Прав ли Бушков, или Тающий ледяной трон. Художественно-историческое исследование

А вот то, что было в реальности, характеризует храбрость уголовников как нельзя лучше. Мне пришлось читать воспоминания очевидцев о том, как бандиты в 1945—46 гг. терроризировали сёла одесского района. Расскажу по памяти. Ситуация в сельской местности сложилась настолько нестерпимая, что представители низовой советской и партийной власти в некоторых сёлах в виде исключения были вооружены. И как только слух об этом распространился в народе, бандитская активность тут же прекратилась сама собой…

Ну, подумайте, могли подобные типы добровольно идти на фронт?

А насчёт «штрафной» армии Рокоссовского доподлинно известно, что была такая армия. И не одна. И не один Рокоссовский в этих армиях командовал. Читайте про «чёрные дивизии» в суворовском «Ледоколе». Во-первых, формировались они не по принципу добровольности. Это, по сути дела, была своеобразная форма мобилизации. «Мужики там (в лагерях – С. Ю.) к порядку приучены, в быту неприхотливы и забрать их из лагерей легче, чем из деревень: все уже вместе собраны, в бригады организованы, а главное, если мужиков из деревень забирать, без слухов о мобилизации и войне не обойтись. А Сталину всё надо тихо, без слухов». (В. Суворов. Ледокол. См. примеч. 59.) Во-вторых, уголовники там если и были, то в незначительном меньшинстве, а большинство составляла как раз 58-я статья. Знал товарищ Сталин, что уж от кого-кого, а от своих бывших коллег по ремеслу доблести и самоотверженности никогда не добьётся!

Распространению легенд способствовал и Варлам Шаламов, анализировавший в своём исследовании о блатных причины так называемой «сучьей войны», сотрясавшей ГУЛАГ в конце 40-х – начале 50-х годов. «Суками» «честные воры» называли тех из своей среды, кто пошёл на сотрудничество с милицией или лагерной администрацией. Эти две воровские категории люто враждовали друг с другом. После войны кроме собственно воров и сук в лагерях якобы появились ещё вернувшиеся с фронта те самые воровские добровольцы. Видимо, их патриотизм, благородство и сознательность почему-то угасли немедленно после окончания войны, они принялись за старое и вскоре оказались на тех же нарах, с которых в своё время отправились защищать советскую родину. Не то будучи в массе своей в невысоких рангах в воровском мире, не то вовсе разжалованные из воров в простые мужики за то, что пошли на службу государству, они потребовали у крутых паханов-законников своей доли власти и привилегий в лагерном мире, откуда, собственно, и война.

Дерзну предположить всё же, что Шаламов в данном вопросе ошибся. Не было никакой волны воров-добровольцев, вернувшихся потом в лагеря. В лагерях оказалась часть обычных фронтовиков, не нашедших себе места в послевоенном мире. Фронтовая привычка решать все проблемы силой и исковерканная войной психика (тогда ведь и не слыхивали о такой экзотике, как психологическая реабилитация участников военных конфликтов) толкнули их на путь преступлений. Вот эти люди, оказавшись за решёткой и колючей проволокой, решительно не понимали, почему они должны подчиняться традиционной воровской аристократии и вступили с ней в жестокую схватку за место под тусклым северным солнцем.

Обострение борьбы «за передел сфер влияния» в лагерном мире совпало с выделением в нём специальных «особых» лагерей для части осуждённых по 58-й статье, тех, кто представлялся советскому руководству наиболее опасным в политическом смысле. Войдите в положение уголовников – годами они счастливо жили, паразитируя на запуганных и покорных политических, и вдруг количество их под боком значительно уменьшилось! Да ещё женщин отделили в женские зоны! (1946 – 1948.) Одно это способно вызвать озверение, а уж если исчезают те, за счёт кого можно было легко подкормиться… Остаётся пожирать друг друга.

А ещё вмешалась лагерная администрация, которой к тому времени, как и всей советской и партийной власти эти «социально-близкие» осточертели хуже горькой редьки. Поддерживая одни группировки против других, «начальнички» провоцировали резню и добивались сокращения воровского поголовья.

Это, разумеется, моё личное мнение. Буду рад услышать аргументы любого, кто попытается подтвердить его или опровергнуть.

Представителям 58-й статьи выделение в «особые» лагеря тоже облегчения участи не принесло, не для того оно было задумано. Лагеря эти неофициально именовали каторжными. В них были усилены меры охраны и ужесточён режим. Бараки, в которых жили заключённые, были превращены в большие тюремные камеры с решётками на окнах, с внесением параши и запиранием на ночь. Кроме того, для нарушителей режима имелись обязательно каменные внутрилагерные тюрьмы и штрафные бараки, так сказать, зоны в зонах. У нацистов позаимствовали систему нумерации заключённых с пришиванием на лагерные робы номеров (возможно, дело шло и к тому, чтобы номера татуировать на теле). Порядок был наведён везде идеальный, с подъемом и отбоем точно вовремя, с передвижением строем, кое-где даже с опусканием ложек в баланду по команде. (См. примеч. 60.) Повсюду в каторжных лагерях была максимально ограничена связь с волей: два письма в год и уж, разумеется, никогда никаких свиданий. Заключённым категорически запрещалось иметь деньги и какое-либо личное имущество, например, что-нибудь из одежды (это считалось подготовкой к побегу и влекло за собой следствие и новый срок!), даже фотографии близких отнимались и уничтожались. Начальство «доставало» заключённых частыми обысками – и личными, и обысками бараков даже с поднятием полов и разламыванием печей. Свободное время вечером и редкие выходные старались занять внутризонными хозработами.

Надо ли говорить о том, что основную работу каторжанам старались подобрать тяжелейшую из всего, что можно было найти в окрестности?

Чтобы отличать «особлаги» от прочих, а также из некоего административного выпендрёжа придумали давать им поэтически-романтические названия, связанные с местами расположения и окружающим пейзажем: Горный лагерь (Горлаг) в Норильске, Береговой лагерь (Берлаг) на Колыме и так далее, послушайте только: Речлаг, Озёрлаг, Степлаг, Камышлаг, Луглаг, Песчанлаг…

Вообще, послевоенная жизнь в стране во многом определялась сталинской манией разделения и закрепления всего, что ещё не было разделено и закреплено на полагающемся месте. В лагерях разделены были сперва женщины и мужчины, потом уголовные и политические, на воле мальчики и девочки в школах. Видимо, общество в сталинском понимании созрело для наведения Окончательного Порядка. Все законы ужесточались, допущенные по недосмотру послабления ликвидировались, неофициальные течения останавливались, окна заколачивались, щели затыкались, атмосфера в стране сгущалась, как перед грозой. Те, кто был арестован в 1937—38—39 гг. и умудрился отбыть свою десятку и выбраться из лагерей живым, сажались снова, просто за то, что уже сидели один раз. Или товарищ Сталин, подняв после Победы максимальный срок заключения до четвертной (25 лет), спохватился, что в своё время мало им отвесили?.. Официально этот процесс именовался Укреплением Тыла. (Как интересно! 1948 год на дворе…) В дальнейшем он докатился потихонечку даже до начала чёткого разделения наций по территориальному принципу. Давний экспромт со ссылкой чеченцев, калмыков, ингушей, крымских татар и прочих ненадёжных народов, продолжился, согласно общемировой традиции, переселением в место компактного проживания евреев. Но на этом Провидению угодно было прервать реформаторскую деятельность величайшего гения всех времён и народов, а то, подозреваю, весь «Союз нерушимый» превратился бы постепенно в огромный ГУЛАГ.

Глава 4. Террор

«Прав был Ленин, и в виде исключения также и Троцкий прав: если без суда не расстреливать – вообще ничего невозможно сделать в истории». (А. Солженицын. В круге первом. См. примеч. 61.) Хотя бы иногда. Но сталинский террор отличался чудовищной избыточностью. Пожалуй, одной десятой части реально расстрелянных было достаточно, чтобы напугать народ до полусмерти.

Каковы же были истоки террора? Разумеется, подавление недовольства коллективизацией и небывало интенсивной индустриализацией; необходимость обновления государственной администрации, военного командования и партийной элиты; укрепление государственной, производственной и военной дисциплины (Ещё Фридрих Великий как-то изрёк: солдат должен бояться палки капрала больше, чем пули врага). Попутно решалась задача набора рабской силы в лагеря.

Мишени для террора помогали выбирать добровольные доносчики – «стукачи». Явление это со временем приняло у нас масштабы национального бедствия. В отравленном агрессивной коммунистической пропагандой обществе развивалась мания доносительства, причём наиболее легко поддавались ей дети и подростки, начиная с небезызвестного Павлика Морозова, донёсшего на родителей. Проявленная снизу инициатива была поддержана государством, и органы госбезопасности принялись в массовом порядке вербовать негласных осведомителей во всех слоях населения. Так самодеятельные «стукачи» превращались в официальных внештатных сотрудников – «сексотов» («секретных сотрудников»). Кто-то шёл на это дело добровольно, развивая свои задатки и способности, кого-то ловили на чём-то или просто ломали человека угрозами и вынуждали к работе доносчика. Именно к работе: внештатные сотрудники получали зарплату. Помимо этого они могли рассчитывать на помощь всесильных органов в разрешении своих личных проблем, скажем, бытовых или производственных. Некоторые пользовались этим, чтобы расправляться с обидчиками, конкурентами в карьере, соседями в коммуналке, даже с любовными соперниками.

У нас в радиотехническом институте преподавала пожилая женщина, кандидат наук, доцент. Общение её с нами, студентами, не ограничивалось учебной программой, иногда она, как это свойственно пожилым людям, пускалась в воспоминания о своей жизни. В конце тридцатых годов, после окончания техникума связи, она попала работать на почту. Воспитанная в лучших (без иронии!) традициях того времени, к своей работе относилась она сознательно и творчески. Обнаружив на почтамте большого областного города целую комнату, заваленную нерабочими телеграфными аппаратами, она добровольно взялась их ремонтировать. Даже свободное время часто посвящала этому занятию, что-то чинила, а то собирала из двух один. И вот однажды, слабыми женскими руками ворочая на стеллажах громоздкие электромеханические машины, она не удержала одну из них, и та с грохотом обрушилась на пол. На звук в раскрытую дверь заглянула коллега по работе, к тому же соседка по общежитию. Близкими подругами они никогда не были, так, общались по-соседски. Иногда наша будущая преподавательница замечала, как соседка с интересом поглядывает на её парня, часто заходившего к ним в комнату.

Всё это она связала в уме, когда последовало приглашение в спецчасть. Органы безопасности в те времена (да и позже) были представлены особым отделом в каждом крупном и среднем предприятии или учреждении, тем более таком, как узел связи. А в мелких были хотя бы отдельные представители-«особисты». Лишь гораздо позже она поняла, насколько ей повезло. В отделе был вызванный заранее её непосредственный руководитель, успевший оценить её как грамотного специалиста и политически благонадёжного человека. Да и офицер НКВД попался не лишённый понятия. Кое-как удалось доказать ему, что аппарат, может, и пострадал незначительно, но все же актом вредительства это считаться не может, поскольку он был уже неработоспособен, к тому же она успела к тому времени починить несколько других, выполнив работу, которой некому было заниматься. Особист отпустил обоих с миром. Но вывод наша будущая преподавательница сделала для себя однозначный, и спустя некоторое время без лишнего шума уволилась с этой работы и выселилась из того общежития.

А вот ещё о способах отбора кандидатов в репрессированные. То ли 1937, то ли 38 год, в общем, самый разгар. «Идёт (в московской области) районная партийная конференция. Её ведёт новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают. В маленьком зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты, четыре минуты, пять минут они всё ещё бурные и всё ещё переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне… Но он – недавний, он – вместо посаженного, он сам боится!.. И аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!… Ещё в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, – но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме и понимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодирует! – 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках!… И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на своё место в президиуме. И – о, чудо! – куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся…

Однако, вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему:

– И никогда не бросайте аплодировать первый!» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. См. примеч. 62.)

Это сталинское ноу-хау – бей своих, чтоб чужие боялись.

Ну, да, да! Конечно, господин Бушков, господин Мухин, это всё перегибы на местах, товарищ Сталин к этому не имел никакого отношения… Товарищ Сталин сидел в Кремле и переживал за свой несчастный народ… И даже, как повествует господин Бушков, однажды вытащил из огромного многопудового вороха обращённых лично к нему народных писем одно и прочитал его… И проникся… И повелел освободить несчастного, за которого молила его любящая жена. В общем, читайте Бушкова (А. Бушков, Красный монарх, см. примеч. 63), мне лень эту лабуду цитировать, уважающий читателя автор такого не напишет.

Сколько написано в последнее время о благодетельности сталинского очищения партии, армии и государственных органов! Даже у Суворова книга об этом есть. Даже Суворов потихоньку эволюционирует в сторону нового культа личности. Дескать, сажали-расстреливали безграмотных, ленивых, недисциплинированных, морально неустойчивых руководителей. Потенциальных вредителей и изменников. Всяких сверх меры возомнивших о себе чекистов-кокаинистов. И как-то незаметно отошли на второй план многочисленные факты посадок, а то и уничтожения умных, честных, грамотных лидеров армии и промышленности, истинных знатоков своего дела, талантливых учёных и инженеров (не говоря уж о том, что даже в «благодетельном» 1937 году абсолютное большинство в следственных тюрьмах, на этапах и пересылках составляли простые работяги и колхозники). С одной стороны Агранов, Берзинь, Лацис, Артузов, Петерс, Уншлихт, Уборевич, Дыбенко, Алафузов, Алкснис, Аронштам, Гиттис, Тухачевский, Егоров, Жлоба, Ковтюх, Корк, Кутяков, Путна, Саблин, Примаков, Енукидзе, Нахамкес, Кактынь, Косиор, Гикало, Шлихтер, Каменев, Радек, Зиновьев… С другой – Пальчинский, Флоренский, Вавилов, Туполев, Мясищев, Петляков, Чаромский, Бартини, Клеймёнов, Лангемак, Королёв, Рокоссовский, Горбатов, Рычагов…

Я полагаю, всем известны фамилии Королёва, Туполева, Рокоссовского… Многие знают Павла Флоренского – «русского Леонардо да Винчи». Но вот кто такой Пальчинский? И почему я поставил его первым в списке? Не только потому, что он был репрессирован раньше других перечисленных. Он превзошёл их всех мужеством и достоинством своего поведения. Нечасто, ох, нечасто в советское время можно встретить подобный пример! Это вам не мягкая царская эпоха, в которую даже отъявленных революционеров, можно сказать, журили по-отечески. Тогдашним непримиримым бунтарям легко было проявлять достоинство. Кстати, что интересно, Пётр Акимович Пальчинский – сам революционер! Анархист по убеждениям, приверженец Кропоткина. Причём с огромным дореволюционным стажем. Ещё будучи студентом Горного института (он окончил его в 1900 г.), Пальчинский состоял под негласным жандармским надзором как один из лидеров студенческого революционного движения. Позже он принял горячее участие в революции 1905—07 гг. и по делу об Иркутской республике приговорён был к каторге (! – царская каторга, конечно, не чета советской, но всё же ни Ленин, ни даже Сталин с его «эксами» не имели таких приговоров). Пальчинскому удалось эмигрировать. До 1913 г. он жил в Европе, посвятив это время совершенствованию в нескольких инженерных специальностях. А инженером он и до того был блестящим, в отличие от многих других революционеров, не состоявшихся в своём деле или не имевших вообще никакой специальности. Полагаю, это и стало причиной его постепенного отхода от революционной деятельности. Амнистированный, он возвратился в Россию, чтобы, как сам писал в письме Кропоткину, «принять участие в развитии производительных сил страны вообще и в развитии общественной самодеятельности в самом широком смысле этого слова». (См. примеч. 64.)

Инженер, учёный, автор многих научных работ на технические и экономические темы, он встретил горячий приём в российских деловых кругах. Во время мировой войны он занимал пост товарища (заместителя) председателя Военно-Промышленного комитета, координировавшего работу частной русской промышленности над военными заказами, после Февральской революции поднялся до товарища министра торговли и промышленности Временного правительства. Позже – генерал-губернатор Петрограда, в дни октябрьского переворота – комендант Зимнего дворца. После переворота, конечно, арестован, потом отпущен, потом (сентябрь 1918 г.) взят в заложники в числе 122 «видных представителей буржуазии» и чуть было не расстрелян. Пальчинский мог бы снова уехать, уплыть на пресловутом пароходе, просто жить, как все, наконец, но он искренне хотел сотрудничать с любой властью в деле развития России, как он его понимал. Однако власть вела себя надменно. Арестованный вновь в 1922 году, Пальчинский был отпущен только благодаря заступничеству председателя Госплана СССР Кржижановского. Он ещё успел плодотворно поработать над восстановлением горнодобывающей промышленности СССР, прежде чем был опять арестован (1928 г.) в рамках подготовки Крыленко и Ягодой (см. примеч. 65) дутого процесса «Промпартии». Презрительно отвергнув, в отличие от многих после него, предложенную роль покорного вредителя-шпиона-отщепенца, он во время следствия дал честные и крайне дерзкие письменные показания, в которых осветил истинное положение дел в стране и промышленности. Здесь требуется пояснение. Положение дел в 1928 году было далеко не таким блестящим, как хотелось бы советскому руководству. Агрессивные внешнеполитические устремления, интересы мировой революции требовали срочного перевооружения армии, а промышленность, едва начавшая подниматься после погрома, учинённого во время Гражданской войны, не успевала за наполеоновскими планами. Нужно было найти виновных торможения модернизации, чтобы припугнуть всех остальных и вновь напомнить им, кто в доме хозяин. Вину решили свалить, конечно, на старых специалистов. Их арестовывали, вынуждали дать признательные показания в срочно придуманной коммунистами некой «экономической контрреволюции» и организовывали показательные судебные процессы, сперва так называемое «Шахтинское дело», потом процесс «Промпартии». В дальнейшем, по мере развёртывания социалистического строительства, коллективизации, индустриализации и непомерной милитаризации практика «показательных процессов» получила ещё более широкое развитие.

О чём же писал Пальчинский в своих чудом дошедших до нас показаниях? Он доказывал, что понятие экономической контрреволюции (ЭКР), является бредом воспалённого воображения коммунистического руководства. В самом деле, с одной стороны, диктатура пролетариата, сеть ячеек ВКП (б), широко раскинутые сети ГПУ, монополия на ресурсы, закрытые границы. С другой – тоненькая плёнка старой технической интеллигенции, действующая на 1/6 части суши, среди 130-миллионного населения, при плохих путях сообщения. Возможна ли в принципе в таких условиях ЭКР? Да, возможна, иронизирует Пальчинский. Она заключается в деятельности самих ГПУ и ВКП (б). Плодами деятельности этих организаций явились расцвет бюрократии, безответственность, фаворитизм, низкопоклонство, доносительство, интриги… Назначение на руководящие должности некомпетентных лиц, при которых грамотные технические специалисты играют роль бесправных советников. Повсеместное вмешательство в дела органов безопасности, витающий над всеми страх ареста. Присвоение чужих идей и заслуг. Кадровая чехарда. «Дефектов в руководстве страной достаточно, чтобы разрушить любое хозяйство без посторонней помощи…» «Сознательная и бессознательная разрушительная работа ГПУ и ВКП исключительно велика, т. к. в их руках физическая сила, и с них (курсив мой – С. Ю.) надо спрашивать ответа». (И. Гараевская. Пётр Пальчинский. См. примеч. 66.)

Попутно обратите внимание вот на что. Всё написанное Пальчинским относится к периоду НЭПа. Если это – характеристика периода нашей истории, который можно назвать затишьем, то что же творилось дальше?..

Разумеется, такой наглости ни товарищ Ягода, ни, тем более, товарищ Сталин стерпеть не могли. И потому Пальчинский был то ли замучен пытками, то ли расстрелян. И напрасно Виктор Суворов утверждает, что человек не способен выдержать настоящую пытку. Если человек имеет убеждения, он способен выдержать всё! Перед нами – пример Пальчинского, не уступившего чудовищному давлению ГПУ и отказавшегося быть шутом-обвиняемым, мальчиком для битья на показательном процессе. Мало того, бесстрашно обличившего коммунистическую диктатуру!

Как человек несгибаемого мужества достоин быть упомянут и учёный-биолог Николай Иванович Вавилов. Последнее время по его адресу всё чаще слышится ядовитое шипение сталинских адвокатов. «А „безвинно изничтоженный“ Вавилов, в какой микроскоп его ни рассматривай, не тянет не то что на „великого“ учёного, но и на мало-мальски серьёзного. Занимался он, главным образом тем, что десятилетиями пытался отыскать центры происхождения культурных растений: пшеницы, кукурузы и т. д. За государственный счёт катался по всему миру, но вот практическими результатами похвастать не мог». (А. Бушков. Сталин. Ледяной трон. См. примеч. 67.) Воистину, г. Бушков смелостью своих рассуждений о чисто научных вопросах напоминает самого Ленина. Тот, будучи юристом по образованию, имел нахальство писать даже о проблемах ядерной физики. Я тоже не биолог, но, на мой взгляд, объективным доказательством ценности работ Вавилова является поведение его сотрудников, сохранивших в голодном блокадном Ленинграде огромную коллекцию семян злаковых растений, собранную в разъездах по всему миру «за государственный счёт». И в сталинской тюрьме Вавилов держался достойно высокого звания учёного. За одиннадцать месяцев следствия он вытерпел четыре сотни допросов и на суде не признал себя виновным ни во вредительстве, ни в шпионаже, ни в намерениях захвата власти! (См. примеч. 68.)

Вообще-то, с точки зрения возможности выжить до сих пор непонятно, какая линия поведения на следствии была более целесообразна. Иные держались стойко, не соглашались с ложными обвинениями, не подписывали никаких лживых протоколов и всё же оставались в живых. Другие сразу или после сопротивления разной длительности сдавались, клеветали на себя и других, часто тянули за собой в тюрьму десятки коллег и сослуживцев, и, тем не менее, получали потом высшую меру…

Дико и страшно выглядят репрессии против лучших наших военачальников, таких, как Рокоссовский и Горбатов (да, да, тот самый, которого «могила исправит»). Ложно обвинённые и арестованные, они прошли пыточное следствие, были посажены, отбыли в лагерях некоторое время, достаточное, чтобы и там досыта хлебнуть лиха, потом высочайше помилованы и возвращены в строй. И слава Богу! Гибель этих толковых командиров ничего хорошего не принесла бы нашей армии и государству. Всё же войну выиграли не жуковы и тимошенки, а рокоссовские и горбатовы, точнее, те из них, которым повезло уцелеть.

Но тех, кому не повезло, было гораздо больше. Вот генерал-лейтенант авиации Павел Рычагов, с июня 1940 г. заместитель, с августа – главком военно-воздушных сил. Генерал-лейтенант родился в 1911 году! Кому ещё в 29 лет удалось достичь таких карьерных высот? К тому же, и с виду совсем мальчишка, невысокого роста, щуплый. Его биография поразительна. В 20 лет он становится лётчиком. В 25 командует в Испании эскадрильей И-15. За четыре месяца боёв (с октября 1936 по февраль 1937 г.) эскадрилья сбивает сорок вражеских самолётов, при этом на счету командира – шесть. С 31 декабря 1936 г. Герой Советского Союза. После Испании – должность командира нашей авиагруппы в Китае. В марте 1938 за успешные боевые действия против японских агрессоров награждён орденом Боевого Красного знамени. С апреля того же года – командующий авиацией Приморской группы Особой Дальневосточной армии. За бои у озера Хасан всё в том же 1938 году получает второй орден Красного знамени. В финскую войну командует авиацией 9-й армии, снова успешно, и снова награждён орденом Красного знамени, уже третьим. Стремительный, красивый взлёт! И столь же страшное падение. Арестован 24 июня, расстрелян 28 октября 1941года.