеременела, однако все закончилось выкидышем, из-за которого она чуть не погибла. Полуночная паника, горячие черепки боли и холод в паху, словно ее сжимала чья-то ледяная рука, запах крови, необходимость за что-то держаться, словно она падает, падает, падает… Это же повторялось со всеми последующими беременностями, только еще хуже. Она ни с кем не могла обсудить случившееся, но, казалось, с каждым потерянным ребенком какая-то часть канатного моста, связывающего ее с миром, лопалась и отпадала. И вот осталась лишь совсем хлипкая нить, соединяющая ее с этим миром, помогающая оставаться в своем уме.

После трех лет ожидания старейшины семьи снова принялись давить на Харуна. Они напомнили ему, что Коран позволяет мужчине иметь до четырех жен при условии, что он будет справедлив к ним, а у них нет никаких сомнений, что Харун станет обращаться со всеми женами одинаково. На этот раз они призвали его поискать крестьянку, пусть даже она будет вдовой с собственными детьми. Такой брак тоже не будет официальным, но еще одна религиозная церемония возможна, такая же тихая и быстрая, как в прошлый раз. Как вариант, он может развестись со своей бесполезной молодой женой и жениться снова. До нынешнего момента Харун не прислушался ни к одному их совету. Он сказал, что и двух-то жен содержать сложновато, третья полностью разорит его, да и нет у него намерения расставаться ни с Сюзан, ни с Бинназ, так как он полюбил обеих, пусть и по разным причинам.

Теперь, опираясь на подушки, Бинназ пыталась вообразить, что же делает Харун. Возможно, он лежит на диване в соседней комнате, положив одну руку себе на лоб, а другую на живот, и ждет, когда тишину пронзит крик младенца. Потом она представила себе, как к нему точно выверенными, неторопливыми шагами подходит Сюзан. Бинназ видела их вдвоем, когда они шептались друг с другом, их жесты казались привычными и отточенными, они годами вырабатывались у людей, деливших одно и то же пространство, пусть даже уже не одну постель. Встревоженная собственными мыслями, Бинназ произнесла, обращаясь скорее к себе, чем к кому-то еще:

– Сюзан рассказывает ему.

– Ну и хорошо, – успокоительным тоном сказала одна из соседок.

Сколько всего вложила она в эту фразу! «Пусть она доложит о рождении малютки, которую не способна родить сама». Невысказанные слова повисали между женщинами этого города, как бельевые веревки между домами.

Бинназ кивнула, пусть даже в груди закипало нечто темное – ярость, которую она никогда не выпускала наружу. Она посмотрела на повитуху и спросила:

– Почему малышка все еще не издала ни звука?

Повитуха не ответила. Предчувствие беды засело у нее глубоко-глубоко. В этом младенце было что-то диковинное – и дело не только в тревожном молчании. Она наклонилась пониже и понюхала ребенка. Так она и думала: пудровый, мускусный аромат, неземной какой-то.

Положив новорожденную себе на колени, женщина перевернула ее на животик и хлопнула по попке – один раз, второй. На маленьком личике отразились ужас, боль. Ее ручки сжались в кулачки, ротик растянулся тугой морщинкой, но все равно звука она никакого не издала.

– В чем дело?

– Ни в чем, – вздохнула повитуха. – Просто… Мне кажется, она все еще с ними.

– С кем – с ними? – спросила Бинназ, однако, не желая слышать ответ, быстро добавила: – Тогда сделайте что-нибудь!

Старуха задумалась. Лучше, когда ребенок самостоятельно ищет путь со своей собственной скоростью. Большинство новорожденных тут же привыкают к новому окружению, но есть те, что предпочитают немного задержаться, словно колеблются, стоит ли им объединяться с человечеством. Да и кто станет осуждать их? За долгие годы повитуха повидала достаточно младенцев. Попадались такие, кто накануне рождения или сразу после него был так напуган жизнью, которая давила на них со всех сторон, что тут же сникали и уходили из этого мира. «Кадер», называли это люди, то есть «судьба», – и больше ничего не говорили, потому что сложным, пугающим событиям люди всегда дают простые имена. Однако повитуха верила, что некоторые младенцы просто отказываются от попытки жить, будто бы знают, как им будет тяжко, и предпочитают избегать сложностей. Трусят они или проявляют Соломонову мудрость? Кто знает?

– Принесите мне соли, – попросила повитуха у соседок.

Можно было бы использовать снег, если бы на дворе был свежевыпавший покров. В прошлом она не раз опускала новорожденных в кучу чистого снега и вытаскивала их в нужный момент. Под воздействием холода легкие их открывались, кровь начинала двигаться, а иммунитет укреплялся. Все эти младенцы – все без исключения – выросли потом в крепких взрослых.

Через некоторое время соседки вернулись с большой пластиковой миской и пакетом каменной соли. Повитуха ласковыми движениями поместила малышку в центре миски и принялась растирать ее тельце комочками соли. Как только ребенок перестанет пахнуть ангелом, собратьям придется отпустить ее. На улице, в верхушке тополя, какая-то птичка принялась выводить свою трель. Судя по звуку, это была голубая сойка. Какая-то ворона закаркала, отправляясь в путь навстречу солнцу. Всё вокруг говорит на своем языке – ветер, трава… Но только не этот ребенок.

– Может, она немая? – не унималась Бинназ.

Брови повитухи поползли вверх.

– Потерпи немного.

Как по заказу, малышка начала кашлять. Это был хриплый горловой звук. Вероятно, она проглотила немного соли и ее вкус показался младенцу резким и неожиданным. Густо покраснев, малышка чмокнула и наморщила личико, но плакать все равно отказывалась. Как же она упряма, как же опасно иметь такую бунтарскую душу! Просто натереть ее солью будет недостаточно. И вот тут повитуха приняла решение. Она испробует другой способ.

– Принесите еще соли.

В доме не осталось больше каменной соли, а потому придется довольствоваться столовой. Повитуха проделала углубление в горке соли и полностью погрузила туда ребенка, засыпав кристалликами сначала все ее тельце, а затем и головку.

– А если она задохнется? – испугалась Бинназ.

– Не волнуйся, младенцы умеют задерживать дыхание куда дольше, чем мы.

– Но как вы поймете, что пора ее вытаскивать?

– Тсс! Слушай, – произнесла старуха, приставив палец к своим потрескавшимся губам.

Под верхним слоем соли младенец, открыв глаза, уставился в молочную пустоту. Там было одиноко, но малышка привыкла к одиночеству. Свернувшись клубком, как она это делала многие месяцы, новорожденная ждала своего часа.

Некий внутренний голос говорил ей:

Ах, как хорошо здесь, я больше не хочу наверх.

А сердце ее возражало:

Не будь дурочкой. Зачем оставаться там, где ничего не происходит? Это скучно.

Зачем же покидать место, где ничего не происходит? Здесь безопаснее, настаивал внутренний голос.

Озадаченная внутренней ссорой, малышка ждала. Прошла еще минута. Пустота обвивала и обрызгивала ее, укутывая пальчики на ножках и на ручках.

Даже несмотря на то, что здесь безопасно, как ты считаешь, это не значит, что место подходящее, парировало сердце. Иногда безопаснее всего чувствуешь себя там, где тебе совсем не место.

И вот малышка приняла решение. Она послушается своего сердца – того самого, от которого потом будет полно неприятностей. Ей стало интересно выбраться наружу и исследовать мир, несмотря на все его опасности и сложности, а потому она открыла ротик, чтобы наконец издать какой-то звук, но соль тут же посыпалась в ее глотку, перекрыла ей нос.

И повитуха быстрыми, умелыми движениями погрузила руки в миску и вытащила ребенка. Комнату наполнил громкий и пугающий плач. Все четыре женщины радостно улыбнулись.

– Молодец! – похвалила повитуха. – Почему так долго молчала? Плачь, дорогуша. И никогда не стыдись своих слез. Плачь – и никто не усомнится, что ты жива.

Старуха завернула ребенка в платок и снова понюхала ее. Загадочный, потусторонний аромат испарился, оставив лишь слабый след. Через некоторое время он исчезнет полностью, хотя она знала достаточно людей, которые, даже будучи стариками, все еще испускали едва заметный запах рая. Но у нее не было необходимости делиться такими сведениями. Приподнявшись на носках, повитуха положила новорожденную на кровать рядом с матерью.

Бинназ расплылась в улыбке, сердце ее затрепетало. Сквозь шелковистую ткань она нащупала пальчики на ногах своей дочери – они были идеально красивыми и пугающе хрупкими. Она нежно зажала малышкины кудряшки меж своих ладоней, словно ей в руки кто-то налил святую воду. В эту минуту она почувствовала себя счастливой и полноценной.

– А ямочек-то и нет, – заметила она и про себя захихикала.

– Позвать твоего мужа? – спросила одна из соседок.

В этом вопросе тоже содержалось много невысказанного смысла. Сюзан наверняка уже сообщила Харуну, что ребенок родился, так почему же он еще не прибежал сюда? Он явно задержался для разговора со своей первой женой и пытается унять ее волнение. Видимо, ему это важнее.

Тень промелькнула на лице Бинназ.

– Да, позовите его.

В этом не было необходимости. Через несколько секунд в комнату вошел Харун – он вышел на солнечный свет из тьмы, сгорбившись, втянув голову в плечи. Шевелюра седеющих волос придавала ему вид рассеянного мыслителя, а еще его отличали властный нос с упругими ноздрями, широкое гладковыбритое лицо и темно-карие глаза с опущенными книзу внешними уголками, которые так и светились чувством собственного достоинства. С улыбкой он подошел к кровати. Посмотрел на младенца, свою вторую жену, повитуху, затем на первую жену, а после возвел глаза к небу:

– Аллах, благодарю Тебя, мой Господин! Ты услышал мои молитвы.

– Девочка, – констатировала Бинназ на случай, если он еще не понял.

– Знаю. Следующим будет мальчик. Мы назовем его Таркан. – Харун провел указательным пальцем по лбу ребенка; на ощупь тот оказался таким же гладким и мягким, как любимый амулет, к которому прикасаешься годами. – Она здорова, это самое главное. Все это время я молился. Я сказал Всевышнему: «Если Ты позволишь этому младенцу жить, я больше не стану пить. Ни капли!» Аллах услышал мои мольбы, Он милосерден. Это не мой ребенок и не твой.

Бинназ уставилась на мужа – в глазах ее читалось замешательство. Внезапно ее охватило чувство тревоги. Словно дикий зверь, она ощутила – пусть даже слишком поздно, – что оказалась в ловушке. Она бросила взгляд на Сюзан. Первая жена стояла у входа, губы ее были сжаты так плотно, что совершенно побелели, она была абсолютно неподвижна, если не считать ноги, которая беспокойно постукивала по полу. В ее поведении было нечто такое, что намекало на волнение и даже чрезмерную радость.

– Этот младенец принадлежит Богу, – произнес Харун.

– Как и все младенцы, – пробормотала повитуха.

Не обратив внимания на эту фразу, Харун взял младшую жену за руку и посмотрел ей прямо в глаза:

– Мы отдадим малышку Сюзан.

– Что ты такое говоришь? – пробормотала Бинназ, и собственный голос показался ей каким-то безжизненным и далеким, словно говорил кто-то другой, а не она.

– Пусть Сюзан вырастит ее. Она превосходно справится. А мы с тобой нарожаем еще детей.

– Нет!

– Ты не хочешь других детей?

– Я не позволю этой женщине забрать мою дочь.

Харун глубоко втянул воздух, а затем медленно выпустил его.

– Не будь эгоистичной. Аллах не одобрит этого. Он ведь подарил тебе ребенка. Благодари Его. Ты едва сводила концы с концами, когда вошла в этот дом.

Бинназ покачала головой и продолжала качать ею непонятно зачем: то ли не могла остановиться, то ли единственное, что могла еще контролировать, так это собственные движения. Наклонившись, Харун взял ее за плечи и прижал к себе. И только тогда она замерла, а глаза ее поблекли.

– Ты говоришь неразумно. Все мы живем в одном доме. Ты будешь видеть дочь каждый день. Господи, она ведь никуда не денется!

Если так он решил успокоить жену, это ему не удалось. Она вся тряслась, силясь сдержать боль, что раздирала ей грудь, и закрыла лицо ладонями:

– И кого же моя дочь будет называть мамой?

– Какая разница? Мамой может быть Сюзан. А ты будешь тетей. Мы расскажем дочке правду, когда она станет старше, нет смысла морочить ей голову прямо сейчас. Когда у нас будут другие дети, так или иначе они станут братьями и сестрами. Ты увидишь, как начнут они бушевать в этом доме. И непонятно будет, кто чей. Мы станем одной большой семьей.

– Кто будет кормить ребенка? – спросила повитуха. – Мама или тетя?

Харун поглядел на старуху, и каждая мышца напряглась в его теле. Почтение и ненависть заплясали бешеным танцем в его глазах. Сунув руку в свой карман, он вытащил целую кучу предметов: помятую пачку сигарет, в которую была засунута зажигалка, скомканные банкноты, кусок мела, которым он помечал, что нужно переделать в том или ином костюме, и таблетку от расстройства желудка. Деньги он протянул повитухе.

– Это вам – в знак нашей благодарности, – произнес он.

Поджав губы, повитуха приняла плату за свой труд. По ее опыту, идти по жизни в относительной целости и сохранности можно в основном благодаря двум принципам: пониманию, когда лучше прийти, и пониманию, когда лучше уйти.

Соседки принялись собирать свои вещи и убирать пропитанные кровью простыни и полотенца, а по комнате, словно вода, проникшая в каждый угол, разлилось молчание.

– Мы уходим, – с тихой решимостью сказала повитуха; две соседки скромно стояли по обе стороны от нее. – Мы закопаем плаценту под розовым кустом. А это… – Костлявым пальцем она указала на пуповину, которая лежала на стуле. – Если хотите, мы забросим ее на крышу школы. Ваша дочь будет учительницей. Или отнесем в больницу. Тогда она будет медсестрой, а может, и врачом – кто знает.

Харун обдумал оба варианта.

– Пусть будет школа, – кивнул он.

Когда женщины ушли, Бинназ отвернулась от мужа, обратив свой взгляд на прикроватный столик, где лежало яблоко. Оно начало гнить – разложение это было до боли медленным, спокойным и незаметным. Коричневый оттенок напомнил ей носки имама, который женил их, и как после церемонии она, в мерцающем покрывале, скрывавшем ее лицо, сидела одна на этой самой кровати, а ее муж вместе с гостями пировал в соседней комнате. Мама ничего не рассказала ей о том, чего следует ожидать в первую брачную ночь, зато старшая тетя с бо́льшим сочувствием отнеслась к тревогам девушки, дала ей таблетку, которую нужно было положить под язык. Прими ее, и ты ничего не почувствуешь. Все закончится – ты и заметить не успеешь. В суматохе дня Бинназ потеряла таблетку, которая, как она подозревала, все равно была бесполезной конфеткой. Она ни разу не видела обнаженного мужчину, даже на картинках. Несмотря на то что она часто купала своих младших братьев, у нее были подозрения, что тело взрослого мужчины – совсем другое. Чем дольше она ждала своего мужа в этой комнате, тем сильнее становилась ее тревога. Едва заслышав его шаги, Бинназ потеряла сознание и упала на пол. Открыв глаза, она увидела соседских женщин, неистово растирающих ее запястья, увлажняющих лоб, массирующих ступни. В воздухе повис резкий запах одеколона и уксуса, а также оттенки чего-то другого, чего-то незнакомого и непрошеного, который, как она потом поняла, исходил от тюбика с лубрикантом.

После, когда они все-таки остались вдвоем, Харун подарил ей ожерелье, сделанное из красной ленты и трех золотых монет – каждая обозначала добродетель, которую она должна принести в этот дом: молодость, покорность и плодовитость. Заметив, как она нервничает, он говорил тихо, и его голос растворялся во мраке. Харун был ласков, однако отчетливо ощущал присутствие людей, ждавших за дверью. Он спешно раздел ее, возможно опасаясь, что она снова потеряет сознание. Бинназ все это время провела с закрытыми глазами, на лбу у нее выступил пот. Она начала считать: «Один, два, три… пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…» И продолжала делать это, даже когда он сказал:

– Прекрати эту чепуху!

Бинназ была неграмотной и умела считать лишь до девятнадцати. Каждый раз, добравшись до этого числа, до этого непреодолимого барьера, она набирала в легкие воздуха и принималась считать с начала. После бесконечных девятнадцати Харун наконец выбрался из кровати и пошел прочь из комнаты, оставив дверь открытой. Затем в спальню ворвалась Сюзан и включила свет, не обращая внимания ни на обнаженную Бинназ, ни на запах пота и секса, повисший в воздухе. Первая жена выдернула простыню, осмотрела ее и, явно довольная, безмолвно удалилась. Остаток вечера Бинназ провела в одиночестве. Уныние осело на ее плечах тонким слоем, словно их припорошило снегом. Когда она припомнила все это теперь, с ее губ слетел странный звук, который походил бы на смешок, если бы в нем не было столько боли.

– Ну же, – сказал Харун. – Это не…

– Это была ее идея, верно? – Бинназ перебила его, такого раньше никогда не случалось. – Она сама выдумала этот план? Или вы строили его вдвоем несколько месяцев? За моей спиной.

– Конечно, ты хотела сказать что-то другое. – Харун был потрясен, но, возможно, не самими словами, а тоном жены; левой рукой он погладил волосы на внешней стороне своей правой руки, глаза его казались потускневшими и отрешенными. – Ты молода. А Сюзан стареет. У нее никогда не будет собственного ребенка. Сделай ей подарок.

– А я? Кто сделает подарок мне?

– Разумеется, Аллах. Он уже сделал его, разве ты не поняла? Не будь неблагодарной.

– Я должна быть благодарна за это?

Бинназ слегка взмахнула руками, этот жест был настолько невнятным, что мог относиться к чему угодно – и к этой ситуации, и даже к этому городу, который теперь казался ей всего лишь одним из захолустных селений на какой-то старой карте.

– Ты устала, – сказал Харун.

Бинназ начала плакать. В ее слезах не было ярости и обиды. Это были слезы обреченности – ее поражение было равносильно утрате более масштабной веры. Воздух у нее в легких был тяжелее свинца. Она приехала в этот дом, когда сама еще была ребенком. Теперь же, родив собственное дитя, она не могла вырастить ее и вместе с ней наконец повзрослеть. Она обвила колени руками и еще очень долго молчала. Итак, тема была закрыта здесь и сейчас, хотя, говоря по правде, она всегда оставалась открытой, эта рана посреди их жизни, рана, которая никогда не затянется.

За окном, толкая вперед по улице свою тележку, какой-то торговец откашлялся и принялся нараспев нахваливать абрикосы, сочные и спелые. Сидя в доме, Бинназ подумала: как странно, сейчас не сезон для абрикосов, сейчас время ледяных ветров. Она поежилась, будто холод, которого не чувствовал торговец, просочился сквозь стены и окутал ее. Она закрыла глаза, но темнота ей не помогала. Она видела снежки, они падали, складываясь в ужасающие пирамиды. И теперь они посыпались на нее, мокрые и жесткие, из-за того что в них были камни. Один снежок ударил ее по носу, за ним последовали другие – они летели быстро, и их было много. Еще один снежок угодил ей в губу и разбил ее. Ахнув, она открыла глаза. Это было на самом деле или это просто сон? Бинназ неуверенно дотронулась до носа. Из него текла кровь. И на подбородке у нее была кровь.

Как странно, снова подумала она.

Неужели никто больше не видит, какую ужасную боль она испытывает? А если не видит, означает ли это, что все происходит только у нее в голове, что все это просто выдумка?

Этот случай не был для нее первой встречей с душевной болезнью, однако навсегда остался самым ярким. Даже спустя многие годы каждый раз, когда Бинназ задумывалась о том, как и когда здравый ум ускользнул от нее, словно вор, убегающий во мрак через окно, в мыслях она возвращалась именно к этому моменту, который, как ей казалось, подорвал ее навсегда.

Тем же вечером Харун поднял малышку в воздух, повернул в сторону Мекки и произнес в ее правое ушко азан, зов к молитве.

– Ты, моя дочь, ты по желанию Аллаха станешь первой из многих детей под этим кровом, ты, чьи глаза темны, словно ночь, я назову тебя Лэйла. Но не просто какая-то Лэйла. Еще я нареку тебя именами моей матери. Твоя нинэ была честной женщиной, она была очень верующей, какой, я уверен, однажды будешь ты. Я нареку тебя Афифа – «целомудренная, чистая». А еще я нареку тебя Камила – «совершенная». Ты будешь скромной, чистой, как вода… – Харун замолчал; его начала мучить мысль, что не всякая вода чиста, и тогда он добавил, несколько громче, чем хотел, просто чтобы на небесах ничего не перепутали и Бог понял его правильно: – Как родниковая вода – чистая, незагрязненная… Все матери Вана станут журить своих дочерей: «Почему ты не такая, как Лэйла?» И мужья будут говорить своим женам: «Почему ты не смогла родить такую же девочку, как Лэйла?»

Тем временем малышка пыталась запихнуть кулачок себе в рот и каждый раз, потерпев неудачу, морщила губки и корчила недовольную мину.

– Я буду очень гордиться тобой, – продолжал Харун. – Твоей верностью своей религии, верностью своей нации, верностью своему отцу.

Раздражаясь на саму себя и в конце концов уразумев, что ее сжатая ручка просто-напросто слишком велика, малышка принялась рыдать так, словно решила наверстать упущенное время молчания. Ее тут же отдали Бинназ, которая, ничуть не усомнившись, принялась кормить ребенка – жгучая боль выписывала круги вокруг ее сосков, словно хищная птица в небесах.

Чуть позже, когда малышка заснула, Сюзан, поджидавшая в сторонке, подошла к кровати, стараясь двигаться беззвучно. Не поднимая глаз на вторую жену, она забрала младенца у матери.

– Я принесу ее снова, когда она заплачет, – нервно сглатывая, произнесла Сюзан. – Не волнуйся. Я хорошо о ней позабочусь.

Бинназ ничего не сказала в ответ, ее лицо было бледным и истертым, словно старая фарфоровая тарелка. Она не издавала никаких звуков, кроме дыхания, очень слабого, но все же ощутимого. Ее утроба, ее разум, этот дом… даже древнее озеро, где, как говорили, утопилось множество отвергнутых влюбленных, – все казалось пустым и высохшим. Все-все, кроме ее болезненной набухшей груди, из которой ручейками подтекало молоко.

Теперь, оставшись в комнате один на один с мужем, она ждала, что он заговорит. Бинназ хотелось услышать вовсе не извинение, а скорее признание того факта, что ей пришлось столкнуться с несправедливостью и невероятной болью, которую еще предстоит пережить. Но Харун тоже ничего не сказал.