– Не видишь, что ли, мне нельзя отойти от лошадей. Ну, бери, любезный, авось мисс даст на пиво, – прибавил Джон и насмешливо заржал, уже нисколько не стесняясь, так как отношения мисс Шарп с его хозяевами были прерваны и она ничего не дала слугам, уезжая.

Лысый человек в ответ на это обращение вынул руки из карманов, подошел к экипажу и, вскинув на плечо чемодан мисс Шарп, понес его в дом.

– Возьмите-ка эту корзину и шаль и откройте мне дверцу! – сказала мисс Шарп и вышла из кареты в страшном негодовании. – Я напишу мистеру Седли и сообщу ему о вашем поведении, – пригрозила она груму.

– Ах, пожалуйста, не пишите, – ответил носитель этой должности. – Надеюсь, вы ничего не забыли? А как насчет платьиц мисс Эмилии, которые должны были пойти барыниной горничной? Захватили их? Надеюсь, они вам будут впору! Закрой дверцу, Джим, из нее ничего не выжмешь, – продолжал Джон, указывая большим пальцем на мисс Шарп. – Плохая от нее пожива, скажу тебе, плохая! – И с этими словами грум мистера Седли тронул лошадей. Сказать по правде, он был влюблен в названную горничную и негодовал, что ее ограбили, отдав другой то, что ей полагалось по праву.

Войдя, по указанию субъекта в гетрах, в столовую, Ребекка нашла это помещение таким же малоуютным и унылым, какими обычно бывают подобные апартаменты, когда знатные семейства уезжают из города. Верные покои как будто оплакивают отсутствие своих хозяев. Турецкий ковер сам скатался и смиренно уполз под буфет; картины притаились под листами оберточной бумаги; висячая лампа закуталась в коричневый холщовый чехол; оконные занавески напялили на себя всякую ветошь; мраморный бюст сэра Уолпола Кроули глядит из своего темного угла на голые столы, на медный каминный прибор, обильно смазанный жиром, и на пустые подносы для карточек на каминной доске; ящик с бутылками укрылся под ковром; стулья, перевернутые вверх тормашками и поставленные друг на друга, жмутся к стенам; а в темном углу, против мраморного сэра Питта, взгромоздился на столик старомодный грубый поставец, запертый на замок.

Однако поближе к камину собралось кое-какое общество: два табурета, круглый стол, погнутая старая кочерга и щипцы, а на слабо потрескивавшем огне грелся сотейник. На столе лежали кусочек сыра и ломоть хлеба, а рядом с жестяным подсвечником стояла кружка с остатками черного портера.

– Обедали? Так я и думал. Вам не жарко? Хотите глоток пива?

– Где сэр Питт Кроули? – надменно произнесла мисс Шарп.

– Хе-хе! Я и есть сэр Питт Кроули! Помните, вы должны мне пинту пива за то, что я перенес ваши вещи. Хе-хе-хе! Спросите у Тинкер, кто я такой! Миссис Тинкер, познакомьтесь: мисс Шарп. Мисс гувернантка – миссис поденщица! Ха-ха-ха!

Леди, к которой адресовались как к миссис Тинкер, только что вошла в комнату с трубкой и пачкой табаку, за которыми она была послана за минуту до прибытия мисс Шарп. Она вручила требуемое сэру Питту, занявшему свое место у камина.

– Где фартинг сдачи? – сказал он. – Я дал вам три полупенса. Где же сдача, старуха?

– Вот! – ответила миссис Тинкер, швыряя монету. – Только баронетам и под стать хлопотать о каких-то фартингах!

– Фартинг в день – семь шиллингов в год, – отвечал член парламента. – Семь шиллингов в год – это проценты с семи гиней. Берегите фартинги, старуха Тинкер, – и к вам потекут гинеи.

– Можете быть уверены, барышня, что это сэр Питт Кроули, – угрюмо заявила миссис Тинкер, – судя уже по тому, как он трясется над своими фартингами. Вы скоро его узнаете!

– И, наверное, полюбите, мисс Шарп, – добавил старый джентльмен почти любезным тоном. – У меня уж такое правило: сперва справедливость, а уж потом щедрость.

– Он за всю свою жизнь и фартинга никому не подал, – проворчала Тинкер.

– Верно! И никогда не подам! Это против моих правил. Ступайте и принесите еще один табурет из кухни, Тинкер, если хотите сидеть. А потом мы поужинаем.

Тут баронет полез вилкой в сотейник, стоявший на огне, и вытащил оттуда немного требухи и луковицу. Разделив все это на две более или менее равные части, он одну протянул миссис Тинкер.

– Видите ли, мисс Шарп, когда меня не бывает здесь, Тинкер получает на харчи. Если же я в городе, то она обедает за семейным столом. Ха-ха-ха! Я рад, что мисс Шарп не голодна. А вы, Тинк?

И они принялись за свой скудный ужин.

После ужина сэр Питт Кроули закурил трубку, а когда совсем стемнело, зажег тростниковую свечу в жестяном подсвечнике и, вытащив из бездонного кармана целый ворох бумаг, принялся читать их и приводить в порядок.

– Я здесь по судебным делам, моя дорогая, этому я и обязан тем, что буду иметь удовольствие ехать завтра с такой хорошенькой спутницей.

– Вечно у него судебные дела, – заметила миссис Тинкер, взявшись за кружку с портером.

– Пейте, пейте себе на здоровье! – сказал баронет. – Да, моя дорогая, Тинкер совершенно права: я потерял и выиграл больше тяжб, чем кто-либо другой в Англии. Вот посмотрите: Кроули, баронет, – против Снэфла. Я его в порошок сотру, или не быть мне Питтом Кроули! Поддер и еще кто-то – против Кроули, баронета. Попечительство о бедных прихода Снэйлби – против Кроули, баронета. Им нипочем не доказать, что земля общинная. Плевать я на них хотел – земля моя! Она в такой же мере принадлежит приходу, как вам или вот Тинкер! Я побью их, хотя бы мне это стоило тысячу гиней. Посмотрите-ка бумаги! Можете почитать их, если хотите! А что, у вас хороший почерк? Я воспользуюсь вашими услугами, когда мы будем в Королевском Кроули, так и знайте, мисс Шарп. Мамашу я похоронил, и, значит, мне нужна какая-нибудь переписчица.

– Старуха была не лучше его! – заметила Тинкер. – Тянула к суду каждого поставщика и прогнала за четыре года сорок восемь лакеев.

– Прижимиста была, что говорить, – спокойно согласился баронет. – Но очень ценная для меня женщина – сберегала мне расходы на управителя.

И в таком откровенном тоне, к великой потехе вновь прибывшей, беседа продолжалась довольно долго. Каковы бы ни были свойства сэра Питта Кроули, хорошие или дурные, но только он ни малейшим образом не скрывал их. Он не переставая разглагольствовал о себе – то на грубейшем и вульгарнейшем хэмпширском наречии, то принимая тон светского человека. Наконец, раз десять наказав мисс Шарп, чтобы она была готова в пять часов утра, он пожелал ей спокойной ночи.

– Вы ляжете сегодня с Тинкер, – сказал он. – Кровать большая, места хватит на двоих. На этой постели умерла леди Кроули. Спокойной ночи!

После такого пожелания сэр Питт удалился, и угрюмая Тинкер, с тростниковой свечою в руке, провела девушку по большой холодной каменной лестнице наверх, мимо больших мрачных дверей гостиной, у которых ручки были обернуты бумагой, в большую, выходившую окнами на улицу спальню, где леди Кроули почила вечным сном. Кровать и комната имели такой похоронный и унылый вид, что можно было вообразить, будто леди Кроули не только умерла в этой спальне, но что дух ее и до сих пор здесь обитает. Пока старая поденщица читала молитвы, Ребекка с величайшей живостью обежала всю комнату, заглянула в огромные гардеробы, шкафы и комоды, попробовала, не открываются ли ящики, которые оказались запертыми, и осмотрела мрачные картины и туалетные принадлежности.

– Кабы не то, мисс, что совесть у меня чиста, мне было бы не по душе улечься на эту постель, – промолвила старуха.

– Тут места хватит на нас обеих да еще на пяток духов! – заметила Ребекка. – Расскажите-ка мне все о леди Кроули, сэре Питте Кроули и о всех, о всех решительно, миленькая моя миссис Тинкер!

Но из старухи Тинкер нашему маленькому следователю ничего не удалось вытянуть. Указав Ребекке, что кровать служит местом для сна, а не для разговоров, она подняла в своем уголке постели такой храп, какой может производить только нос праведницы. Ребекка долго-долго лежала не смыкая глаз, думая о завтрашнем дне, о новом мире, в который она вступила, и о своих шансах на успех в нем. Ночник мерцал в тазу. Каминная доска отбрасывала большую черную тень на половину пыльного, выцветшего старого коврика на стене, вышитого, без сомнения, еще покойной леди, и на два маленьких портрета, изображавших двух юнцов – одного в студенческой мантии и другого в красном мундире, вроде солдатского. Засыпая, Ребекка именно его выбрала предметом своих сновидений.

В четыре часа такого нежно-розового летнего утра, что даже Грейт-Гонт-стрит приняла более приветливый вид, верная Тинкер, разбудив девушку и наказав ей готовиться к отъезду, отодвинула засовы и сняла крюки с большой входной двери (их звон и скрежет спугнули спящее эхо на улице) и, направив свои стопы на Оксфорд-стрит, взяла там на стоянке извозчичий экипаж. Нет никакой надобности вдаваться здесь в такие подробности, как номер этой колесницы, или упоминать о том, что извозчик расположился в такую рань по соседству с Суоллоу-стрит в надежде, что какому-нибудь молодому повесе, бредущему, спотыкаясь, домой из кабачка, может понадобиться его колымага и он заплатит ему со щедростью подвыпившего человека.

Равным образом нет надобности говорить, что извозчик, если у него и были надежды, подобные только что указанным, жестоко разочаровался, ибо достойный баронет, которого он отвез в Сити, не дал ему ни единого гроша сверх положенного. Тщетно возница взывал к лучшим чувствам седока, тщетно бушевал, пошвыряв картонки мисс Шарп в канаву у постоялого двора и клянясь, что судом взыщет свои чаевые.

– Не советую, – сказал один из конюхов, – ведь это сэр Питт Кроули.

– Совершенно правильно, Джо, – одобрительным тоном подтвердил баронет, – желал бы я видеть того человека, который с меня получит на чай.

– Да и я тоже! – добавил Джо с угрюмой усмешкой, втаскивая багаж баронета на крышу дилижанса.

– Оставь для меня место на козлах, капитан! – закричал член парламента кучеру, и тот ответил: «Слушаю, сэр Питт!», дотрагиваясь до своей шляпы и кляня его в душе (он пообещал место на козлах молодому джентльмену из Кембриджа, который наверняка наградил бы его кроной), а мисс Шарп была устроена на заднем сиденье внутри кареты, увозившей ее, так сказать, в широкий мир.

Едва ли нужно здесь описывать, как молодой человек из Кембриджа мрачно укладывал свои пять шинелей на переднее сиденье и как он мгновенно утешился, когда маленькой мисс Шарп пришлось уступить свое место в карете и перебраться на империал, и как он, укутывая ее в одну из своих шинелей, пришел в отличнейшее расположение духа; как заняли свои места внутри кареты страдающий одышкой джентльмен, жеманная дама, заверявшая всех и каждого, что она еще в жизни не ездила в почтовой карете (в карете всегда найдется такая дама – вернее, увы! находилась, – ибо где они теперь, почтовые кареты?), и, наконец, толстая вдова с бутылкой бренди; как работник Джо требовал денег за свои услуги и получил всего шесть пенсов от джентльмена и пять засаленных полупенсов от толстой вдовы; как в конце концов карета тронулась, осторожно пробираясь по темным переулкам Олдерсгета; как она одним духом прогремела мимо увенчанного синим куполом собора Св. Павла и бойко пронеслась мимо въезда на Флитский рынок, давно уже вместе со зверинцем отошедший в область теней; как она миновала «Белого Медведя» на Пикадилли и нырнула в утренний туман, курившийся над огородами, что тянутся вдоль улицы Найтсбридж; как остались позади Тэрнхем-Грин, Брентфорд и Бегшот, – едва ли нужно говорить здесь обо всем этом! Однако автор этих строк, не раз совершавший в былые дни в такую же ясную погоду такое же замечательное путешествие, не может не вспоминать о нем без сладостного и нежного сожаления. Где она теперь, большая дорога и ее веселые приключения, обыкновенные, как сама жизнь? Неужто для старых честных кучеров с угреватыми носами не нашлось своего рода Челси или Гринвича? Где они, эти славные ребята? Жив ли старый Уэллер или умер? И куда девались трактирные слуги да и сами трактиры, в которых они прислуживали, и увесистые куски холодного ростбифа? Где красноносый коротышка-конюх со звенящим ведром, – где он и все его поколение? Для тех великих гениев, что сейчас еще ковыляют в детских платьицах, а когда-нибудь будут писать романы, обращаясь к милым потомкам нынешнего читателя, эти люди и предметы станут такой же легендой и историей, как Ниневия, Ричард Львиное Сердце или Джек Шеппард. Пассажирские кареты будут представляться им романтической небывальщиной, а четверка гнедых уподобится таким баснословным созданиям, как Буцефал или Черная Бесс. Ах, как лоснилась их шерсть, когда конюхи снимали с них попоны, и как они дружно пускались вперед! И ах, как дымились их бока и как они помахивали хвостами, когда, добравшись до станции, с нарочитой степенностью въезжали на постоялый двор. Увы! Никогда уже не услышим мы звонкого рожка в полночь и не увидим взлетающего вверх шлагбаума! Но куда же, однако, везет нас скорая четырехместная почтовая карета «Трафальгар»? Давайте же высадимся без дальнейших проволочек в Королевском Кроули и посмотрим, как там поживает мисс Ребекка Шарп.

Глава VIII,

приватная и конфиденциальная

«От мисс Ребекки Шарп к мисс Эмилии Седли, Рассел-сквер, Лондон

(Свободно от почтовых сборов.

Питт Кроули)

Моя драгоценнейшая, любимейшая Эмилия! С каким смешанным чувством радости и печали берусь я за перо, чтобы написать своему самому дорогому другу! О, какая разница между сегодняшним днем и вчерашним! Сегодня я без друзей и одинока; вчера я была дома, с нежно любимой сестрой, которую всегда, всегда буду обожать!

Не стану рассказывать, в каких слезах и тоске провела я роковой вечер, в который рассталась с тобой. Тебя ожидали во вторник радость и счастье в обществе твоей матушки и преданного тебе юного воина, и я поминутно представляла себе, как ты танцуешь у Перкинсов, где ты была, конечно, украшением бала. Меня в старой карете отвезли в городской дом сэра Питта Кроули, где я была передана на попечение сэра П., подвергшись сперва самому грубому и нахальному обращению со стороны грума Джона. (Увы, бедность и несчастье можно оскорблять безнаказанно!) Там мне пришлось провести ночь на старой жуткой кровати, бок о бок с ужасной, мрачной старухой служанкой, которая присматривает за домом. Ни на один миг не сомкнула я глаз за всю ночь!

Сэр Питт ничуть не похож на тех баронетов, которых мы, глупенькие девочки, воображали себе, зачитываясь в Чизике «Сесилией». Право, трудно себе представить кого-нибудь менее похожего на лорда Орвиля. Представь себе коренастого, приземистого, неимоверно вульгарного и неимоверно грязного старика в заношенном платье и обтрепанных старых гетрах, который курит ужасную трубку и сам готовит себе какой-то ужасный ужин в кастрюле. Говорит он как последний мужлан, и надо было бы тебе слышать, какими поносными словами он ругал старуху служанку и извозчика, отвезшего нас на постоялый двор, откуда отправлялась карета, – та самая, в которой мне и пришлось совершить путешествие, сидя большую часть пути на империале.

Служанка разбудила меня чуть свет, и мы отправились на постоялый двор, где мне сперва было отведено место внутри кареты. Но когда мы прибыли в селение, называемое Ликингтон, и полил страшный дождь, то – поверишь ли? – меня заставили занять наружное место. Сэр Питт – один из владельцев этих карет, и когда в дороге явился новый пассажир, пожелавший получить место внутри, я была вынуждена пересесть наверх, под дождь; впрочем, мой сосед, молодой джентльмен из Кембриджского колледжа, очень любезно закутал меня в одну из своих многочисленных шинелей.

И этот джентльмен и кондуктор хорошо знают, по-видимому, сэра Питта и изрядно потешались над ним. Оба с полным единодушием называли его старым сквалыгою, что обозначает очень прижимистого, скупого человека. Он дрожит над каждым грошом, говорили они (а такую мелочность я ненавижу). Молодой джентльмен пояснил мне, что два последних перегона мы плелись так тихо потому, что сэр Питт восседал на козлах, а он владелец лошадей, которых запрягают на эту часть пути. «Зато и буду же я их стегать до самого Скуошмора, когда вожжи перейдут в мои руки!» – говорил молодой студент. «Жарьте вовсю, мистер Джек!» – поддакивал кондуктор. Когда я уяснила себе смысл этой фразы, поняв, что мистер Джек намерен сам править остальную часть пути и выместить свою досаду на лошадях сэра Питта, то, разумеется, расхохоталась тоже.

Однако в Мадбери, в четырех милях от Королевского Кроули, нас ожидала карета с четверкой великолепных лошадей, в сбруе, украшенной гербами, и мы самым парадным образом совершили свой въезд в парк баронета. К дому ведет прекрасная аллея в целую милю длиной, а около сторожки у ворот (над столбами которых красуются змея и голубь, поддерживающие герб Кроули) привратница сделала нам тысячу реверансов, открывая во всю ширь старые резные чугунные ворота, напомнившие мне такие же у нас в противном Чизике.

– Эта алеа тянется на целую милю, – сказал сэр Питт. – Тут строевого лесу на шесть тыщ фунтов. Как, по-вашему, пустячки? – он вместо «аллея» говорит «алеа», а вместо «тысяч» – «тыщ», представляешь? Усадил с собой в карету некоего мистера Ходсона, своего приказчика из Мадбери, и они повели беседу о каких-то описях за долги и продаже имущества, об осушке и пропашке и о всякой всячине насчет арендаторов и фермеров, – многого я совершенно не поняла. Сэма Майлса накрыли с поличным, когда он охотился в господском лесу, а Питера Бэйли отправили наконец в работный дом.

– Так ему и надо! – сказал сэр Питт. – Он со своей семейкой обдувал меня на этой ферме целых полтораста лет!

Наверное, это какой-нибудь старый арендатор, который не мог внести арендной платы. Сэр Питт мог бы, конечно, выражаться поделикатнее, говорить, скажем, «обманывал» вместо «обдувал», но богатым баронетам не приходится особенно стесняться насчет стиля, не то что нам, бедным гувернанткам!

По дороге мое внимание привлек красивый церковный шпиль над купой старых вязов в парке, а перед вязами, посреди лужайки и между каких-то служб, – старинный красный дом, весь увитый плющом, с высокими трубами и окнами, сверкавшими на солнце.

– Это ваша церковь, сэр? – спросила я.

– Разумеется… провались она! – сказал сэр Питт (но только он, милочка, употребил еще более гадкое выражение). – Как поживает Бьюти, Ходсон? Бьюти – это мой брат Бьют, – объяснил он мне. – Мой брат – пастор! Ха-ха-ха!

Ходсон тоже захохотал, а затем, приняв более серьезный вид и покачивая головой, заметил:

– Боюсь, что ему лучше, сэр Питт. Он вечером выезжал верхом взглянуть на наши хлеба.

– Подсчитать, сколько ему придется с десятины, чтоб его (тут он опять ввернул то же самое гадкое слово)… Неужели же грог его не доконает? Он живуч, словно сам… как бишь его? – словно сам Мафусаил!

Мистер Ходсон опять захохотал.

– Молодые люди приехали из колледжа. Они отколотили Джона Скроггинса так, что тот едва ноги унес.

– Как? Отколотили моего младшего лесника? – взревел сэр Питт.

– Он попался на земле пастора, сэр, – ответил мистер Ходсон.

Тут сэр Питт, вне себя от бешенства, поклялся, что если только уличит их в браконьерстве на своей земле, то не миновать им каторги, ей-богу! Потом он заметил:

– Я продал право предоставления бенефиции, Ходсон. Никто из этого отродья не получит ее.

Мистер Ходсон нашел, что баронет поступил совершенно правильно; а я поняла из всего этого, что оба брата не ладят между собой, как часто бывает с братьями, да и с сестрами тоже. Помнишь в Чизике двух сестер мисс Скретчли, как они всегда дрались и ссорились, или как Мэри Бокс постоянно колотила Луизу?

Но тут, завидев двух мальчиков, собиравших хворост в лесу, мистер Ходсон по приказанию сэра Питта выскочил из кареты и кинулся на них с хлыстом.

– Вздуйте их, Ходсон! – вопил баронет. – Выбейте из бродяг их мерзкие душонки и тащите обоих ко мне домой! Я их отдам под суд, не будь я Питт Кроули!

Мы услышали, как хлыст мистера Ходсона заходил по спинам несчастных мальчуганов, ревевших во все горло, а сэр Питт, убедившись, что злоумышленники задержаны, подкатил к парадному подъезду.

Все слуги высыпали нам навстречу, и мы…

На этом месте, милочка, я была прервана вчера страшным стуком в дверь. И кто же, по-твоему, это был? Сэр Питт Кроули собственной персоной, в ночном колпаке и халате. Ну и фигура! Я отшатнулась при виде такого посетителя, а он вошел в комнату и схватил мою свечу.

– Никаких свечей после одиннадцати, мисс Бекки, – сказал он мне. – Можете укладываться в потемках, хорошенькая вы плутовка (так он меня назвал). И если не желаете, чтобы я являлся к вам каждый вечер за свечкой, запомните, что надо ложиться спать в одиннадцать часов.

Сказав это, он и мистер Хорокс, дворецкий, со смехом удалились. Можешь быть уверена, что я не стану поощрять в дальнейшем подобные визиты. Поздно вечером были спущены с цепи две огромные собаки-ищейки, которые всю ночь лаяли и выли на луну.

– Этого пса я зову Хватом, – сообщил мне сэр Питт. – Он загрыз как-то человека, право слово, и справляется с быком. Мать его прежде звали Флорой, но теперь я дал ей кличку Аврора, потому что она от старости не может кусаться. Хе, хе!

Перед господским домом – вообрази себе пребезобразное старомодное кирпичное здание с высокими печными трубами и фронтонами в стиле королевы Бесс – тянется терраса, охраняемая с обеих сторон фамильной змеей и голубем, а отсюда вход прямо в огромную залу. Ах, моя милочка, эта зала такая же пустынная и унылая, как в нашем дорогом Удольфском замке! Там огромнейший камин, куда можно было бы упрятать половину пансиона мисс Пинкертон, и решетка таких размеров, что на ней можно при желании изжарить целого быка! Кругом по стенам развешано уж и не знаю сколько поколений Кроули: одни с бородами, в жабо; другие в чудовищной величины париках и в диковинных башмаках с загибающимися кверху носками; дамы облачены в длинные прямые корсеты и платья-панцири, а некоторые с длинными локонами и – представь себе, милочка! – пожалуй, и вовсе без корсетов. В одном конце залы – широкая лестница, вся из черного дуба, такая мрачная, что уж мрачнее и быть не может, и по обеим ее сторонам высокие двери с прибитыми над ними оленьими головами, – они ведут в бильярдную, библиотеку, большую желтую залу и в гостиные. На втором этаже по меньшей мере двадцать спален, и в одной из них кровать, на которой спала королева Елизавета. По всем этим великолепным покоям меня водили сегодня утром мои новые ученицы. Могу тебя уверить, что ни одно помещение не выигрывает от того, что в нем постоянно закрыты ставни, и не становится от этого более уютным; а когда их открывали, я так и думала, что на нас откуда-нибудь из угла выскочит привидение! Наша классная помещается во втором этаже, и из нее одна дверь ведет в мою спальню, а другая в спальню девиц. Затем идут апартаменты мистера Питта – мистера Кроули, как его здесь называют, – старшего сына, и покои мистера Родона Кроули – он офицер, как и еще некто, и находится сейчас в полку. Словом, недостатка в помещении тут нет, могу тебя уверить! Мне кажется, в этом доме можно было бы разместить все население Рассел-сквер, да и то еще осталось бы место!

Через полчаса после нашего приезда зазвонил большой колокол к обеду, и я спустилась в столовую со своими двумя ученицами (это худенькие, невзрачные создания десяти и восьми лет). Я сошла вниз в твоем чудном кисейном платьице (из-за которого мне так нагрубила противная мисс Пиннер, когда ты мне подарила его); дело в том, что я буду здесь на положении члена семьи, кроме дней больших приемов, когда мне положено обедать с барышнями наверху.

Ну, так вот, большой колокол прозвонил к обеду, и мы все собрались в маленькой гостиной, где обыкновенно проводит время леди Кроули. Миледи – вторая жена сэра Питта и мать девочек. Она дочь торговца железным и скобяным товаром, и ее брак с сэром Питтом считался блестящей для нее партией. Видно, что когда-то она была хороша собой, но теперь глаза у нее вечно слезятся, словно они оплакивают ее былую красоту. Она бледна, худа, сутуловата и, очевидно, не умеет за себя постоять. Пасынок ее, мистер Кроули, тоже находился здесь. Он был в полном параде, важный и чинный, как гробовщик! Он бледен, сухощав, невзрачен, молчалив. У него тонкие ноги, полное отсутствие груди, бакенбарды цвета сена и волосы цвета соломы. Это вылитый портрет в бозе почившей матушки – Гризельды из благородного дома Бинки, чье изображение висит над камином.

– Это новая гувернантка, мистер Кроули, – сказала леди Кроули, подходя ко мне и взяв меня за руку, – мисс Шарп.

– Гм! – произнес мистер Кроули, мотнув головой, и опять погрузился в чтение какой-то объемистой брошюры.

– Надеюсь, вы будете ласковы с моими девочками, – сказала леди Кроули, взглянув на меня своими красноватыми глазами, вечно полными слез.

<1...5 6 7 8 9...17 >

На страницу:

Перейти

7 из 17