Клад

Докурив, женщина задремала. Муж приглушил верещанье приемника и поглядел на часы. Все шло четко по графику, как будто они поступали так тысячу раз. Ни единой заминки в дороге, ни единого сбоя в эмоциях или предчувствиях. Это его утешало. По крайней мере, руки уже не тряслись. Да и ход у «японца» был гладкий. И гладкий асфальт. Сбоку – гладкое солнце на отглаженном облаком небе. Ни дать ни взять гладкий день на гладкой планете, пропади она пропадом!

– Не вздумай разнюниться, – предупредил он жену, когда подъехали к одноэтажному дому на окраине города.

Используя зеркальце заднего вида, она причесалась, подкрасила губы и подобрала, подладив под радость, глаза:

– Я в порядке. Сам смотри не взорвись.

Оставив родителям пса, они попрощались и заспешили обратно к машине.

– Не поверили, – хмуро сказала она, прежде чем в голос расплакаться. – Я так им правдиво врала, а они не поверили. Они никогда мне не верили.

– И мы бы не верили, будь у нас дети. – Он швырнул свой мобильник в окно.

– Мы бы как раз таки верили.

– Наплюй. Или ты передумала?

Она вытерла слезы:

– Ты мне тоже не веришь?

Опустила стекло и метнула в курсив из дорожных столбов золотистую «Нокию».

– Ладно, прости, – сказал муж. – Достань карту.

– Там вон – налево. Потом до шлагбаума. Но если ты сам передумал…

Он свернул на обочину, затормозил и поцеловал ее в губы.

На площадке стоял лишь один самолет. Он был меньше, чем те самолеты, что они когда-либо видели, и, уж конечно, был он поменьше их страха.

Муж солгал, что они уже прыгали, но всего пару раз и давно. Пройдя инструктаж, они влезли по трапу и уселись внутри на скамейку. Компанию им составляли еще пять горбунов – трое парней и две девушки. Один незнакомец был бледен, как кость, и норовил пошутить. Остальные вели себя так, будто присели рядком по нужде – небольшая заминка, после которой они разбредутся и больше не вспомнят друг друга. Похоже, из близких людей здесь только мы, удивился мужчина. Потом рассудил, что нормально: ближе них никого в мире не было, а сегодня и быть не могло.

Он должен был прыгать последним, но перед люком жена вдруг уперлась и стала визжать. Инструктор пытался спихнуть, но он не позволил и держал ее крепко-прекрепко, так крепко, что, когда она, пятясь, поехала пяткой по полу, упал вместе с ней и помог откатиться к скамье.

– Ничего, – успокаивал он, снова сидя в машине. – Разве это полет? С парашютом – еще не полет. Так… обманка.

– Я себе представляла: подо мной будет небо, а оказалось – земля. Вот что меня сбило с толку – треклятая прорва земли. И она так дрожала!

– У меня самого поджилки тряслись. Оттого я в тебя и вцепился.

Обняла благодарно за плечи.

– Проголодалась. От страха, наверно. Прямо дыра в животе.

Перекусили в кафе по дороге.

– Как-то странно, – сказала она, – есть сегодня обычную пищу.

– Ничего, наверстаем за ужином.

У торгового центра на паркинге легко отыскали свободное место. Им как будто бы снова везло.

– Выбери тех, кто нам задолжал больше всех, и ни в чем себе не отказывай.

– Карточка не подведет?

– Обижаешь.

Должниками их оказались Донна Каран, Бриони и Хьюго Босс. Облачившись в наряды, пара забралась в «секвойю» и покатила в отель.

– У нас нет багажа, – забеспокоилась женщина. – Надо было купить чемодан. Не понесешь же туда эту рвань.

Он скосил взгляд на зеркальце и нашарил глазами рюкзак, в который они, непонятно зачем, запихали все старые вещи.

– Возвращаться не будем. Прорвемся.

– У вас нет багажа? – заколебался администратор.

– Задержался в Брюсселе. Доставят к утру, – сердито ответил мужчина. – Куда хуже, что занят ваш сьют.

– Ключ от вашей машины, – протянул руку бой.

– Ключ от вашего номера. Люкс у нас тоже хорош.

Администратор не обманул: номер был высший класс. Наскакавшись от радости, женщина скинула платье и нырнула в джакузи. Мужчина опробовал мини-бар и теперь, попивая коньяк, обозревал с балкона измельчавший, расхристанный город, теряясь в догадках, плюнуть в него или нет.

– Чем ты там занят? – крикнула женщина, сметая с постели парчу покрывала.

– Возвышаюсь над миром.

– Твой мир – это я. Марш возвышаться сюда!

Они занимались любовью сперва очень нежно, потом жадно и истово, словно боясь не поспеть, задолжать еще и себе, разминуться в последний момент на натянутой в нерв ненадежной струне.

Когда все обошлось, женщина перекатилась на живот и уложила голову на пах мужчине.

– Дай послушать. Не двигайся. Это как прильнуть к пуповине. Понимаешь, о чем я?

– Припадаем к истокам?

Второй раз дался им быстрее и лучше.

– Чем тебе не полет? – спросил он, отдышавшись.

– После такого полета не страшно любое падение. – Уже поднялась и рылась в своей новой сумке. – Вот раззява! Наверно, остался в машине.

– На фига тебе пистолет?

– Видела банк на углу.

– Не дури, – отмахнулся мужчина. – Нас в два счета пристрелят. Да и отвык я от этой мечты.

Она не сдавалась:

– А как насчет Острова Воздуха?

– Нереально. Повяжут. Отберут нашу пукалку – и никакого полета.

Рассеянно фыркнув, жена принялась одеваться. Она была очень красива. Сиреневый цвет, отметил мужчина. А я и не знал, что он ей к лицу. Вспомнил то утро, окно и апрель и сделал усилие, чтобы не вспомнить собаку.

В вестибюле они разделились: он пошел в казино, а супруга отправилась в спа.

Встретились снова спустя два часа.

– Меня столько мяли, ваяли, купали, сушили и гладили, что я ощущаю себя марципаном с глазурью. А что у тебя?

– Выиграл, выиграл и проиграл. Банк бы сорвал, кабы сам не сорвался на прикупе… Я вчистую продулся.

– Значит, и дальше идем налегке?

– На роду если писано…

– А по-моему, здорово: кого ты найдешь на всем белом свете, кто бы в пух проигрался и плевать на это хотел? А тебе наплевать, по глазам твоим видно. Ты же был там с такими глазами? Ну и ладно. Что у нас дальше по плану?

– В списке значится праздничный ужин. Опробуем их ресторан?

Заказали фондю, рагу из грибов и телятину.

– А дичь? – вспомнил он.

– Чуть не забыла. Будьте добры, куропатку в вишневом соусе. А господину…

– Перепелку под фуа-гра.

Официант поклонился и сделал движение к кухне.

– Минутку. Могу я задать вам личный вопрос?

– Не начинай, – нахмурился муж. – Не обращайте внимания, дама просто дурачится.

Дама капризно захныкала:

– Ну пожалуйста! Ради нашего праздника. Последний разочек.

Она чмокнула мужа в висок и, захлопав ресницами, изобразила невинность:

– Молодой человек, а скажите, у вас тут не очень трясет?

– Виноват? – напрягся официант.

– Вы только так не волнуйтесь. Сейчас я вам все объясню. Дело в том, что под нами с супругом трясется земля. Прямо дрожит потрохами. По ночам досаждает особенно. Того и гляди, сверзишься на пол с кровати. Но главная странность в другом: никто, кроме нас, отчего-то вибраций не слышит. Даже пес. С ним-то у нас и загвоздка. Сами судите, ну как не поверить собаке? С людьми все понятно: тем в принципе легче не верить, чем верить. Да и как им поверишь, когда, стоит нам завести о подземных толчках разговор, все впадают в нервозность и глохнут. Вы и представить не можете, до чего наши люди страшатся любого намека на неполадки в земной гравитации. Надо думать, в подкорке заложено. Порой кажется, будто они сговорились и таят от нас общие сведения, о которых на целой планете не знают лишь двое. В общем, нас окружает сплошное вранье.

– И вас, кстати, тоже, – встрял муж. – Если только вы с ними не в сговоре.

– Вот вы нам теперь и скажите: разве можно принять на веру, что никто, кроме нас, не слышит дрожания земли, когда ее так колбасит?

– Вы что, надо мною смеетесь? – полюбопытствовал официант с учтивой улыбкой и добродушной угрозой в голосе. – Или вы так весело шутите?

Расхохотались.

– Мы смеемся, – рыдала жена.

– И весело шутим, – всхлипывал муж, протирая глаза.

– А если серьезно, мы озадачены. Почему, к примеру, толчки не оставляют следов? Ни трещин на стенах, ни морщинки на стеклах, ни единой строки в новостях! Получается, вся эта качка для того и затеяна, чтобы метить нам в души.

– И души исправно болят.

– Приглушить эту боль удается лишь смехом.

– Мы и смеемся – почти уже год. Но вчера мы решили, что хватит: имеется смех и получше.

– Посмеяться над теми, кто нам задолжал. А должников у нас уйма. Я бы сказала, весь мир, задолжавший нам столько, что жить и смеяться нам дальше уже не с руки. Хоть должок его – сущая мелочь.

– Такая ничтожная, что говорить даже совестно.

– Пустячная сдача. Ответная плата за то, что мы появились на свет, чтобы платить ему собственной жизнью.

– И зовут ее «правда», – поднял палец мужчина.

– С очень маленькой буквы. С большой – это правда иная, на все времена. Тут же речь о другой. О самой простейшей, дурацкой. Вас это не задевает? Или вам она не нужна?

Официант откровенно устал.

– Правда? О чем?

– Ни о чем, если вы, как сейчас, задаете вопрос свой из вежливости.

– И хотя бы о чем-то – если вам надоело не верить.

– Понятно. Вам больше не нужно меню?

– Забирайте. И спасибо за ваше терпение. Напоследок открою секрет: конца света не будет. По крайней мере, не в этом году. Вот такая для всех нас подстава!

– Смешно, – согласился официант и откланялся.

Смех запивали лафитом.

После третьей бутылки мужчина извлек из кармана сигару, наблюдая за тем, как жена уплетает десерт.

– Эй, обжора, смотри, станет плохо.

– Не занудничай. Мне хорошо.

Распорядившись вписать ужин в их счет за номер, он едва наскреб по карманам на чаевые. Пока поджидал за столом, не спеша докурил, искрошив в тараканьи спинки огрызок сигары. Время густело, потело, гудело и давило ему на виски. Мужчина порядком извелся, глядя на дверь с дамской шляпкой над желтым стеклом.

Наконец она отворилась.

Вид у жены был святой и задумчивый.

– Знаешь, это уже ни в какие ворота… Слишком было мне хорошо, чтобы сразу потом – так ужасающе плохо. Вся их шикарная жизнь – просто свинство… А знаешь, я даже рада, что извергла всю эту гадость. Очень важно сегодня идти налегке. Что у нас дальше по списку?

– Любая мечта. Пункт седьмой: свободное творчество.

Помолчали.

– Даже как-то обидно, что это пугач, – сказала она, блеснув черным в сумке.

– Ты спускалась в гараж?

– Сам сказал, пригодится.

– А выстрелить ты бы смогла?

– В человека – не знаю. А в человечество – да.

– В человечество всякий сумеет.

– Тебя бы убить я смогла.

– А я вот тебя бы не смог.

– Ты меня меньше любишь. Не спорь. Лучше придумай, чем нам заняться. До рассвета еще далеко.

– Ночной клуб? Стриптиз-бар? Прогулка на яхте с шампанским?

– Надеремся и праздник испортим. И потом, у нас нет больше денег.

– Проклятые деньги! Их всегда не хватает.

– Даже когда не нужны, – подтвердила жена.

– Что ж, жребий брошен: грабеж.

Вышли на улицу.

– А как мы узнаем, кто нам с тобой задолжал?

– Ошибиться тут трудно.

– Хорошо, когда только мы правы, а все остальные кругом виноваты.

Так хорошо, что хуже совсем уже некуда, исподтишка думал он.

Подождали. На улице было свежо и тоскливо.

– Знаешь, – сказала она, – а я ни о чем никогда не мечтала, кроме как жить, чтобы уже ни о чем не мечтать. А выходило всегда только жить, чтобы мечтать хоть немного пожить по-другому. Как вспомню, воротит. Теперь я уже ничего не хочу. Поскорее б рассвет…

– Может, отправимся в номер?

Она отвернулась:

– Чтобы лежать там и плакать?

– Чтобы заняться любовью.

– Для любви слишком поздно. Дай-ка сюда пистолет и отойди, где темнее… Эй, товарищ, постойте!

Подошла к какому-то типу в фуражке, в котором супруг угадал постового. Игра принимала дурной оборот. Пока мужчина решал, не пора ли выступить из укрытия, жена взяла полицейского под локоток и потащила в арку. Послышался стон. Следом раздался шлепок оплеухи.

Подбежав, мужчина увидел, что постовой стоит на коленях, а над ним нависает лиловая тень и держит в руках пистолеты.

– Выверни дяде карманы, – распорядилась она. – Сколько он нащепал?

– Четыреста семьдесят баксов. Плюс восемь шестьсот деревянных.

– Хренов оборотень! Сейчас мы с тобою сыграем в рулетку.

– Лучше дай ему в морду, и дело с концом.

– Представляешь, забыла, какой же из двух настоящий. Подожди, не подсказывай!

Постовой дрожал, но молчал. Правда, молчал как-то громко.

– Прекратите цокать зубами. Омерзительный звук, – раздражилась жена.

А ведь мне и впрямь все равно, думал мужчина, беря полицейского за подбородок. Одно любопытство: выстрелит или нет.

– Он что, обмочился?

– Это ты его сунула в лужу.

– Жить-то хочешь? – спросила жена.

Полицейский кивнул. Дар речи к нему не вернулся.

– И зачем тебе жить? Объясняй. У тебя две минуты.

Время было уже на исходе, когда постовой взревел и закашлялся.

Она подстегнула его, двинув в затылок стволом.

– Дети… Родители… Нужно!

– А жена?

– Умерла, – всхлипнул он. – Самоубийство.

Супруги переглянулись. Полицейский уткнулся лбом в лужу. По телу его пробежала зигзагом конвульсия.

Если бы он не заплакал, она бы его пристрелила, подумал мужчина.

– А я ведь почти что убила, – сказала жена, когда они поднимались на лифте в свой номер. – Руки чесались спустить оба курка. Ловко ты это придумал – посадить его на такси.

– Покуда от страха оправится, нас и след уж простыл.

– Хорошо быть богатым. Твори, сколько хочешь, паскудства, и никто на тебя не подумает… А вот, например, тебе не было стыдно?

– Ни капли. То есть было, но как-то неискренне. Я стыдился спустя рукава.

Улеглась на кровать и стала крутить пистолеты, примеряя стволами к груди и виску.

– Прибери от греха.

– Любопытно сравнить ощущения. Вроде бы общего мало. Я его держала на мушке, и у меня было чувство, будто в кои-то веки все стало весомо и правильно. Будто жизнь моя обретает свой истинный смысл. Теперь все не так. Как-то слишком намеренно. Вместо ярости – вялость. Выходит, на выстрел в себя мне не хватает запала. Ну, и где справедливость?

Он был уже в ванной и долго мыл руки.

Когда он вернулся, жена сидела перед зеркалом, застывши прямой, неуютной спиной.

– Смотрю и не верю, что я – это я.

– Брось. Ты же его не убила. Только на миг захотела убить. Минутная вспышка.

– Было немного не так, – возразила она. – Я его не убила, потому что себя испугалась. А себя испугалась, потому что совсем не боялась стрелять. В остальном же все было весомо и правильно. Как два пистолета в руках.

– Правильно то, что сегодня на это плевать, – напомнил ей он и потянулся обнять за холодные плечи.

Отпрянула резко:

– Мне надо немного подумать. Я побуду одна?

Просьба его покоробила. Внезапно жена из сообщницы превратилась в его же противницу. Что-то в воздухе переменилось – неуловимо, непоправимо. Какое-то гиблое, подлое чувство уже подступало к нему самому. Больше всего оно походило на ненависть, хотя ею быть не могло, и меньше всего – на любовь, хоть не быть ею тоже едва ли умело.

На примятых сугробах постели сбилось в скрученный труп одеяло. Пистолеты валялись у трупа на белом бедре. Спрятав оба в карманы плаща, муж вышел решительным шагом из люкса.

Жена не сводила глаз с зеркала. Кудрявое позолотой на раме и плешивое изнутри, оно походило на череп. Смуглый обглоданный череп, вид сверху, подумала женщина и усмехнулась. Блестит, будто лысина, и отражает посмертно меня. Смешно, рассудила она. Чтобы увериться в этом, расхохоталась. Потом звонко, счастливо расплакалась, растекаясь лицом в амальгаме.

– И все же, какая свинья! Держала на мушке и упивалась своей кровожадностью.

Власть над собственной жизнью дает власть над миром. Утверждение это банально, но истинно. Все, что истинно, слишком банально. Вот отчего мне хреново.

Она поднялась. На балконе было прохладно и мраморно. Под балконом – мелко огнями, игольчато огоньками. Казалось, можно собрать их в ладошку.

Ей захотелось обратно к собаке. И прижаться к отцовской груди. Захотелось шагнуть от себя и выпасть – наружу, туда, на иголки. Захотелось увидеть хоть краешком глаза тот Остров Воздуха, о котором когда-то мечтал ее муж. Но ничего из того, что хотелось, сделать она не могла: больше всего ей хотелось, чтобы хоть раз в ее жизни что-то сделалось вдруг и само, без ее прямого участия. Случилось как чудо, и тогда она бы поверила: жизнь – это чудо. Потому что без чуда жизнь была мутотой. Бессмысленной пыткой терпением. Экзекуцией временем и суетой. Унылой возможностью всех невозможностей. Одним словом, была просто жизнью, а значит, полнейшим конфузом.

Размышляя об этом, она не услышала, как муж вошел в номер. Он приблизился сзади и принял в ладони ее озябшие груди. С благодарностью ощутила, как они наполняются негой и радостью. Она его очень любила. Так сильно, что всякие мысли о том, будто помимо любви нужно еще как-то жить, были невыносимы. Но сторониться их, сколько ни пробуй, не получалось.

Жизнь – это бегство от жизни, заключила она, если уж быть совсем откровенной и не бояться признать очевидность. Оттого-то нам тесно, оттого-то нас так и трясет.

– Извини, что прогнала. Зато я ужасно соскучилась.

– Промерзла насквозь. Пойдем внутрь. До рассвета уже совсем близко.

Лежали обнявшись и слушали пошепт сердец. В комнате громко, пронзительно пахло весной, но сквозь нее пробивался и запах иной, посторонний.

– Пахнет странно. Не чувствуешь?

– Тебе померещилось.

– Дай сюда руку!

Поборолись. Завладев его кистью, она поднесла ее к носу. Потом резко вскочила с постели. Карманы плаща оказались пусты.

– Где пистолет… пистолеты?

– Откуда мне знать!

Села на пол, закрыла руками лицо.

– Ты кого-то убил?

– С чего ты взяла? Говорю же, тебе померещилось.

Молчали, пока она не завыла от боли. У нее разболелись все кости. Болела вся кровь и болела душа. Даже тень на полу ее тоже болела.

Он лежал на кровати, не сводя с нее глаз. Почему-то ей сделалось стыдно.

– А ты правда кого-то убил?

– Если честно, не знаю. Возможно, промазал.

– В кого ты стрелял?

– В человека. В человечество я бы попал.

– Просто так вот, вдруг взял и пальнул?

– Это было так просто!

– Но зачем?

– Минутная слабость. Точно как у тебя.

Ее озарило:

– Ты что, мне завидовал?

– Отставать не хотел. Теперь я на шаг впереди.

– Ты стрелял, чтобы я передумала?

– Когда ты прогнала меня, я подумал: тебе надо дать только повод, и ты от меня отречешься. Если ты испугалась убийцы в себе, убийцу во мне ты не стерпишь.

– Потому что тебя так люблю?

– Что-то вроде того.

Она не сдержалась и прыснула. Долго, до колик, смеялись. Попытались заняться любовью, но вышло нескладно, так что почти ничего и не вышло. Их это совсем не расстроило.

– Выпить не хочешь?

– Предпочитаю дойти налегке.

– Я тогда тоже не буду.

За окном перестало темнеть. Каждый из них считал своим пульсом минуты. В кои-то веки земля не дрожала.

– По-моему, все, как хотели. Это был замечательный день. Мы же ни в чем не ошиблись?

– Парашют, – сказал он. – С ним мы с тобой дали маху.

– Мечтали всю жизнь о такой ерунде!

– И боялись всю жизнь, что не сможем.

– Теперь-то уж ясно, что сможем.

– С парашютом – еще не прыжок…

– Есть еще время для ванны? Ты проверял, во сколько сегодня рассвет?

– В шесть двадцать восемь.

– Могу не успеть. Лучше пойдем вместе в душ.

Искупавшись, они облачились в наряды от Каран, Бриони и Босса.

– Галстук надеть?

– Ни к чему. А мне губы красить?

– Разве что самую малость. Не видела, где мой одеколон?

– Ты очень красивый.

– Ты гораздо красивей.

– А вот, например, ты доволен, что я целый день держалась, держалась и додержалась? Я ведь не передумала?

– Я тобой очень горжусь. Но был бы не против, если бы ты передумала.

– Обманщик! И за что я тебя так люблю?

– Для меня это тоже загадка. Хочешь не хочешь, а лично тебе задолжал больше всех как раз я.

– Сегодня ты все искупил. Я сегодня так счастлива!

Он поглядел на часы.

– Шесть двадцать семь. Осталась минута. Готова?

– Почти.

На пару секунд она задержалась у зеркала, подбирая под счастье лицо. Потом взяла мужа за руку и повела на балкон. Они ступили на мрамор и, ободряя друг друга улыбками, чуть подышали апрельской прохладой. Мужчина помог супруге взобраться на балюстраду, после чего сам вскочил на перила и вернул жене свою руку. Она совсем не дрожала (ни рука, ни жена). Когда он вдохнул первый луч, его жадные, звонкие легкие налились до краев торжеством и предвосхищеньем полета. Ноздри защекотало лепестковым благоуханием, и он почувствовал, что в этом шаге вперед, уже сделанном ими, воздушном, свободном, бездонном, заключена последняя правда о том, чего знать никому из живых не положено. Чудо жизни свершилось и было коротким, как миг. Как полет. Как вторжение в вечность.

Здравствуй, утро! Салют, Остров Воздуха! Вот и мы до тебя добрались.

Во сне он и вправду – летал…

Гонконг, 31 октября 2011

Скорость света – еще не предел

В Мексике ученые совершали восхождение на гору инков. Проводники из местных несли багаж. Неожиданно носильщики остановились, уселись наземь и просидели молча несколько часов. Потом так же внезапно поднялись и двинулись дальше. «В чем дело?» – спросили их наниматели. «Мы слишком быстро шли, и наши души за нами не поспевали. Поэтому мы их подождали».

Микеланджело Антониони. За облаками

Спустя час ликованья город уже изнывал. Рев болидов рвал ему перепонки и рисовал горелой резиной по коже дымящихся улиц чернильные татуировки. В номере старой гостиницы, почти задевавшей мозолью фасада петлю автогонок, лежал человек, смотрел в потолок и усердно дышал. Пока за окном драла глотку скорость, он был поглощен самым медленным делом на свете – человек умирал.

Смерть его оказалась боксером: едва он напялил костюм и завязал шнурки на ботинках, она саданула его под ребро и швырнула лицом на кровать, после чего, размазав очки по щекам и дохнув ему в ноздри злорадным молчанием, отступила на шаг, любуясь своею работой и давая понять, что никуда не спешит.

Человек был ей за это признателен. Благодарность – первое чувство, которое будит в нас смерть, когда не торопится нас убивать. Страх приходит вторым, а любимая спутница смерти – отчаянная тоска – добредает до финиша третьей. Теперь-то он знал это точно, испытав по порядку все три настроения, где первым и главным была – благодарность.

Без малого час он потратил на то, чтобы перевернуться на спину. Приняв, наконец, подходящую случаю позу и слезясь жидким глазом на скользкий, как лед, потолок, человек подивился сотворившейся с ним недостоверности: как могло приключиться, что сил его, не хватавших уже и на слабенький крик, вдруг достало на несколько мощных толчков, которыми он, обошедшись без помощи рук, опрокинул себя на хребет? Руки предали тело практически сразу: окаменели и скрючились, впившись костлявыми палками в грудь, отчего так кололо дышать. Собственно, руки и были тем продолжением боли, что боксерским ударом пресекла ритм жизни и голос. Вместе с ними стремительно таяла память, к чему был человек уж совсем не готов. Подобно всем остальным, только не полумертвым, как нынче, а безалаберно, слепо живым, раньше он полагал, что в последний момент земного присутствия перед ним непременно, волшебным восторгом, откроется тайна, постигнув которую, он растворится смиренно душою в небесных глубинах. На поверку же вышло, что истины нет. Не считать же за истину стыд!

А ему было стыдно – за себя и за то, что так быстро забыл про себя и всех тех, кем он был, пока помнил себя и растил.

Неприятный сюрприз – умирать не собой, а другим, которым ты стал только что на потеху лишь собственной смерти.

Между тем, кто он был этим утром, и тем, кем сейчас учинился, разверзлась преступная пропасть. Он ее чуял, как ложе – затылком. Обернуться назад он не мог, да и не очень хотел: себе нынешнему прежний он сделался неинтересен.

Выходило, что вся его жизнь смерти не пригодилась ничуточки. Было это не то что обидно, но как-то лукаво и совестно, отчего в нем мелькнула надежда: что, если смерть его и не смерть еще вовсе, а так – репетиция, шутка, полуконец понарошку? Вслед за этой волнующей мыслью явилась веселым испугом вторая: вдруг настоящая смерть – это и есть репетиция, шутка, лишь постановка конца, а конца до конца не бывает?