Первые леди Рима

Такие рассказы отражают длительные усилия римских моралистов, демонстративно оплакивавших ненасытность плутократов, искателей удовольствий, как среди своих современников, так и в предыдущие эры. Сам Плиний Старший сокрушался, что в его дни римляне тратят более 100 миллионов сестерциев в год на жемчуг и духи, привозимые с Востока. Огромные расходы на пищу были особенным источником ярости критиков{106}. Непристойные истории о разнузданных банкетах Антония и Клеопатры и безумных тратах денег взывали к римской морали. Вероятно, одной из самых известных привычек Клеопатры была ее любовь принимать ванну в ослином молоке, чтобы сохранять кожу мягкой. Учитывая тот факт, что привычку принимать точно такую же ванну, как говорят, имели многие женщины позднего Рима, считавшиеся такими же расточительными и развращенными (например, вторая жена Нерона, Поппея), можно предположить, что это было обычным обвинением любой женщины, которую критиковали за оскорбление морали{107}.

Летом 32 года до н. э., после года или двух такой травли, Антоний наконец развелся с несчастной Октавией, приказав своим людям отправиться в Рим и выселить ее из его дома. Тут пропагандистская машина Октавиана заработала на полную мощность{108}. Он отправил делегацию к жрицам Весты, которые обычно действовали как хранительницы важных городских бумаг, с приказом принести завещание Антония. Когда весталки отказались отдать бумагу, Октавиан сам явился забрать документ – уже оценив его содержание со слов двух бывших сторонников Антония, которые были свидетелями при его составлении и впоследствии нарушили свой долг. Получив завещание, Октавиан собрал Сенат и народную ассамблею и устроил чтение его вслух. Из озвученных пунктов выяснилось, что Антоний оставляет огромную сумму денег своим детям от Клеопатры и, что самое страшное, хочет быть похоронен рядом с египетской царицей в Александрии{109}.

Обнародование завещания другого человека против его воли было делом незаконным, и шаг Октавиана вызвал совершенно различную реакцию. Некоторые говорили, что его действия объяснялись тревогой и скептицизмом; другие считали, что документ убедил каждого, даже ближайших друзей Антония, в их худших предположениях, что Антоний полностью находится под каблуком женщины и даже планирует перевести центральное правительство Рима на Нил{110}. Но исход был один. Образ Антония, римского полководца, одетого в восточные одежды и идущего за носилками женщины в компании ее евнухов, не мог быть принят Римом. В октябре Сенат принял резолюцию, объявляющую войну. Однако, не желая подвергаться обвинению в начале гражданской войны, официальной целью Октавиан объявил не Антония, который, в конце концов, был римлянином, – а Клеопатру, которая заставила Антония обнажить свой меч и вынудила его сражаться на стороне Египта{111}.

Несколько следующих месяцев были истрачены на подготовку к войне. Армии были отмобилизованы, казна пополнена, лояльность союзников куплена обещаниями земель и наград. С обеих сторон идеологическая подготовка кампании продолжалась всю осень и зиму 32 года. Циркулировавшие истории о знамениях и приметах, предсказывавших Антонию поражение, вероятно, запускались агентами Октавиана. Сам Октавиан всенародно заявил, что Антоний живет на наркотиках и что, когда дойдет до сражения, врагами римлян будут парикмахеры Клеопатры, ее евнухи и ее фрейлины{112}.

На самом деле Антоний, имевший в своем распоряжении все богатства Клеопатры, начал войну с большим количеством сил и ресурсов{113}. Но благодаря великолепному управлению войсками помощника Октавиана, Агриппы, преимущество Антония исчезло уже в первых же стычках весной и летом 31 года до н. э. В конце концов основная масса флота Антония встала на якорь возле мыса Акций, в узкой горловине Амбракийского залива. В полдень 2 сентября, после нескольких дней противостояния, флоты противников начали двигаться навстречу друг другу по сверкающей синей поверхности Ионического моря, чтобы решить судьбу Римской империи{114}.

…С одной стороны был Август Цезарь, ведя людей Италии в бой вместе с cенатом и народом Рима, c его домашними и его великими богами… с другой стороны, со всем богатством варварского мира… торжествующе выступил Антоний… с ним двигался весь Египет и власть на Востоке от самой далекой Бактрии, но завершала все и вызывала наибольшее возмущение его египетская жена! Они примчались на большой скорости, вся поверхность моря была взбита в пену, и как бабочки над волнами взлетали тройные ряды их весел… свежая кровь начала красить бразды полей Нептуна…

Но высоко на мысе Акций Аполлон увидел это и натянул свой лук. В ужасе пред ним весь Египет и Индия, все аравийцы и все савцы развернулись назад, и сама их царица, как можно было увидеть, призывала новые ветры в свои паруса{115}.

На многие годы после битвы при мысе Акций образ Клеопатры, поднявшей красные паруса и позорно бежавшей вместе с Антонием с места сражения, стал постоянной темой литературных произведений, написанных в честь победы Октавиана. Но сражение при мысе Акций не опустило финального занавеса – на самом деле потери в нем оказались относительно невелики. Но оно стало поворотной точкой, решившей судьбу Октавиана и его борьбы с Антонием.

Вместе с несколькими уцелевшими кораблями Антоний и Клеопатра вернулись к жизни в Александрии, где они оставались еще год, пока летом 30 года до н. э. сюда не прибыл Октавиан и не нанес окончательного удара по наземным и морским силам соперников. Последний акт истории Антония и Клеопатры превратился в легенду. После того, как раздавленный Антоний покончил жизнь самоубийством и истек кровью на руках у Клеопатры, египетская царица смогла убедить Октавиана в своей лояльности, даже предложив подарки Октавии и Ливии, чтобы заслужить их расположение. Таким образом, она заработала разрешение посещать гробницу Антония – где позднее и была найдена мертвой на золотой кушетке, отравив себя или укусом змеи, как сообщала наиболее популярная версия, или выпив яд из пузырька, укрытого в головке одной из шпилек на голове. В ответ на упрек римского солдата у одной из ее умирающих фрейлин, Шармион, также принявшей яд, хватило дыхания прошептать: «Не более того, что сделала эта дама, наследница столь большого числа царей». Шестнадцатью веками позднее Шекспир позаимствовал эту тему для построения собственного сюжета{116}.

Мечта Октавиана провезти своих венценосных пленников по улицам Рима не исполнилась, но позднее он пронес по ним в триумфальной процессии изображение Клеопатры – которое, как говорили, изображало змею, впившуюся челюстями в мертвую царицу.

Последняя гражданская война Республики завершилась. В отличие от отца и бывшего мужа, Ливия оседлала верную лошадку.

Ливия не скоро стала императрицей. Трансформация из республики в монархию после смерти Антония и Клеопатры не была мгновенной. Рим все еще был изранен и кровоточил после нескольких десятилетий гражданской войны, и Октавиан понимал необходимость действовать аккуратно – слишком хорошо помня судьбу своего великого дяди, Юлия Цезаря, чьи попытки железной рукой заставить государство принять автократическое правление привели к его убийству.

В 27 году до н. э., через три года после смерти Антония и Клеопатры, Октавиан устроил огромное шоу, где отказывался от чрезвычайной власти, данной ему как триумвиру, обещая восстановить Республику и отклоняя деспотическое царствование. В ответ на этот жест самоуничижения Сенат, чьи ладони уже были умаслены обещанием реставрации его прошлой конституционной власти, умолил Октавиана стать пожизненным консулом и настоял на принятии имени Августа, означающего «божественно оберегаемый», и титула принцепса, или «первого горожанина», – в Республике им фамильярно обозначался ведущий государственный лидер. Сенаторы эффектно передали Октавиану ключи от империи, а мандат на абсолютную власть оказался аккуратно скрыт под традиционной республиканской риторикой, смазавшей переводимые стрелки.

Ливия не получила официального титула. Август не решился дать своей жене почетное имя, эквивалентное его имени, и только после его смерти, почти через сорок лет, ее роль в династической структуре изменилась – теперь ее имя стало звучать как Августа. Это могло читаться как императрица – но на латыни нет эквивалента этого слова. Римский народ, видимо, не возражал против размещения портретов Ливии в общественных местах после разрешения 35 года до н. э. Но утверждение ее официального статуса, подобного статусу царицы в восточных царских семействах, в римском обществе, все еще приемлющем идею только мужского управления, и в котором память о Клеопатре была очень свежа, представлялось слишком уж далеко идущим шагом{117}.

Победа Августа была достигнута под лозунгом очищения Рима – не просто его улиц и общественных мест, но его сердца и души. Критикуя Антония и Клеопатру как носителей порока, коррупции и моральной распущенности, которые так ослабили старую Республику, новый римский правитель подавал себя защитником традиционных добродетелей давно ушедших дней, когда мужчины отставляли свой плуг, чтобы отправиться на войну, а женщины скорее бы умерли, чем предали свои брачные клятвы.

Если бы эта иллюзия работала в собственной семье императора, в его шкафу не было бы скелетов. И пока Октавиан занимался восстановлением заброшенных храмов и древних законов, которые обещали возродить приличия, его старшая сестра Октавия, его дочь Юлия и его жена Ливия оказались реинкарнациями добродетельных женщин этого золотого века – Лукреции, Ветурии и Волумнии, чьи чистые, мудрые образы помогли в прошлом спасти Рим.

Но по крайней мере одна из этих женщин оказалась гораздо менее удобным образцом, нежели прочие. Август, как сформулировал один исследователь, мог «самоуверенно моделировать семейное наследие, неотразимое, как Камелот Джеки Кеннеди»{118}. Но, подобно истории с Камелотом, мечты были разрушены, мираж внезапно рассеялся.

Глава вторая

Первое императорское семейство

Женщины Октавиана Августа

Есть хоть кто-нибудь в Риме, с кем не переспала бы моя дочь?!

Август в «Я, Клавдий», эпизод 2«Ожидание за кулисами», Би-би-си, 1976 год{119}.

Политическая программа первого римского императора началась, литературно выражаясь, дома. Решив доказать своим подданным, что он действительно «первый среди равных» – человек из народа, обычный парень, как все они, Август отклонил возможность переехать в богатый дворец в восточном стиле, как у Клеопатры. Он предпочел остаться с семьей жить в своем старом доме на элитном, но плотно заселенном Палатинском холме, где народ мог гулять прямо перед его входной дверью – древнеримский эквивалент современного хода медийного политика, оставляющего свою фамилию в общем телефонном справочнике{120}.

Лавровые деревья обрамляли входную дверь императорского дома – вероятно, они были выращены из веток, срезанных в поместье Ливии, Прима-Порта. Кроме них лишь дубовый венок, врученный Августу благодарным государством, выделял снаружи его дом среди соседских. Внешнее подобие остальным домам повторялось и внутри. Каменно-серым минималистским интерьером и простой мебелью дом, где жило первое римское семейство, поражал скромностью – по сравнению с грандиозными резиденциями более поздних императоров. По крайней мере, так заметил один из посетителей:

«Новый дворец [Августа] не выделялся ни размером, ни элегантностью; двор с навесом, поддерживаемым квадратными каменными колоннами из вулканического туфа; жилые комнаты без мраморных или тщательно уложенных мозаичных полов… Как просто был обставлен дворец Августа, можно заключить, осмотрев все еще стоящие тут ложа и столы, многие из которых вряд ли считались бы подходящими даже для рядового горожанина»{121}.

Светоний, автор этого описания, посетил дом только несколько десятилетий спустя после того, как его занимали Ливия и Август. Его оценка относительного отсутствия роскоши подтверждается раскопками на Палатинском холме, осуществленными между 1861 и 1870 годами Пьетро Роса, итальянским архитектором и топографом, который работал по поручению Наполеона III – который сам был отпрыском имперской династии и был захвачен идеей найти дворцы Цезарей{122}. Открытие Росой в 1869 году части дома Августа, которую посчитали личными покоями Ливии благодаря находке свинцовой водопроводной трубы, подписанной ее именем, доказало, что дом действительно был выложен черно-белой мозаикой, а не более дорогим привозным мрамором. Бережливое использование местного камня красноречиво показывало римской публике скромные вкусы новой имперской семьи{123}.

По общему признанию, старое имение, конфискованное у Гортензия, расширилось за предыдущее десятилетие. Через два года после женитьбы на Ливии Август приобрел соседнее хозяйство – виллу, принадлежавшую ранее римскому сенатору Катуллу, когда-то самому богатому человеку в Риме. Покупка сделала Августа самым крупным землевладельцем на Палатине, и теперь объединенные здания не только вмещали аппарат имперского правительства, но обеспечивали жилые апартаменты для всей семьи. На великолепных стенных росписях, изображавших мифологических существ и сельские пейзажи, преобладали дорогая красная киноварь и желтая краска, демонстрируя важность семейства и его выдающееся социальное положение, – но таким образом, чтобы чувствовалась четкая грань между демонстрацией хорошего вкуса и оскорбительным выставлением напоказ богатства. Став принцепсом, Август также добавил к дому пристройку в форме храма, посвященного своему покровителю Аполлону, которая занимала пространство размером в половину футбольного поля. Со священным покровителем, живущим за соседней дверью, Август начал демонстрировать эстетику трезвости, заставляя всю семью делать то же самое.

При этом личные привычки Августа к воздержанию от роскоши действительно расширялись: вне зависимости от сезона он спал в одной и той же спальне на низкой кровати с простыми простынями, питался в основном рационом из сухого хлеба, рыбы, сыра и фиговых плодов, отказался от шелков и тонкого льна, которые носили аристократы, – новая императрица Ливия тоже делала вид, что у нее мало времени, чтобы заниматься своей внешностью, и, как говорили, следовала примеру мужа, одеваясь в неброском стиле и избегая украшений{124}. Такое поведение было подражанием поведению чтимой в народе Корнелии, которая когда-то замечательно возразила собеседнице, хваставшейся своими драгоценными украшениями, что ей не нужна такая роскошь: «Мои украшения – это мои дети»{125}. Даже рецепт, который Ливия демонстративно использовала для зубной пасты, был широко распространенным: сушеная садовая крапива (особый сорт, выбираемый за его абразивные свойства), вымоченная в морской воде и запеченная с каменной солью до обугливания – неаппетитный на вид состав, правда, в данном случае еще и сбрызнутый экзотическим привозным нардовым маслом{126} [4].

Еще одним популистским жестом с Палатина был указ, чтобы все простые шерстяные плащи императора изготавливались лично Ливией, Октавией, Юлией, а в конце жизни – еще одной из его внучек. Работа с шерстью считалась идеальным времяпрепровождением для римской матроны, что отразилось в римских легендах о добродетельных женщинах, занятых ткацким станком и спицами. В обычае было прикреплять нечесаную шерсть к дверному проему, когда невеста впервые переступала порог дома мужа{127}. Август заставлял жену, сестру и дочь заниматься шерстью, чтобы создать образ классического римского дома, демонстрируя верность традициям. Ткацкие станки обычно устанавливались в атриуме – самом людном месте в доме; в богатых домах здесь вдобавок было самое лучшее освещение для работы, а рабы могли трудиться под присмотром своих хозяек. Посетители и любопытные прохожие на запруженных улицах у дома императора, заглядывая в широкие двойные двери, сознательно постоянно державшиеся открытыми, таким образом могли наблюдать за императрицей и ее женской прислугой, занятой домашними делами в большом прохладном помещении{128}.

Усилия Августа показать своих родных женщин в виде сельских дам у ткацкого станка трудно сопоставляются с тем фактом, что домашнее хозяйство на Палатинском холме велось сотнями людей, некоторые из них были заняты исключительно изготовлением императорской одежды. Мы можем даже назвать имя как минимум одного такого работника. В 1726 году на римской Аппиевой дороге был раскопан необычный похоронный склеп или columbarium, построенный к концу правления Августа; его открытие позволило реконструировать и почти с медицинской точностью определить персонал – как оказалось, состоявший в основном из мужчин, – который выполнял ежедневную домашнюю работу семьи Августа.

Похоронный склеп, или Monumentum Liviae, содержал кремированные останки более тысячи римских рабов и свободных граждан, их пепел был уложен ряд за рядом в ollae (похоронные урны), установленные в крохотные ниши вокруг склепа, как в норки голубей, – отсюда и название таких помещений columbarium, что означает «голубятня». Большинство погребенных тут работали на императорский дом, и благодаря расшифровке надписей на мраморных пластинах под каждой нишей мы теперь знаем, что примерно девяносто человек, пепел которых найден тут, работали на Ливию. Парикмахеры, массажисты, привратники, переписчики и секретари, бухгалтеры, лакеи, весовщики шерсти, мойщики окон, сапожники, строители, водопроводчики, полировщики мебели, ювелиры по золоту и серебру, пекари, поставщики провизии, медики, кормилицы, даже человек для ухода за ее жемчугом, – вот люди, выполнявшие для Ливии перечисленные выше функции. Среди записанных имен мы нашли свободного человека по имени Окт, занятием которого было взвешивать и раздавать шерсть рабыням императорского дома для работы на ткацких станках{129}.

Останки в Monumentum Liviae являются лишь образцом «штатного расписания» слуг в римском аристократическом доме и не включают тех, кто работал в других владениях Ливии, таких как вилла Прима-Порта. Только самые богатые римские семьи могли позволить себе содержать столь многочисленных слуг, а высокая специализация занятий указывает на богатство и престиж их хозяина. Гардероб Ливии был столь забюрократизирован, что она держала двух слуг, следивших за ее церемониальной одеждой, еще одного – чтобы убирать ее одежду, и одного, по имени Пармено, – чтобы ухаживал за ее пурпурными одеяниями. Локиз, sarcinatrix, следил за починкой одежды, Менофил, сапожник (calciator), содержал в порядке обувь императрицы, массу сандалий и ботинок на пробковой подошве, которые обычно носили римские женщины; а профессия Эвтакта, называемая capsarium, предположительно заключалась в том, чтобы следить за какой-то коробкой, или сундуком для хранения одежды Ливии, или, может быть, за каким-то более портативным хранилищем, которое служило императрице в качестве ручной клади{130}.

Мы, вероятно, увидели бы Ливию и Октавию, сидящих на виду у проходящего мимо римского плебса, либо Августу, старательно ткущую тоги, – это имело тот же смысл, что и соревнование по приготовлению пищи, проводимое каждые четыре года между супругами потенциальных американских кандидатов в президенты{131}. С талантом Августа к рекламе нетрудно вообразить, что картина ткущих жены и сестры имела целью сохранить поддержку народа и показать ему, что первая семья империи живет так же, как живет любой римлянин – хотя римский плебс наверняка принимал этот образ за символ. Но во всей этой тщательной постановке главной была прозрачность. Реальная обеспокоенность Августа по этому поводу была столь глубокой, что он и в старости повторял все то же, запрещая единственной дочери Юлии и своим внучкам «говорить или делать что-либо плохое или то, о чем нельзя было бы сообщить в ежедневных хрониках» – издававшемся для народа бюллетене ежедневных новостей с Палатина{132}.

В случае Юлии это оказалось пустыми предупреждениями.

Мы в последний раз видели Юлию, когда она была вопящим новорожденным младенцем, только что попавшим в руки акушерок от ее матери Скрибонии накануне отъезда Августа к Ливии. Ко времени, когда ее отец стал правителем Римской империи, девочке исполнилось десять лет, и ее приняли в счастливую семью, которую так старательно создавал Антоний. На Палатине ее окружал дом, полный кузин и кузенов, очень близких ей по возрасту. Здесь были ее сводные братья Тиберий и Друз, а также кузина Антония Младшая – самая младшая из четырех дочерей Октавии, а также сын Октавии Марцелл, на три года старше Юлии{133}.

Хотя древние римские биографы зачастую с мельчайшими подробностями описывали детские дни будущих императоров, они, как правило, совершенно не интересовались годами взросления их сестер и кузин. Основываясь на рассказах о воспитании других римских девочек ее круга, мы знаем, что детство для девочек, подобных Юлии, заканчивалось слишком быстро. Иллюстрацией резкого перехода от детства к взрослости, минуя подростковый период, может служить такой обычай: если девочка умирала до достижения возраста замужества – который был законно установлен отцом Юлии с двенадцати лет, – ее любимые игрушки могли быть похоронены вместе с ней; игрушки, которые служили в первую очередь для обучения, обозначавшие цели, к которым ей следовало стремиться во взрослой жизни. В гробах юных римских девочек находили кукол, обычных – и собранных из деталей слоновой кости. У кукол были взрослые пропорции и широкие бедра, демонстрировавшие готовность к деторождению, – полная противоположность, скажем, современной Барби. Прически кукол соответствовали последней моде в среде женщин элиты того времени{134}.

Ребенком Юлия имела более простую прическу, чем носили взрослые женщины ее круга. Волосы завязывались сзади шерстяной лентой (vittae), пока они не стали достаточно длинными, чтобы заколоть их в тугой нодус, так любимый ее мачехой и тетей, – это произошло как раз, когда она приблизилась к возрасту замужества. Длинная, простая туника с рукавами, окаймленная пурпурной полосой, была стандартной формой одежды для рожденных свободными мальчиков и девочек в Риме. Защитная шейная цепочка, называвшаяся bulla в случае мальчиков, а у девочек именовавшаяся lunula и имевшая форму луны (луна была символом Дианы, римской богини целомудрия), была их единственным предметом украшения. Несмотря на любовь римлян к объемистым женским бедрам, под туникой девочки также носили нагрудную ленту, или strophium, целью которой было стягивать растущую грудь в попытке сделать ее маленькой, соответствующей римскому идеалу женского тела{135}.

До замужества система воспитания девочек широко варьировалась от дома к дому, в зависимости от богатства и намерений ее семьи. Чтению и письму учили большинство девочек высшего класса, но некоторых, демонстрировавших склонность к более глубокому образованию, обучали также риторике и философии – тем же дисциплинам, каким в этих домах учили мальчиков после десяти-одиннадцати лет. Но женщинам императорской семьи, как подчеркивали собственные рекомендации Августа касательно образования, главное внимание следовало уделять домашним умениям, полезным в замужестве. Рабыне, рожденной в доме своей хозяйки, вроде парикмахерши Ливии, Доркас, тоже могли дать образование – но лишь в рамках ее профессии{136}.

Образование женщин в ранний имперский период было весьма дискуссионной темой. Некоторые философы доказывали, что девочки должны получать образование наравне с мальчиками – но более активная и традиционалистски настроенная публика критиковала это мнение и предсказывала, что женщины, которым будет дано слишком большое образование, станут или возомнившими о себе пустозвонками, или аморальными потаскушками{137}. Однако некоторые элитные семьи, особенно те, что гордились своими интеллектуальными традициями, такие, как семьи Квинта Гортензия и Цицерона, подталкивали своих дочерей, как и сыновей, к соперничеству и в области образования. Старый враг Августа, Гортензия, которая с блеском добилась триумфа, выступив с трибуны в 42 году до н. э., была, возможно, единственной женщиной, добившейся славы как публичный оратор, – но учителя грамматики все-таки нанимались для некоторых женщин, таких как Цицилия, дочь Аттика, друга Цицерона, а великая Корнелия писала письма, которые были опубликованы и стали одобренными образцами стиля.

Уроки музыки, на которые когда-то смотрели неодобрительно, понемногу вползали в домах в традиционный курс обучения, некоторых девочек учили также читать и писать по-гречески. Однако введение столь широкого образования было мотивировано не прогрессивной педагогической философией, а весьма традиционным желанием быть уверенным, что девочки, которым предстояло быть женами публичных политиков, смогут стать для своих мужей не только хозяйками дома, но и помощницами в карьере, а также хорошими наставницами для своих сыновей, выбирающих политическую карьеру.

Есть свидетельства, что частными учителями, нанимаемыми для привилегированных девочек, были такие личности, как Цицилия; Юлия, по всей видимости, набиралась знаний, обучаясь у Марка Веррия Флакка, известного грамматика, которого Август привлек в свой дом огромным ежегодным заработком в 100000 сестерций – в первую очередь для обучения юной мужской поросли императорского дома на Палатине. Хотя, конечно, какое-то время девочка проводила, обучаясь простым домашним занятиям, которыми, как был твердо уверен ее отец, обязаны владеть все женщины его семьи{138}. Мы знаем, что по крайней мере одна из дочерей Юлии получила литературное образование.