Миг столкновения

Эмери Лорд

Миг столкновения

* * *

© Emery Lord,2016

Школа перевода В. Баканова, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

Миг столкновения

Моим родным – от меня, плывущей вперед

Глава 1

Виви

Даром что в первый день стало ясно: Верона-ков – это любовь, я выждала семь дней, прежде чем отметиться. Минула неделя, и вот она я – прямо посреди города вырезаю свое имя на дереве. Между прочим, ковырять карманным ножиком древнюю кору гораздо труднее, чем можно подумать. На тринадцать букв ушло три часа; по крайней мере, такое у меня ощущение. К счастью, в темное время суток Ирвинг-парк не патрулируют – впрочем, равно как и другие места. Наверняка Верона-ков не видел преступления страшнее, чем салфетка на траве. Причем тот, кто эту салфетку обронил, честно гонялся за ней да не поймал. Унесенная ветром салфетка превратилась в мусор.

И вот еще что: я совсем не прочь попасться, ведь дело сделано, память обо мне будет хранить дерево, которое старше любого из жителей Верона-ков – а их три тысячи пятьдесят один человек. После меня останется корявая строка:

Здесь была Виви.

Ручная работа как-никак; довольная, похлопываю надпись. Ну да, я совершила акт вандализма, только это – преступление на почве страсти. Парк ничуть не сердится, потому что чувствует мою любовь. Даже тщательно подстриженная трава, даже скамейки, заклеенные объявлениями, и те чувствуют.

Выбираюсь на дорожку, топаю к выходу. А здорово я сегодня припозднилась. Солнце уже виднеется над линией горизонта, и тени от деревьев прямо кружевные. Здесь, в Верона-ков, каждый дюйм пространства занят цветами. Фуксии розовеют на шпалерах, форзиции полыхают ярко-желтыми кострами. Сверху летят бледно-розовые лепестки – деревья разоблачаются, ни дать ни взять бурлеск-шоу, замедленная съемка.

Вот поэтому я и хочу остаться здесь навсегда, а не только на лето. Маме я объяснила: по сравнению с Верона-ков Гавайи – просто плавучая куча мусора. Вообще-то я на Гавайях не была, но видела фотки. Верона-ков – крохотный приморский городишко, ему самое место где-нибудь на Атлантическом побережье, например в Массачусетсе или в Северной Каролине, а он притулился на калифорнийском горбу, в самую выемку забрался. Мне довелось в разных городах пожить, так что поверьте: Верона-ков на другие не похож. Здесь улица с викторианскими домиками ведет к тропическому лесу, который, в свою очередь, ведет к Шангри-Ла. Каждая мелочь на своем месте, будто это не настоящий город, а съемочный павильон. Хочется пощупать и крашеные решетки, и винтажные почтовые ящики, и уличные фонари, круглые, белые, будто Луны. Всюду чисто, но чистота не изначальная, а обжитая, которую наводят регулярно и любовно.

Район, где расположены магазины, представляет собой этакую сетку – три пересекающиеся улицы, с Мейн-стрит посередине. Каждое утро я прохожу мимо внушительного кирпичного ресторана и двух магазинов – хозяйственного и книжного. Направляюсь к зданию, возле которого стоит рекламный щиток. На нем розовым мелом, от руки, написано «Закусочная „У Бетти“», а ниже, печатными буквами, добавлено «Лучшие завтраки по версии „Дейли Газетт“». Еще ниже идет меню – дежурные и фирменные блюда. В витрине кофейни представлен аналогичный сертификат – «Лучший кофе по версии „Дейли Газетт“». Верона-ков – город маленький, каждое заведение – в единственном числе. Одна аптека, один бакалейный магазин, один магазин «Всё для творчества». То есть конкуренции никакой; но мне нравится, что здесь нашли время похвалить всех частных предпринимателей.

Над дверью закусочной болтаются колокольчики, они звенят, сообщая о моем появлении. В нос бьет сразу несколько запахов – кленового сиропа, кофе, перченых колбасок. Я сюда вот уже в седьмой раз захожу – потому что больше позавтракать негде и потому что мне на новом месте не спится.

Поскольку сегодня я задержалась, в закусочной полно тех, кому за восемьдесят. Седые головы покачиваются над голубыми виниловыми перегородками – будто облака по небу плывут.

Сама Бетти стоит за стойкой, щелкает на кассовом аппарате.

– А, привет, плюшечка медовая! Секундочку подожди.

Наверняка у Бетти в голове имеется пара игральных костей, на которых вместо точек вытравлены слова вроде «сладенькая», «дорогуша» и «детка». Входит очередной клиент, Бетти бросает кости и смотрит, какое слово/слова выпадут: «медовая плюшечка», «пончик», «сахарный пупсик». Каждое утро для меня выпадает новая комбинация, и мне это нравится. Ласковое прозвище – как печенье с предсказанием в моем любимом китайском ресторане. Конечно, я туда не ради предсказаний ходила, но без них было бы не так интересно.

Бетти выскакивает из-за стойки с упакованным ланчем в руках.

– Подожди минутку, сейчас какой-нибудь столик освободится.

Не буду я ждать; я уже приметила, кому составлю компанию. Вон тому пожилому человеку в тонком свитере.

– Ничего, я подсяду к офицеру Хайаши.

Бетти смотрит так, словно я похвалилась: сейчас выдрессирую тигра, будет на задних лапах ходить и блинчики мне подносить.

– Видишь ли, детка, офицер Хайаши предпочитает завтракать в одиночестве. И обедать тоже. И ужинать.

– Это не беда.

Я улыбаюсь Бетти; мне известно то, что неизвестно ей. Офицер Хайаши вовсе не грубиян.

На третье утро я шла в закусочную и вдруг вижу: в полицейском фургоне сидит немецкая овчарка, вся такая остроугольная, настороженная, вся как струна. Я прильнула к треснутому окну и спрашиваю:

– За что они тебя загребли, красавчик?

А пес на меня смотрит гордо и невозмутимо – он же при исполнении.

– Уж, конечно, не за оскорбление и не за драку, правда, милый? Ты для этого слишком хорошо воспитан. Но и не за контрабанду. Ты не такой, да? А, поняла! За воровство. Что же ты стащил? Неначатую пиццу со стола? Или именинный пирог прямо из-под носа у бедной малютки? Сразу видно – ты тот еще сластена.

Пес принялся колотить хвостом по сиденью. И тут позади меня кто-то выдал вполголоса:

– Куриные крылышки без косточек с ямайским соусом. Это ее слабость.

Значит, это девочка. Вот я опростоволосилась! А хвостом она била, потому что увидела своего напарника – седого полицейского. Он приблизился, и я прочитала фамилию на серебряном бейджике: «Хайаши».

– Она не под арестом. По крайней мере, пока.

Хайаши хлебнул кофе из стаканчика с логотипом закусочной «У Бетти».

– Ну конечно, я понимаю: она на дежурстве. Я просто хотела ее подразнить. Не сдержалась. Обожаю собак, а ваша – просто сокровище. Я в собаках разбираюсь.

– Да, она славная девочка. Ты же славная девочка, Бабс, верно?

– Как-как ее зовут?

Я буквально прыснула. Что за кличка для полицейской собаки! Была бы она мальчиком – ее бы звали Рекс, или Мэверик, или Айс.

– Это уменьшительное от Кубаба.

Еще того не легче. Я скрыла удивление и сказала овчарке:

– Рада познакомиться с тобой, Кубаба.

Потом я протянула руку полицейскому:

– Кстати, меня зовут Виви.

Он пожал мне руку.

– Надеюсь, ты законопослушная гражданка?

Я ответила ему в тон, с улыбкой:

– Не была, не участвовала, не привлекалась. По крайней мере, пока.

Потом, дома, я погуглила имя «Кубаба». И теперь я понимаю, что за человек офицер Хайаши, и знаю – он будет со мной добр.

Подхожу к столику, говорю:

– Доброе утро!

Офицер Хайаши занят кроссвордом, пишет в клеточках синей ручкой.

– Я – Виви. Ну, помните, я еще подумала, что ваша собака арестована?

Он поднимает глаза, смотрит с подозрением – ждет подвоха.

– Помню.

– Кубаба, – продолжаю, – была единственной шумерской царицей, которая правила сама, без мужа. Она – единственная женщина, указанная в шумерском царском списке.

На лицо офицера Хайаши выползает улыбка.

– Значит, ты специально выясняла.

Самцов немецких овчарок натаскивают горло преступникам перегрызать, и офицер Хайаши назвал свою девочку так, чтобы было понятно: она им ровня.

– Могу я к вам подсесть?

Он озирается, явно ищет свободное местечко, чтобы меня переадресовать. Я мило улыбаюсь, жду, когда он сдастся. До сих пор все сдавались.

Офицер Хайаши переводит глаза на меня:

– Конечно, ты можешь ко мне подсесть.

Гм. Старая уловка. Предполагается, что я спрошу по-другому: «Можно мне к вам подсесть?»

Но я просто проскальзываю за столик офицера Хайаши, плюхаю на сиденье сумку. И добряк Хайаши не знает, что со мной делать.

– Ты точно не была под арестом? Больно уж ты бойкая. Типичная правонарушительница.

Я бью себя кулаком в грудь:

– Ну что вы! Я ужас какая законопослушная!

Очень стараюсь не расхохотаться. Если бы даже офицер Хайаши застукал меня за резьбой по живому дереву, он бы мне ничего не сделал, потому что у него вся суровость – напускная. Он утыкается в свой кроссворд, я открываю альбом для эскизов на той странице, над которой вчера вечером трудилась. Вдохновительное слово написано вверху, подначивает меня. Ваби-саби. Сначала я думала изобразить простое розовое платье из шелка-сырца, и чтобы подол был неоверлоченный. Но увлеклась, и вот на листке – девушка с цветущими ветками вишни в руках, и розовые лепестки разлетаются, будто она кружится.

Я начинаю новый рисунок на том же развороте, время от времени кошусь на офицера Хайаши. Когда он не знает, какое слово вписать, он грызет ручку и буравит глазами газету, словно она способна испугаться и со страху выдать правильный ответ.

– Привет, куколка, – говорит Бетти, наливая кофе в мою кружку.

Конечно, я пью кофе только ради вкусовых ощущений; в чем в чем, а в кофеине у меня потребности нет. Я почти все в жизни для того делаю, чтобы аромат уловить, а вовсе не из необходимости.

– Ну, что – сегодня вафли заказываем? – уточняет Бетти с логическим ударением на «вафли».

В первое утро я заказала первое блюдо из меню – омлет классический. Решила пробовать все по порядку. Омлеты уже пройдены.

– Да, да, вафли! Наверняка они восхитительны!

– Ваш заказ, Пит.

Бетти ставит тарелку на стол. Глазунья с хрустящим беконом на теплой булочке. Просто слюнки текут. Я до этого блюда еще не дошла.

– Ну-с, – офицер Хайаши берется за вилку. – Как жизнь, Мэрилин Монро?

Касаюсь своих кудрей.

– Никакая я не Мэрилин. Я – это я.

Офицер Хайаши занят яичницей, соглашается не глядя.

– Ты так ты.

А что, разве нельзя? В последние месяцы я немного потолстела, стала девушкой с формами. Ну и подумала: если когда и краситься в платиновую блондинку, если когда и подстригать волосы пониже ушных мочек, то сейчас – самое время. Словом, я развела краску, приготовила смесь для перманента – и вот результат. Про Мэрилин Монро я ничего не знаю, а кудряшки пляшут от ветерка, и голове пушисто и легко. Вздумается лесным феям позвать меня в свой круг – а я уже готова. Ну и понятно, что к прическе «под Мэрилин» нужны ярко-красная помада и такой же лак для ногтей.

Я читала, у животных окраска служит либо для маскировки (называется мимикрией), либо для того, чтобы предупреждать хищников или привлекать партнеров. Ха! Пожалуй, мои красные губы, нарумяненные щеки и платиновый перманент выполняют все три функции. Или я просто люблю перевоплощения.

Бетти приносит вафли. Отодвигаю блокнот, чтобы освободить место; вооружаюсь вилкой. Это разгул углеводов какой-то; это блаженство. Тесто, золотистое от сливочного масла; густой иней сахарной пудры.

Офицер Хайаши уставился в мой блокнот, остатками булочки подчищает желток.

– «Ваби-саби». А ты знаешь, что это такое?

– Насколько я понимаю, – говорю я с важным видом, – «ваби-саби» – слово непереводимое. «Ваби» может означать «простой», или «абсолютный», или «преходящий». «Саби» – это что-то вроде «увядший». Или «увядающий». Короче, старый. Вместе «ваби» и «саби» означают «видеть красоту в безыскусности и естественности». В мимолетности. И даже в увядании.

Офицер Хайаши одним глотком допивает кофе.

– Откуда ты все это узнала?

– От подруги.

Имею ли я право по-прежнему называть Руби подругой? Мысленным взором я постоянно вижу ее: черные волосы, рваная челка, густо-розовая помада. Я так скучаю по ней и по ее родным, что впору завыть.

– Прошлой весной мама моей подруги участвовала в мультимедийном шоу. Сравнивала японское представление об эстетике, на котором ее воспитывали, с западным представлением об эстетике, которое изучала в колледже.

Прежде чем офицер Хайаши успевает отреагировать, я со вздохом киваю на нарисованное платье и вишневые ветки.

– Вот, пытаюсь перенести некоторые положения японской эстетики в мир моды. Правда, для меня лично они не годятся. В одежде я предпочитаю раскрепощенность и дерзость. Наверно, я, когда наконец-то попаду в Японию, буду следовать уличной моде. А вы бывали в Японии?

– Нет, не пришлось. Но мне… – Хайаши медлит, достает деньги из бумажника, – мне всегда хотелось поглядеть на Кинкаку-дзи.

– На Золотой Павильон?

Хайаши кивает.

– Моя мать рассказывала о нем буквально с благоговением.

– Почему ж вы не побывали в Японии, раз вам так хочется?

– Не знаю. Закрутился. То одно, то другое…

Офицер Хайаши надевает потрепанную бейсболку и, не прощаясь, выходит из-за стола.

Я тоже не задерживаюсь в закусочной. Перед работой надо еще кое-что сделать.

Ежедневный ритуал. Верона-ков расположен выше уровня моря, так что, если идти все время на запад – не важно, по какой именно улице, – выйдешь на обрывистый берег, к скалам. Некоторые нависают прямо над океаном, другие спускаются к воде более плавно. Калифорнийское побережье представлялось мне оживленным, с серферами, ловящими волну, с разноцветными пляжными зонтиками. Но здесь безлюдно и тихо – только прибой накатывает да чайки перекликаются. Я стою у обрыва, вся в россыпи брызг, как в тумане. Океан – прямо подо мной; этот факт потрясает даже на седьмой день пребывания в Верона-ков. Лучшие архитекторы, дизайнеры, художники перед мощью и великолепием природы выглядят жалкими дилетантами. Здорово, что я могу стоять вот так, охватывать взором сразу и синее небо, и волны с белыми барашками; чувствовать подошвами каждый выступ скальной породы.

Еще в закусочной я запаслась вафельными крошками. Птицы набрасываются на нежданный завтрак, пока я шарю в сумочке. Нужно кое от чего избавиться – за этим-то я и пришла на утес. Вот у меня два кислотно-оранжевых пузырька; не перепутать бы.

Таблетки такие гладкие на ощупь. Пальцем вылавливаю одну из них, держу в ладони. Я кружусь на месте, потому что по опыту знаю: хочешь подальше забросить невесомую таблетку – накопи энергию. Энергия высвободится одновременно с разжатием пальцев.

Таблетка летит вниз, я почти слышу «плюх», когда она достигает поверхности океана. Не исключено, что ее заметит какая-нибудь рыба, высунет голову, чтобы заглотить таблетку своим круглым рыбьим ртом. И, если эта рыба страдала резкими перепадами настроения, ей наверняка полегчает. Ну же, рыбка, сделай «ам».

Поворачиваюсь к океану спиной, иду в студию росписи керамики. Лучшей работы на лето и представить невозможно. Никакого дресс-кода, а делать надо только одно – наблюдать, как люди создают произведения искусства. Есть в этом что-то от вуайеризма, только не на тело глядишь, а на обнаженную душу. Настоящее колдовство; колдовство, говорю вам.

С работой мне ужасно повезло. На второй день сижу я на скамейке возле студии, жду, когда откроется, чтобы покреативить малость. Хозяйка появилась через час после заявленного времени, я успела целый карандаш извести на эскизы платьев. У хозяйки – ее зовут Уитни – оказалась очень теплая энергетика и лучшие кудри из всех, какие я когда-либо видела. Не меньше тысячи тугих-претугих завитков, честное слово! Я на них так и уставилась. Смотрю и оторваться не могу. Не иначе, эти кудри Господь Бог собственноручно создавал. Использовал щипцы диаметром с карандаш номер два. Извинения Уитни тонули в оправданиях – она, мол, вчера до ночи занималась резьбой по сырой глине, вот и проспала. Снова.

Час мы работали – я расписывала пиалу для мамы, Уитни расставляла глазури по оттенкам, начиная с красных и заканчивая фиолетовыми. Она продолжала извиняться, и в конце концов я сказала, чтоб она не заморачивалась, я вот вообще почти не сплю. Она пошутила: не поработаю ли я в мастерской в утренние часы, всего несколько дней, пока она, Уитни, отоспится? Я сказала, что как раз ищу работу. Тут она перестала смеяться, уточнила, серьезно ли я говорю, и предупредила, что зарплата будет минимальная. Что я ответила, вы и сами можете догадаться, потому что вот она я, шарю в сумке, ищу ключи от мастерской.

Свернув на Хай-стрит, я заметила, что на скамейке под вывеской «Вдохни жизнь» сидят двое – маленькая девочка в розовых кедах и темноволосый парень моих лет. Даже на расстоянии видно, что буйная шевелюра – не сознательный выбор парня. Просто он давно не стригся. Волосы взъерошенные и чуть вьющиеся. Вот же повезло. Будь у меня такая шевелюра, я бы ни к ножницам, ни к краске в жизни не прикоснулась. Ничего бы не стала менять на своей голове.

Эти двое разговаривают, девчушка болтает ногами. Парню на вид лет семнадцать-восемнадцать, в отцы он ей не годится, хотя выглядит очень, я бы сказала, по-отечески. Под глазами у него темные круги; наверно, в них-то все и дело. Или дело в одежде. Штаны цвета хаки и темно-синяя футболка с карманом на груди слева – это не стильно и не старомодно. Это – практично. Похоже, парень слишком поглощен заботами, чтобы вообще сообразить, насколько он хорош собой.

– Доброе утро! – здороваюсь я.

Оба смотрят так, будто перед ними ожил мультяшка.

– Привет.

Парень резко встает, девчушка следует его примеру.

– Вы хотели заняться росписью?

– Да, – отвечает парень.

Девчушка кивает.

– Ну так заходите.

Продолжая шарить в сумочке, делаю пригласительный жест. Улыбка у меня самая очаровательная – надо же расшевелить этих двоих. Сама я молчание не жалую. Не мой стиль. Лучше буду за двоих вести разговор, чем на ощупь пробираться траншеей тишины. Правда, я не знаю, что им сказать. Мысли возвращаются к сегодняшнему завтраку и к офицеру Хайаши.

– А вы местные или отдыхающие?

Придерживаю дверь, пропускаю их в мастерскую. Парень откашливается.

– Местные.

– Отлично.

Дверь за нами закрывается, я плюхаю сумку на стол.

– Не знаете, полиция в Верона-ков очень суровая? В смысле, полиция сурова к человеку, который раньше не привлекался к ответственности, но, допустим, несанкционированно украсил резьбой экземпляр местной флоры? Разумеется, выяснить это меня попросила подруга.

Глава 2

Джонас

Не сегодня завтра я этот будильник точно уничтожу. Специально не выставляю время на сотовом – велика вероятность, что вышвырну его из окна мансарды. Каждое утро, услышав ненавистный писк, я мысленно сжигаю мерзкий механизм. Кладу будильник на сковородку, ставлю на огонь. Смеюсь, наблюдая, как он плавится. В те редкие утра, когда мне удается почти проснуться, мое воображение устраивает будильнику пышные похороны по-викинговски. А назавтра писклявый гаденыш тут как тут.

Ощупью сползаю по лестнице. Надо. Найти. Кофе. Потом – в душ, собрать стирку, выгрузить посудомоечную машину, двигать на работу. Прежде чем удается выполнить пункт первый, в кухню врывается голос:

– Джонас! Мы-и-дём-и-дём-и-дём!

Каждый слог Лия отбивает ножкой по кухонному линолеуму. Она уже полностью готова, даже свои розовые кроссовки надела. Мне было одиннадцать, когда Лия родилась. До сих пор не верится, что она уже доросла до завязывания шнурков.

– Куда мы идем?

Лия растягивает улыбку.

– Раскрашивать мисочки. Я всю свою работу делала, и ты обещал.

Черт. Я и правда обещал. Лия складывает ручонки на груди.

– На прошлой неделе, то ли в среду, то ли в четверг, ты сказал, что в понедельник поведешь меня раскрашивать мисочки. Сегодня понедельник. Значит, мы идем.

– Ты права.

Я недостаточно проснулся, чтобы сообразить, как я все успею. К одиннадцати нужно быть в ресторане, а старшие брат с сестрой уже ушли на работу. Не тащить же младших в студию росписи. О некоторых людях говорят, что они как масло и вода – не смешиваются, в смысле, не ладят. Но Исаак и Бека – это не масло и вода, это скорее масло и раскаленная сковородка. Стоит им сойтись – и шипенье, горячие брызги, а то и пожар гарантированы. Беке – одиннадцать, Исааку – восемь. Вчера утром у них был матч по воплям – кому сидеть перед теликом в кресле с откидной спинкой. Бека запустила в Исаака подушкой, промазала. Итог – разбитая ваза. Пришлось обоих посадить под домашний арест. Не знаю, проймет их или нет, но формулировка звучала внушительно.

– Так мы идем? – спрашивает Лия.

– Да.

– Да, да, да!

Беру чашку со стола, поворачиваюсь к Лие:

– Овсянку будешь?

– Нет. Я буду тостик с арахисовым маслом и с бананом. Только Бека не стала мне тостик поджаривать.

– Как насчет овсянки с арахисовым маслом и с бананом?

Лия морщится.

– Ладно. Тостик, значит, тостик.

Руки уже тянулись к пакету с овсяными хлопьями.

Меняю траекторию, отрезаю ломтик хлеба, сую в тостер. Даю Лие банан и тупой нож. Она держит нож в правой руке, банан – в левой, поджав пальчики, как я ее научил. Меня самого этому научил отец в кухне своего ресторана. Отец также продемонстрировал, что бывает с теми, кто не освоил технику защиты пальцев. Для показа он использовал кетчуп – типа это кровь – и актерские способности. Мне тогда было девять. Впечатление осталось неизгладимое.

Хлеб выскакивает из тостера. Кладу его на тарелку и ставлю перед Лией. Она размазывает по тосту арахисовое масло, говорит с улыбкой:

– Сегодня я для мамочки кофейную чашку раскрашу.

– Молодец, хорошо придумала.

Наливаю себе кофе. В кухню входит Исаак. Как всегда, перед носом, на вытянутых руках, у него книга. Исаак умеет читать на ходу. Нет, даже не так: он лучше передвигается во время чтения, чем среднестатистический человек передвигается, больше ничего при этом не делая. Исаак ловко огибает уличные вывески, поднимается по ступенькам, лавирует между пешеходов. Есть на что посмотреть. Исаак взглядывает на нас с Лией, в его очках отражена дверца холодильника.

– Ты вроде сказал, мы идем расписывать посуду?

– Мы – да, идем, – говорю я.

– Да, да, да! – ликует Лия.

– Круто! Я с вами.

– Как бы не так. Ты под домашним арестом. И потом, посмотри на график дежурств. У кого за месяц ни одного пропуска?

Исаак щурится на график, сочиняет железные аргументы:

– Ну, только у Лии. Так нечестно! Ей самая легкая работа, потому что она младшая! Подумаешь, стирку сортировать и на стол накрывать! С этим любой справится.

Лия смотрит сердито. Подавляю импульс ущипнуть брата.

– Лие всего пять лет. Она делает что может, и ее, заметь, дважды просить не приходится.

Вот когда мама составляла график, никто не спорил. Каждый выполнял задания, прописанные против его имени. Мама решала, чем и как занять нас, всех восьмерых. Она подписывала разрешения на участие в школьных мероприятиях. Она пекла вафли по понедельникам, чтобы смягчить поствоскресный шок. Тридцать первого декабря она убирала коробку с рождественскими украшениями. Но это все было раньше, до того как нас осталось семеро.

Папа был замечательным человеком. Во всех смыслах и во всем. Громадного роста, с раскатистым смехом, с широкой душой. Время от времени я смотрю на семейные фотографии, где мы все вместе, и представляю, что папа вдруг исчез. И знаете что? Вся картинка распадается. Точно то же самое происходит с нами в реальной жизни.

Папа шутил: дескать, он бы давно голову где-нибудь позабыл, если б мама ее вовремя не пришила. Я тогда не понимал смысла шутки, во все глаза смотрел на папин воротник. Ожидал увидеть зигзагообразный шов на шее, в стиле Франкенштейна. А потом папа умер, и выяснилось, что мама так же на него полагалась, как и он на нее. Теперь мама почти не выходит из спальни. Иногда мне кажется, она лежит и шепчет сердцу: «Бейся. Бейся. Бейся», легким: «Вдох. Выдох. Вдох. Выдох». Как будто все силы у нее уходят на то, чтобы просто существовать.

Поднимаюсь по лестнице. Бека окликает меня из детской, которую делит с Лией. Бека стоит на коленях, роется в нижнем ящике комода.

– Джонас! Ты не видел мои синие шорты?

– Нет. То есть, кажется, они в стирке.

Бека рычит. Минимум половина ее реплик в общении со мной приходится на рычание.

– Я их надеть хотела!

– Тогда сама свою одежду стирай.

Продолжая рычать, Бека подходит к платяному шкафу, нарочно топает. Делаю глоток кофе. Когда и посмаковать горечь, как не сейчас.