Медные пятаки правды

– Но только одними малярными работами там не отделаться, – вступил в разговор парторг. – Сцену надо будет построить. Ты сможешь подсказать, как это сделать?

– Так точно, смогу, – ответил я. – Надо будет два-три плотника да какое-то количество пиломатериалов. Только в моем отделении плотников нет.

– Это мы решим, – пообещал замполит. – Еще скамейки надо будет изготовить.

– И трибуну, – добавил парторг.

– Правильно, – подтвердил замполит. – Трибуну обязательно. Вот всем этим ты и будешь заниматься.

– Слушаюсь, товарищ майор, – без энтузиазма ответил я и, помедлив, спросил. – А стройплощадка? Я у командира батальона под особым надзором.

– Это наше дело, – строго урезонил меня замполит. – Идите с парторгом, осмотрите помещение и подготовьте список работ и необходимых материалов. И учтите, до первого мая все надо сделать.

Ремонт клубного помещения сделали быстро. Плотники сноровисто устроили сцену, штукатуры выправили под малярку стены, маляры побелили и покрасили потолок, стены и окна. Старшина первой роты выделил солдат вымыть полы после всех этих дел. Когда помещение клуба предстало в своем обновленном виде, майор Шипулин с парторгом привели в клуб полковника Харкина. Я этого не ожидал, встречаться с полковником мне не хотелось. Когда в помещение вошли офицеры, я вместе с Костасом тянул филенку по верхнему уровню панели, окрашенной масляной краской. Я поставил на табуретку банку с краской и кисть и повернулся лицом к начальству. Орла стал рядом со мной.

Парторг доложил полковнику, какие работы были выполнены и что еще предстоит сделать.

– Мы здесь организуем библиотеку, повесим занавес, будем заниматься художественной самодеятельностью, устроим экран для кино.

– Сцену надо оформить, – предложил полковник. – Заднюю стенку.

– Это мы имеем в виду, – заявил Шипулин. – В политотделе я видел на сцене большой портрет товарища Сталина и украшения из красного материала.

– Где же мы возьмем большой портрет товарища Сталина? – пожал плечами полковник. – Заказывать обойдется дорого.

– У нас имеется свой художник, – майор кивнул головой в мою сторону.

– Мосягин, что ли?

– Так точно, Мосягин. Это же он рисовал портреты в ленинскую комнат у.

Харкин своим животом в расстегнутой шинели повернулся ко мне и спросил:

– Сможешь нарисовать большой портрет товарища Сталина?

– Так точно, смогу, – принимая стойку «смирно», ответил я.

– А ты раньше такие портреты делал?

– Так точно. Мне приходилось писать большие портреты товарища Сталина во время службы в других воинских частях.

Харкин помолчал. Шипулин и парторг тоже почтительно молчали.

– В увольнение ходишь? – спросил полковник.

– Никак нет, не хожу.

– Что так? Срок твоего наказания кончился.

– Не приспичило, товарищ полковник.

Харкин хмыкнул и повернулся к Шипулину. Вдвоем они ушли из клуба, а парторг остался.

– Ты чего так с комбатом говорил? – напустился он на меня.

– А я с ним не разговаривал. Он спрашивал, я отвечал.

– Отвечать можно по-разному.

– Я отвечал по уставу.

– И что вот ты в бутылку лезешь? – парторгу хотелось вызвать меня на дружеский тон. – Комбату звонили из МОГЭСа и с похвалой отозвались о вашей работе. Кто-то из профкома звонил, говорил, что прислали хороших мастеров и что все работали старательно и вели себя прилично.

– Хорошо бы, товарищ старший лейтенант, это сказать всем, кто там работал, – попросил я. – Приятно было бы им.

– Я скажу Тарасову, он сам это сделает. Но вот ты, почему ты перед полковником ерепенишься? Благодарность, может, объявил бы за работу в МОГЭСе, а теперь что? – Успехов покачал головой. – Мы вчера в политотделе были с Шипулиным, так полковник Воронов спрашивал про тебя и говорил, чтобы мы не очень зажимали Мосягина. Майор сказал ему, что мы назначаем тебя заправлять клубом и библиотекой. Понял, товарищ старший сержант?

– Так точно, товарищ старший лейтенант. Понял, что вы меня помиловали. Только я в этом не нуждаюсь.

– Ладно! – махнул рукой парторг. – Шипулин тебе сам объявит про твою новую работу. Ты не показывай вида, что знаешь. И не лезь в бутылку!

В этот же день меня вызвал замполит и сообщил мне о новом моем назначении. К тому, что сказал парторг, майор добавил, что я буду выполнять еще обязанности почтальона.

– Чего молчишь? – спросил майор. – Или тебе все это не нравится?

Я спокойно ответил, что я служу в армии шестой год и привык выполнять приказания начальства вне зависимости от того, нравятся они мне или нет. Ответом моим майор остался недоволен. А я подумал: «Подобострастия от меня не дождетесь, товарищи начальнички».

– Ладно, – сказал майор. – Нарисуй план оформления задней стенки сцены. Надо показать командиру батальона. Сделай хорошо, чтоб ему понравилось.

Так я получил новое назначение: стал завклубом, библиотекарем, художником-оформителем и почтальоном в одном лице. Мне шел двадцать четвертый год. Никаких сведений о сроках демобилизации не было.

Портрет Генералиссимуса товарища Сталина я рисовал уже в новом клубе. Почти двухметровое полотно я установил у окна так, чтобы свет был слева и работал не спеша, испытывая при этом давно забытое мной чувство покоя и удовольствия от выполняемой мной работы. Больше года я ничего не рисовал, но навыки сохранились и техника сухой кисти не подвела меня и теперь. Портрет товарища Сталина, пятого и последнего русского Генералиссимуса (а может быть и последнего во всем мире) получился нормально и я сам был доволен своей работой, чего давно со мной не бывало.

Портрет установили на невысоком постаменте, устроенном во всю длину видимой между кулисами сцены. По краям портрета я разместил по три, красным сатином обтянутых, узких подрамника, уступами расходящихся в разные стороны. Таким образом, портрет был отделен от стены и вся композиция получилась нарядной и торжественной. Приходило начальство и в основном отзывалось одобрительно. Начальник особого отдела с присущей ему бдительностью указал мне, что правый ус у товарища Сталина получился неровный. Я присмотрелся и заметил, что в растушевке фона около усов просматривалось небольшое посветление, отчего казалось, что ус сливается с фоном. Я взял кисть и подтемнил это место. «Ну вот, теперь все хорошо», – удовлетворенно отметил особист. Замполит тоже не обошелся без замечаний. Он выразил сомнение по поводу того, почему по краям портрета установлено по три красных планшета и нет ли в этом какого-то смысла. Я ответил, что смысла никакого нет и что такое число красных планшетов определилось композиционной уравновешенностью.

– Но если, вам товарищ майор, необходима политическая аналогия, то считайте, что три планшета означают три революции в истории нашего государства, – нашелся я – По-моему, это может быть убедительно. Но если, вы товарищ майор прикажете, я поставлю любое число красных подрамников, – смиренно заявил я.

Майор ничего не сказал и все осталось без изменений.

Накануне 1-го мая в клубе состоялось торжественное собрание стройбата. Все было, как обычно это бывает в подобных случаях. За столом, покрытом красным сатином, сидел президиум, замполит с трибуны произносил речь о солидарности всех трудящихся разных стран для борьбы с капитализмом. Не изменяя своей манере обращаться с подчиненными, майор ораторствовал так напористо, словно все сидящие в зале были противниками это самой солидарности и ему необходимо было всех этих разгильдяев наставить на путь истинный.

После торжественной части состоялось выступление художественной самодеятельности.

Клуб начал работать. Я принялся комплектовать библиотеку, покупая книги в киосках и магазинах на небольшие стройбатовские деньги. Месяца через полтора политотдел прислал в стройбат киноаппаратуру и откуда-то появился киномеханик, задиристый и заядлый рядовой по фамилии Куликов.

Я притерпелся к своему новому положению. После завтрака собирал солдатские письма и штабные отправления, если таковые были, и отправлялся на почту в Солдатский переулок. Это было близко и можно было идти через Лефортовский парк, а можно было и по улице мимо академии. На почте работали некрасивые женщины и все какие-то недобрые. Вообще во всех учреждениях, магазинах, в киосках, в кассах метро работают только сердитые женщины. На почте я старался поскорее обернуться со своими делами и на выход. А если подумать, то с чего бы всем этим женщинам быть добрыми и вежливыми? Четыре года войны, послевоенный голод, нужда, мужей нет, вечные заботы, чем детей накормить, во что обуть их и одеть. «Доля ты долюшка, женская доля…»

Один раз я ехал на почту на телеге. Вышел за проходную и сразу же увидел подводу, что было весьма редким явлением на московский улице. Подвода ехала от Лефортовского моста вверх по Красноказарменной улице. Ездовой – хохол – увидел, что я ожидаю, когда он проедет, приветливо предложил:

– Сидайте, сидайте, вместе будем ехать.

Я вспрыгнул на телегу, хохол что-то принялся мне рассказывать, но я не слушал его. Утром я постоял перед своим портретом Вождя и еще раз удовлетворенно подумал о своей работе и вместе с тем подумал о том, что никто из господ начальничков ни одного слова одобрения не сказал, словно это обыденное дело, как будто каждый стройбатовский солдат может нарисовать такой портрет. Мысли эти были огорчительными и не шли из головы. Между тем, тихим ходом доехали до поворота на Краснокурсантский проезд. Я поблагодарил ездового за компанию, соскочил с телеги и направился к почте, но не дошел я еще и до академии, как вдруг услышал:

– Стойте, стойте, сержант! Сидайте!

Обернувшись, я увидел, что мой знакомец едет на своей телеге и снова подсел к нему. Хохол с веселым удивлением рассказал:.

– От лошадь! Як доихалы до круга 37-го, так и не схотела идти дальшей. Думала, что на 320-й завод едем. Не схотела и всё!

Хохол подвинулся на повозке.

– Да вы сидайте тутачко. Сидайте.

– Ну и что ж вы теперь? Не поедете на завод?

– А як же? Поедем, обязательно поедем. Только по другой улице. От лошадь!

Мне хотелось узнать сумеет ли ездовой преодолеть нежелание лошади ехать на 320-й завод, но мне надо было на почту и я, пожелав всякой удачи своему вознице и своенравной лошади, оставил его. Телега благополучно повернула на Солдатскую улицу.

Летом демобилизовали из армии солдат и сержантов 1925 года рождения. Уехал в свои Великие Луки Федя Исаченков, уехал хороший человек, сержант Вася Кудреватых, который 24 года назад родился рядовым в Тамбовской области. Покинули стройбат и уехали Юлюс Кунцманас и Костас Бонифастас, а также и многие другие мои однополчане. Только если русские молодые люди поехали к своим родителям в свои родные места, то я так и не узнал, куда же поехали многие из моих товарищей литовских солдат: в свою родную Литву или в далекую и страшную Сибирь.

После этой демобилизации я и мои ровесники стали самыми старыми солдатами в Советской Армии.

Как-то поздним августовским вечером воскресного дня я возвращался из увольнения. Только что прошел дождь и в мокром асфальте огнистыми столбами отражались уличные фонари и освещенные окна первых этажей. В районе Земляного вала узкими улочками я шел к Курскому вокзалу на метро. Улицы были безлюдны, но впереди я увидел маленького человечка, с трудом продвигавшегося по мокрому асфальту. Это был безногий инвалид на своем ужасном транспортном приспособлении. После войны множество безногих людей пользовались для передвижения самодельными колясками, представлявшими собой сколоченную из досок платформочку, снизу которой крепились две оси из арматурных стержней с насаженными на них шарикоподшипниками. Инвалид крепился к платформе прочным широким ремнем, а передвигался с помощью двух деревянных чурок, отталкиваясь ими от асфальта. Этот «экипаж» имел широкое распространение по всей послевоенной России.

Такого бедолагу увидел я на мокром после дождя тротуаре. Улица шла немного на подъём и калеке очень трудно было двигаться вверх. Не говоря ни слова, я снял с себя ремень и подал инвалиду конец с пряжкой.

– Ты что, браток? – глухим и низким голосом спросил инвалид.

– Держись крепче, друг, – сказал я. – Повезу тебя, а то смотрю, буксует твоя машина.

Безногий человек взялся двумя руками за ремень.

– Ну, если так, то давай, – согласился он. – До угла, хотя бы, там легче будет.

И я потащил на буксире бывшего солдата, изуродованного войной. До угла мы добрались благополучно, а дальше начиналось Садовое кольцо.

– Тебе куда? – я спросил.

– Давай до вокзала. Дальше я сам доберусь. У меня там нора на улице Казакова.

– Мне тоже к вокзалу, так что поедем вместе. Держись покрепче.

Мы двинулись к переходу через широкую транспортную магистраль, но до перехода не дошли. Нас остановил комендантский патруль. Офицер проверил мои документы и строго спросил:

– Почему нарушаете форму одежды?

– Ну а как же иначе я смог бы ему помочь, – начал я объясняться, но безногий перебил меня:

– Позволь сказать, товарищ начальник. Я совсем тормознул в переулке, там дорога все вверх да вверх. А он подвез меня. За что ж его наказывать?

– Никто никого не собирается наказывать, – по-прежнему строго заявил лейтенант. – Но форму одежды нарушать не полагается.

Он отдал мне документы и, глядя на часы, заметил:

– Через сорок минут кончается ваша увольнительная. Успеете?

– Мне до Лефортовского парка. Это недалеко. Успею. Только, как же он?

– Поможем, – пообещал лейтенант.

Я пошел к переходу и уже с другой стороны кольца увидел, как двое патрульных солдат, держа за руки инвалида, катили его через дорогу.

Клубные и все другие мои обязанности обеспечивали мне некоторую долю свободы, но это получалось в очень малой степени. Часто приходилось ходить на строительные работы. В начале осени мне пришлось поработать на ЦАГИ. Это сверх всякой меры засекреченное учреждение. Через многое время я узнал, что в этом институте решаются проблемы аэродинамики и прочности самолетов, а в те времена понимал только то, что ЦАГИ – это что-то имеющее отношение к государственным секретным делам.

Полукруглый фасад одного из зданий ЦАГИ выходил на улицу Радио, а напротив него была забегаловка, где очень редко, но все же удавалось выпить граммов сто водки, по какому-нибудь хорошему случаю.

Бригаду для работы на секретном объекте собрали из тех солдат и сержантов, которых в армии того времени было принято называть «сачками», это были писаря, посыльные, портные. В эту команду попали и мы с киномехаником Куликовым. На проходной тщательно проверили соответствие списка с красноармейскими книжками стройбатовцев, затем провели нас между невысоких корпусов на пустую, довольно захламленную территорию у ограды, идущей вдоль набережной Яузы. Работягам вручили ломы, лопаты, кирки и указали четко размеченный колышками участок пустыря, где необходимо было по этой разметке выкопать гнезда для каких-то фундаментов. Гнезда располагались по периметру центрального прямоугольника, в пределах которого тоже надо было копать землю под фундамент.

Грунт был очень трудный. Похоже, что на этом месте когда-то стояло какое-то здание и солдаты ломами и кирками врубались в глубину старинной кирпичной кладки, Около двух недель горбатились «сачки» на этой работе.

Откуда-то просочилась информация, что на площадке будет стоять какой-то аппарат, а в гнездах заложат фундаменты для закрепления растяжек от этого аппарата. Но точно никто ничего не знал, для какой надобности все это делалось.

Был случай когда меня вместе с солдатами взвода, в котором я числился, гоняли работать на кабельный завод разбирать отслужившие свой срок огромные деревянные катушки, на которые наматываются электрические кабели. Наподобие странных окоченевших существ тесным огромным стадом стояли эти катушки на хозяйственном дворе, занимая очень большую территорию. Катушки были разной величины, у одних круглые боковины достигали высоты человеческого роста, другие были поменьше. Солдатам раздали разводные ключи, насадки, молотки и топоры. Объяснили, что приближается отопительный сезон и выбракованные катушки – их называл и еще барабанами – необходимо разобрать на топливо.

Я вдвоем с рядовым Морозовым попытались отвинтить громадные гайки с болтов, стягивающих деревянную конструкцию катушки. Но сколько мы ни бились, ни одна гайка не поддалась нашим усилиям. Гайки стояли намертво. Эти окаянные катушки находились на заводском дворе еще с довоенного времени под дождем и снегом – ржавчина так прочно спаяла гайки с болтами, что разъединить их не было никакой возможности. У других работников было то же самое, никто не смог одолеть ни одной гайки. До обеда бродили солдаты от одной здоровенной катушки к другой и ни одна не поддалась их усилиям.

Лейтенант Ситник пошел к заводскому начальству. Вернулся он в сопровождении двух мужчин, один из которых был одет в замасленный комбинезон. Этот в комбинезоне взял у стоявшего поблизости солдата разводной ключ, надел его на гайку большой катушки и навалился на ручки ключа. Катушка покачнулась и, если бы ее не подпирала такая же соседка, она покатилась бы. Гайка не дрогнула.

– Пустое дело, – сказал мужчина. – Я же тебя, Никанорыч, предупреждал.

– Что же делать? – озадачился тот, кого назвали Никанорычем.

– Думать надо. Может порезать болты, а может дерево бензопилой распилить. А может долотом вырубать дерево вокруг гаек. Думать надо. Взвод вернулся в казарму.

«Наглядная агитация – это изобразительные средства, применяемые для политического воздействия на массы», – так сказано в «Военном энциклопедическом словаре» (см. М.: «Военное издательство, 1984). И еще там же: «Важная роль наглядной агитации отводится при оформлении ленинских комнат, клубов, библиотек…»

Такого определения наглядной агитации во время службы в стройбате, естественно, я не знал, но я очень хорошо усвоил то, что все политработники во всех воинских частях, в которых мне приходилось служить, крепко и озабоченно занимались вопросами наглядной агитации. Майор Шипулин был первым из прочих замполитов, который не проявлял особого внимания к этому немаловажному фактору политико-воспитательной работы.

Мне надоело мотаться по разного рода авральным работам и я надумал нарисовать для клуба портреты всех маршалов Победы. Стена напротив окон очень подходила для размещения такой галереи. При первом удобном случае я сообщил замполиту о своем намерении. Майор сказал, что надо подумать. Думал он недолго. Видимо столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы связаться с начальством из Политотдела и согласовать с ним мое предложение, которое он, разумеется, выдал за свое. Шипулин пришел в клуб через день.

– Сколько же портретов надо будет рисовать? – спросил он.

– Девять, – ответил я. – Портрет Василевского возьмем в ленинской комнате.

– Значит, всего будет десять маршалов? Ты точно это знаешь?

– Так точно. Я уже рисовал портреты маршалов в одной части. Это было зимой 45-го года. У меня и оригиналы имеются.

– Что это такое – оригиналы? – насторожился майор.

– Отпечатанные фотоизображения маршалов. Я их собирал из журналов. Есть у меня несколько отдельных репродукций. Портреты я буду рисовать с этих материалов.

Шипулин удовлетворенно кивнул, потом подошел к портрету Сталина и некоторое время смотрел на Генералиссимуса.

– Слушай, Мосягин, – не оборачиваясь, проговорил он, – Где ты учился рисовать? Ты что до войны какое-то училище закончил?

– Товарищ майор, вы же собирали на меня и мою семью уголовный материал. Должны бы знать, что в 15 лет я попал в оккупацию. Какое ж я училище мог закончить до войны?

– Насчет материала ты, это самое, поосторожней, – майор подошел к столу, где я стоял. – Язык-то укороти. Материал собирали такой, какой был нужен! А сейчас я тебя спрашиваю, где ты учился рисовать?

– Разрешите доложить, товарищ майор – нигде, – я неожиданно для себя самого вдруг высказался:

– Рисовать я учился у художников Крамского и Чистякова.

– Так бы и сказал! Они что, в оккупации с тобой были?

– Вроде того, товарищ майор.

– Ладно! – махнул рукой Шипулин. – Приступай к работе. Простыни для портретов возьмешь на складе. Там дано указание. К Октябрьским праздникам надо все сделать.

– Если не будут гонять на разные работы, сделаю. Может не все, но большую часть сделаю.

Таким образом, я на недолгое время обеспечил себе некоторую служебную самостоятельность.

Работа над портретами маршалов была кропотливой и долгой. Как и в 45-м году, трудней всего мне дались портреты маршалов Конева и Толбухина. Лица у них круглые, ни усов, ни бороды, ни прически. К празднику Октябрьской революции я успел нарисовать только семь портретов. Оставалось три: портреты маршалов Малиновского, Мерецкова и Толбухина. Портрет Василевского из ленинской комнаты не удалось использовать, так как он не подходил по размерам. Пришлось маршала рисовать еще раз. Портретная галерея смотрелась очень внушительно и впечатляюще. Полностью закончена она была за две недели до Нового года.

Окончание службы

Наступил 1950 год. Для меня седьмой год моей службы в армии.

В начале года вышел Указ правительства о демобилизации солдат и сержантов 1926 года рождения. Значит, для меня наступил последний год службы, но сердце мое не дрогнуло от этой долгожданной новости и душа не возрадовалась. Наступила усталость и отупение овладело сознанием. Стало страшно от абсолютного бесправия и безнадежности. Власть показала, что она управляет жизнью человека самым бесчеловечным образом: семь лет службы без объяснений, без предварительного объявления срока службы правительство считает нормальным явлением, в то время как такое отношение к человеку возможно только в феодальных государственных формациях.

Дед мой по семейным преданиям отслужил двадцать пять лет «николаевской» службы, что, в общем-то, маловероятно. Но, видимо, очень долго служил в армии дед, если в семье сложилось представление о его очень долгой службе. Однако мой дед тянул солдатскую лямку при царском режиме в закрепощенной стране, а вот его внуку досталась тоже долгая солдатчина, но уже в самом свободном в мире государстве.

Если говорить точно, то седьмой год моей службы пошел с 4 марта. 9-го мая исполнилось пять лет со дня Победы. Я думал о том, что хорошо бы освободиться до начала учебного года. Хорошо бы, да только хорошей стороной жизнь для меня давно не поворачивалась. Так что надеяться было не на что.

По заданию замполита я обновлял оформление фасада штабного барака. Рисовал незамысловатые панно на темы газетных передовиц: мир во все мире, великие стройки коммунизма, построение светлого будущего и что-то еще в этом же роде. Когда прибивали к стене панно о мире и демократии, повредили изображение кремлевской башни в нижней части планшета. Я сходил в клуб за краской и кистью и подправил поврежденное место. Закончив работу и собираясь уходить, я увидел, как мимо штаба проходил дежурный по части капитан Мешков. С банкой краски, кистью и тряпкой в руках я отошел от стены барака, чтобы посмотреть на результат своей работы.

– Почему не приветствуете старшего по званию, товарищ старший сержант? – поравнявшись со мной, строго спросил капитан.

– Товарищ капитан, да я же вас уже третий раз вижу, пока здесь работаю, – попытался я оправдаться.

– Не имеет значения! Вы обязаны приветствовать офицера. Или вас не касаются уставные требования? – капитан не принял во внимание мои слова.

Мешков был человеком высокого роста и хотя не сутулился, но постоянно держался с некоторым наклоном туловища вперед. Лицо у него было вытянутое и прыщеватое, а толстые губы казались постоянно сырыми. Я понял, что искать разумного выхода из затруднительного положения мне не следует, решил ждать, что будет и молча смотрел на капитана.

– Как дежурный по части за нарушение дисциплины объявляю вам наряд вне очереди.

– Слушаюсь, товарищ капитан, наряд вне очереди, – по-уставному ответил я и подумал, что наконец-то сподобился на седьмом году службы получить первый наряд вне очереди – Разрешите идти, товарищ капитан?

– Не разрешаю! Наряд отработаете прямо сейчас. Стойте здесь, я вам напарника приведу такого же, как и вы, разгильдяя.

Капитан пошел вдоль штабного барака в ту сторону, где размещалась санчасть. Вернулся он тотчас же, а за ним следом двигался с ведром в руке другой разгильдяй, которым оказался старшина Колька Поворочаев, санитар из санчасти.

– Приказываю вам вымыть полы в штабе! – излишне громко распорядился капитан Мешков.

Я с удивлением уставился в лицо капитана и первое, что я намеревался сделать, это отказаться от выполнения такого идиотского приказа. Но прежде чем так поступить, я посмотрел на Колю, тихого, доброго старшину Колю Поворочаева, контуженного в мае 45-го года в бою за Берлин в районе Гросс-клиники. Коля смотрел на меня так, словно говорил, давай отработаем, нам же будет лучше.