Обо всем

И вот он споткнулся и сбился с шага увидев ее лицо. Такое с ним бывало несколько раз заставляя потом мучительно думать о том, что могло бы случиться, но не сбылось. Как и раньше он мог оправиться, отвести взгляд, пройти мимо и укрыться там, в своем унылом одиночестве. Вместо этого он молча сел рядом с ней. Она не оторвала взгляд от моря и некоторое время они сидели молча. Потом она спросила:

–– Вы здесь живете? – как будто была уверена, что ей ответят по-русски а не недоуменной ивритской или французской фразой.

–– Да – сказал он – я местный. А вы?

Так начался их разговор и там же, на тропинке они и познакомились. Ее звали Соня.

Ася

Соня Липшиц… Соня? Внезапно она вспомнила где ей уже приходилось слышать это имя. Это произошло много, очень много лет назад и было это в том самом доме на улице Маклина. Она тогда только-только пришла домой после лекций и едва успела переодеться в домашний халатик, как в коридоре послышался голос соседки:

–– Аська, выйди на минутку, а то у меня бульон закипает. Тут какую-то Соню спрашивают!

Она подскочила к двери босиком по холодному полу, не успев даже найти куда-то засунутые тапочки. За дверью стоял Мишка, молодой, растерянный, еще незнакомый и таращил на нее свои такие знакомые теперь глаза. Сейчас Ася вспомнила, как они стояли друга против друга и глаза их вели между собой понятный только им двоим разговор. Стоять босиком было безумно холодно, но она боялась пошевелиться и опомнилась только тогда, когда соседка закричала из кухни:

–– Да закрой же ты дверь, всю квартиру простудишь!

Тогда она, вероятно, посчитала это недоразумением и загадочное имя моментально исчезло, испарилось из ее памяти, вытесненное появлением Мишки в ее жизни, а теперь вот всплыло снова. Так вот оно что! Он искал Соню Липшиц, а нашел ее, Асю. Чем же была для него эта таинственная Соня? Потом она неоднократно спрашивала его об его прежней жизни и прежних женщинах, но он всегда прикладывал палец к ее губам и отвечал:

–– Ты моя первая и последняя женщина…

… а потом делал такое, что она сразу забывала про свой вопрос. Да, ему всегда удавалось сделать так, что она моментально забывала обо всем на свете. И откуда он только знал, где на ее теле те тайные чувствительные места, при легком прикосновении к которым сладкая судорога волной проходит по всему телу, достигая пальцев ног? Иногда она думала, что он только для вида пишет свою диссертацию с непонятным названием. На самом деле он изучал ее тело, создавая невидимый докторат по анатомии любимой женщины… Диссертацию он так и не дописал.

Вначале они встречались у ее подруги, уехавшей на лето к матери. Когда-то Ася пережила без особых потерь свою первую любовь, а потом и вторую и как раз примеривалась к третьей. Но тут Мишка ворвался в ее жизнь как танк в незащищенный город и спутал все планы. А ведь она считала себя опытной женщиной – какая детская наивность! К сожалению, получая ключ от заветной квартиры, она опрометчиво пообещала подруге "все потом рассказать". Когда пришла пора расплачиваться, Ася вначале стеснялась и рассказывала неохотно, но постепенно увлеклась и рассказала многое. Она поведала и про причуды зрения, когда предметы расплывались в воздухе и таинственным образом снова появлялись, про танцующую в воздухе люстру, про потолок, окрашивающийся в невозможные цвета как экран на дискотеке. Рассказала она и про то как от легких покусываний мочки уха возникают невыразимо приятные спазмы в пальцах ног и про то, что бывает, когда ласковые губы нежно касаются ее ладошки. И рассказала она еще про многое, многое другое, чему не учат даже в подворотне, а не только в школе. Ей бы следовало быть поделикатней, ведь в глазах подруги уже яростно светилась неприкрытая зависть. Но Асю понесло, и когда подруга с надеждой спросила:

–– Ну а потом он, небось, отвернулся к стенке и захрапел…?

…Ася вспомнила как Мишка отнес ее на руках в душ и вымыл там осторожно и ласково – как ребенка, возмутилась и все это и рассказала, не забыв упомянуть о том, что может случиться от нежных касаний мягкой, хорошо намыленной губки. Это было жестоко и она смущенно замолчала, вспомнив, что бывший муж подруги частенько ее поколачивал, а нынешний любовник женат. Но было уже поздно и Ася осталась и без лучшей подруги и без квартиры. Потом Мишка нашел комнату в общежитии, которая и служила им пристанищем месяц или два. Однажды, любуясь на ее темный силуэт на фоне окна (здесь не было для нее халата, а стесняться она постепенно перестала), он тихо прошептал:

–– Ты прекрасна!

Она сделала вид что не расслышала и тогда он стал перечислять ее черты, не забывая о самых мелких. Это было бы похоже на урок анатомии, если бы не эпитеты, которые он добавлял к описанию. Там были и "милые пальчики" и "изящные ушки", и чего там только не было. Пройдя по ней от макушки до мизинцев на ногах, он перешел к ее характеру и привычкам. Теперь последовали: "нежные манеры", "терпеливость", "незлобливость" и многие другие дифирамбы, которые она в душе считала незаслуженными, но принимала с благосклонностью коронованной особы. И тут он заявил:

–– Но есть у тебя и очень большой изъян…

У нее? Изъян? Она готова была возмутиться, но он торопливо пояснил:

–– … это твоя фамилия!

И пристально посмотрев на нее, как бы примеряя на нее что-то, возмущенно заявил:

–– Ася Коновалова!? Это же никуда не годится!

Откровенно говоря, эта фамилия ей никогда не нравилась, вызывая ассоциации с животноводством, а подруги и знакомые нередко над ней издевались, предлагая записать в ветеринарную академию без конкурса. Но как он посмел!? И она почти уже совсем решила обидется, когда он, задумчиво подняв взгляд к потолку, заявил:

–– Но, пожалуй, это можно исправить…

И увидем ее недоуменный взгляд, пояснил:

–– Например, Ася Лисянская звучит много лучше! Да, что там – это звучит просто прекрасно!

Она не сразу поняла, о чем он, а сообразив наконец, яростно набросилась на него и сильно укусила за плечо. Это и было ее "да!"

Быть Асей Лисянской ей понравилось. Мишка гордился своей фамилией и утверждал, что является прямым потомком знаменитого мореплавателя по отцовской линии. По материнской линии он был коэном, но об этом она узнала много позже, перед Израилем. Молодая семья Лисянских поселилась в тех самых полутора комнатах, в которых Ася выросла и в которых жила до того с матерью. отчимом и братом. Как-то незаметно для нее с Мишкой, ее и его родители произвели грандиозный многоходовой размен. В результате, мать, отчим и братишка переселились в малюсенькую однокомнатную квартирку в пригороде, а мишкины родители переехали на окраину города. Молодые остались в коммуналке на Маклина и здесь же родилась их дочка, а вот сын появился уже в Израиле. Квартира на Маклина 30 возникла стихийно в незапамятные, но послереволюционные времена, когда анфилады комнат, принадлежавших ранее известным врачам, адвокатам и статским советникам, делили перегородками по самым сумасшедшим планам или без плана вовсе. Вот и у них немаленькая по ленинградским меркам кухня была, по всей видимости, прирезана из соседнего дома, потому что на нее вели четыре ступеньки вниз. Именно до этих ступенек осторожные мамаши не позволяли доезжать ребятишкам на трехколесных велосипедах, боясь их появления на кухне вверх тормашками. И именно через эти ступеньки прыгала на кухню бесшабашная соседка Светка, сопровождая свой прыжок истошным криком:

–– Мадера а-ля фикус, фикус а-ля мадера!

Что это означало, никто не знал, но Светке прощали все за ее веселый и покладистый характер. И вообще, коммуналка на Маклина была дружной и ее обитатели недоверчиво слушали фантастические, по их мнению, рассказы про отдельные выключатели в туалете, плевки в кастрюлю с борщом и схватки за жизненное пространство на кухне. У них же на кухне стоял общий телевизор, неизвестно кем пожертвованный, и по нему они все вместе смотрели вечером новости. Новости были обычные, советские, но других не было, а вечерние посиделки сближали. Это напоминало коммуну… Котлету со сковородки, оставленной на плите, мог взять любой голодный ребенок или даже взрослый. В кладовке, поделенной по-братски, ставили бражку и потом гнали из нее самогонку, которую и потребляли сообща по случаю значительных событий. Ася помнила, как после рождения дочери Мишка пришел к роддому с Аркадием, светкиным мужем, оба пьяные и бесконечно довольные собой. Увидев в окне четвертого этажа Асю со свертком на руках, они начали упоенно танцевать на снегу, неумело выделывая замысловатые коленца, а когда она, отдав ребенка нянечке, открыла форточку, дружно заорали:

–– Она красавица!

… хотя за стеклом ничего невозможно было увидеть. Но это было позже, а за год до этого случилась их первая серьезная размолвка. Ася еще не оправилась от выкидыша, была раздраженной и несправедливой. Она не помнила, что было причиной и не помнила как шел разговор, лишь запомнилось ей, как стоп-кадр в кино, Мишкино помертвевшее лицо, когда она выкрикнула ему злое: "Ну и уходи, если хочешь!" И он ушел, осторожно закрыв за собой дверь, а она еще некоторое время кричала ему вслед злые и бессмысленные слова, уже чувствую как рушится ее мир и сжимаются стены. Потом не было сил вдохнуть воздух в легкие и, наверное, в мозг не поступал кислород, потому что в глазах сразу стало темно. Она упала на колени и так, не поднимаясь, подползла к двери, через силу заставляя себя дышать. Его не было тридцать семь минут и все эти бесконечные минуты она просидела под дверью, заклиная дверную ручки повернуться и впустить его обратно. Ручка наконец послушалась и вошел Мишка с бутылкой молока в авоське. Он увидел ее на полу, увидел ее глаза побитой собаки, потемнел лицом и что-то такое то ли сделал, то ли сказал, но она вдруг обнаружила что давно уже воткнулась своим мокрым носом ему в грудь, тяжело сопит и слушает, как он повторяет:

–– Никогда! Ты слышишь? Никогда!

Они стояли в луже молока и ей было бесконечно хорошо. Было совершенно ясно, что никогда он ее не оставит, пусть она и не надеется. Даже умереть он собирался только на следующий день после нее, чтобы она не оставалась одна. И с того дня она больше не боялась. Он мог обидеться, уйти к друзьям, задержаться на работе, уехать в командировку и даже завести другую женщину (храбро уверяла она себя), но она знала, что он обязательно вернется. Бывали и ссоры. Иногда они не разговаривали и день и два, но она знала, что стоит ей только посмотреть на него виноватыми глазами, как объяснять уже ничего не понадобиться, а нужно будет только тихо сопеть у него на груди и слушать как бьется его сердце.

Сейчас она тоже не боялась – ведь он вернется. Он обещал!

Михаил

Соня приехала в гости к родственникам. Это были то ли ее племянники, то ли семья ее двоюродной сестры – он не запомнил. Он вообще не запомнил многого, о чем они говорили и там на тропинке и позже, в стремительно пролетевшие дни. Родственники жили в унылой и безликой Хадере, но исправно возили ее по стране, показывая древности, церкви, крепости и многое другое, чем была богата его маленькая но гордая страна. На берег моря она попала случайно, сев на автобус до Тель-Авива, но по неясной ей самой причине выйдя на центральной автостанции его города. Там она спросила дорогу к морю и быстро вышла на набережную, пробравшись через нагромождение магазинов, ресторанов и турагентств, но это было неправильное, парадное море и она пошла вдоль выложенной плиткой пешеходной дорожки на север, надеясь, что официоз когда-нибудь кончится и начнется настоящее море. Так оно и случилось.

Но это же не так, обиделся он за свое море! На самом деле, стал он горячо доказывать, морю безразличны и красиво украшенные набережные и широкие лестницы, ведущие к нему. Оно, море, всегда одно и то же, будь это центр города или глухая окраина. Зато море не любит порты и волнорезы, отравляя их окрестности мусором и тиной. Соня, не улыбаясь, смотрела на него и казалось ожидала продолжения. Тогда он рассказал ей про море то, что не рассказывал никому. Там было и про то как море может заворожить и заманить и горе тому, кто поверит его неверной, обманчивой ласке. Рассказал он и как зимние шторма перемешивают морское дно, бросая на берег бурые от песка волны. Рассказал и о том как волны и приливы двигают берег, то размывая то намывая его. Он рассказывал об огромных пугливых акулах, о дельфинах, выбрасывающихся на берег, о рыбе молот, которая ищет зимой тепла у водосбросов электростанции. Он много чего рассказывал, и много чего приврал, но и эта ложь было частью правды о море. Никогда он не рассказывал такое другому человеку и не думал, что когда-нибудь расскажет, сберегая это для себя как берегут воспоминания о заветном или интимном. Много позже он осознал что их познакомило и сблизило море, и это было правильно, потому что именно оно и было источником и первопричиной всего в этом мире.

Потом, так и не избавившись от пакета с мокрыми плавками, он водил ее по городу, показывая наивные скульптуры на набережной, рыбаков на берегу, карусель на площади и многочисленные фонтаны. Они постояли около одного из них, который внезапно выстреливал струи воды, обливая зазевавшихся детишек. Этот веселый фонтан напомнил ему петергофские "шутихи" и тут выяснилось, что она живет в Питере, в городе его детства. Он перестал удивляться совпадениям и повел ее по центральной улице, где на парикмахерских и ресторанчиках пестрели французские надписи. Его город и так был облюбован французскими евреями, а тут еще участились теракты в Париже и Марселе, антисемитская направленность которых стыдливо замалчивалась лицемерными французами, и знакомые по песням Дассена интонации зазвучали все чаще на улицах его города. Соня останавливалась у витрин и с удовольствием читала французские слова, которые настолько обогатили русский язык, что частенько были узнаваемы.

Ей все же надо было добраться до Тель-Авива чтобы навестить там кого-то из знакомых и он проводил ее до автостанции, взяв обещание встретиться завтра днем. На его предложение забрать ее из Хадеры, она ответила категорическим отказом, собираясь снова довериться ненадежному общественному транспорту. На работу в этот день он так и не пошел и даже не позвонил, а на следующий день сказался больным. Он думал о встреченной им сегодня женщине всю дорогу пешком домой, долгую и приятную из-за этих мыслей, которую он не хотел сокращать автобусом. Он думал о ней весь вечер уже понимая, что то что происходит не вписывается в рамки незначительной интрижки. Ему стало страшно и он подумал что не сумеет заснуть. Но нет, он заснул сразу и спал как сурок, наверное чтобы приблизить завтрашний день.

Задолго до назначенного времени он уже был на автостанции и, стоя там, где автобусы выпускали пассажиров, искал ее среди выходивших из каждого приходящего автобуса. Но она пришла с совсем другой стороны. Оказывается, кто-то из ее хадерских родственников подвез ее и, после долгих уговоров, согласился оставить одну. Надо было решать, куда ее вести и он, не долго думая принял решение, которое принимают многие мужчины в такой ситуации: накормить.

В городе было великое множество ресторанов, кафе и кондитерских. Если каждый четверг вечером, думал он, посещать только один из них, то потребуется целая жизнь, чтобы обойти все. Среди ресторанов были и изысканные французские, и бесшабашно-веселые русские, и макаронно-соусные итальянские, бакинские, грузинские, магрибские, йеменские и каких-только там не было. Были в городе и степенные кондитерские с обилием взбитых сливок и пышных булочек всевозможной формы. Над морем нависали обязательные рыбно-креветочные заведения, в которые время от времени врывались молодые ортодоксы, чтобы поскандалить по поводу недостаточного кашрута. В мрачных переулках без помпезности и рекламы размещались подозрительные харчевни непонятного, а для многих наоборот – очень понятного, назначения. И, наконец, при гостиницах находились степенные, стильные рестораны и бистро с наборами бутылок над стойкой похожими на органные трубы и бесплатными завтраками для постояльцев.

Кормили в городских ресторанах буквально всем. В некошерных террасах над морем подавали местную рыбу: неизменную в средиземноморье дораду, называемую здесь денисом, горбыля-мусара, барабульку и, конечно, тиляпию – рыбу Святого Петра. К рыбе прилагались креветки в сливочно-чесночном соусе, обжаренные в сухарях хвостики кальмаров и мидии в пряном соусе. В магрибских ресторанах, в народе именуемых марокканскими, кормили простой и сытной средиземноморской пищей, которая легко узнается от Валетты до Измира по обилию оливкового масла и размеру порций, рассчитанных на семейку Гаргантюа. В итальянских ресторанах бал правили макаронные изделия всех цветов и форм, не забыта была и пицца. В йеменских же харчевнях посетители спрашивали суп из бычьего хвоста, даже не заглядывая в меню. В чинных кондитерских властвовал венский штрудель и горячий шоколадный пирог. Ну а в русских ресторанах не обходилось без селедки под шубой, свинины в горшочках, водки и пьяных драк. В мрачных заведениях по темным переулкам еда была непонятной и вызывала мысли о синильной кислоте и цикуте. А при гостиницах кормили такой правильной едой, от кошерности которой пришел бы в восторг даже главный раввин царя Соломона, если бы, конечно, в те времена были раввины.

Народ в городские заведения общепита ходил разный. Террасы над морем посещали туристы из Европы и пожилые пары, неспособные, несмотря на происки раввината, забыть вкус креветок. В марокканских ресторанах сидели либо зажиточные семьи из бедных районов со своими четырьмя детьми и тещей, либо немногочисленные компании маклеров, совмещающие заключение сделки с сытным обедом. В итальянском ресторане обязательно сидела молодая парочка: девица уныло тянула из тарелки спагетти, а юнец лихорадочно проверял наличие презерватива в заднем кармане джинсов. В йеменский ходили всегда одни и те же: в основном мужчины, аккуратно размещающие между столом и стулом неимоверных размеров живот сорокалетнего обжоры. На стульчиках в кондитерской можно было без труда найти аккуратных до отвращения старушек, всегда сидящих парами. В русские рестораны ходили русские и этим все было сказано. А в подозрительные харчевни нормальные люди вообще не ходили. И только в гостиничных ресторанах публика была пестрая и непредсказуемая, зашедшая туда поесть либо в поисках респектабельности либо от безысходности.

Презрев весь этот кулинарный спектр и наплевав на ресторанное изобилие, он повел Соню на рынок. Там, среди нагромождения мелких, неопрятных лавок, лавочек и лабазов, находилось заведение Гади. Такие предприятия общепита в городе не называли ни рестораном, ни закусочной, а говорили просто – "дыра в стене". Гади, отставной прапорщик из пехотной дивизии "Голани", не предлагал изысков и кормил фалафелем. К шарикам из нута, извлеченным из фритюра, прилагались, как обычно, салаты и соленья. Помещали все это в свежую, пышущую жаром питу, которую выпекли минуту назад в соседней хлебной лавке. Для постоянных посетителей у Гади стояло два колченогих столика, окруженных пластиковыми стульями. Они с Гади стали друзьями после одного очень неприятного происшествия на границе с Синаем, о котором им запрещено было упоминать и которое они периодически вспоминали вдвоем. Поэтому у Гади, кроме тарелки фалафеля, нашлось блюдо хумуса, в котором на протертой пасте из нута и кунжута развалились распаренные зерна того же нута с неизвестными науке приправами. Подмигнув Соне, хозяин принес еще и тарелку с кусочками питы, обжаренными в оливковом масле и обильно посыпанными чабером.

Он с наслаждением наблюдал, как Соня, разломив питу, храбро зачерпывает ей и распаренные горошины и подозрительного вида пасту, которую иностранцы обычно пробуют с видимым отвращением. Тогда он рассказал ей, что это было не просто фалафельное заведение, нет, это был "тот самый фалафель". Во многих странах есть самое популярное блюдо, которое можно найти везде от столицы до самых до окраин. И в каждой стране оно другое. На Тайване это лапша с говядиной, в Луизиане – гумбо, в Эквадоре – савиче, а в России, пожалуй, беляши. Каждый уважающий себя гражданин такой страны знает единственное место где это блюдо делают лучше всего и для каждого из них это совсем другое место. Таким блюдом в Израиле служит фалафель. Поймай самого отъявленного гурмана из Северного Тель-Авива в его минуту слабости и он признается тебе в любви к фалафелю да еще и укажет заветное местечко.

Его фалафелем было заведение Гади. И Соня, которая никогда раньше и не нюхала хумуса, вписывалась сюда совершенно естественно. Она и кусок питы то держала так, как будто только и делала всю жизнь, что обмакивала ее в полужидкую пасту, не забывая подцеплять пластиковой вилкой разнообразные соления, к острому вкусу которых он сам привыкал долгие годы. На прибывавших и уходивших посетителей она смотрела тем самым доброжелательно-вызывающим взглядом, который вырабатывается только годами жизни в этой стране. Она настолько принадлежала этому месту и этому городу, что Гади даже обратился к ней на иврите. Соня не смутилась и потребовала перевод. Оказалось, Гади сказал что она третья из русских на его памяти, которые понимают толк в фалафеле. Вторым был, конечно он, а первым – Ян Левинзон. Правда русская речь звучавшая вокруг "дырки в стене" опровергала утверждение Гади, но с убежденным в своей правоте выходцем из “Голани” спорить было опасно. Не стали и они с Соней.

В его городе не было шедевров архитектуры, не было и первоклассных музеев, подобных Лувру и Эрмитажу. Поэтому он водил Соню по улицам города, показывая ей экзотические лавочки и экзотических людей. Они проходили мимо средиземноморских мужчин, которые одинаковы от Малаги до Анталии. Иногда ему, поездившему по миру, казалось что в маленьких кафешках Барселоны, Сорренто, Салоников и Акко сидят одни и те же пузатые дядьки в белых застиранных майках и бесформенных штанах и пьют неизменный черный кофе из одних и тех же стеклянных стаканчиков. А может быть так оно и было? Видели они и аккуратных русских старичков на раскладных стульях. Если прислушаться, казалось им, то можно услышать неспешный разговор о политике, и восклицания – О! Трамп, это голова! Иногда их останавливали разнообразные ортодоксы: и молодые и старые и худые и толстые, но одетые одинаково, как в униформу. Ортодоксы ненавязчиво предлагали пожертвовать на бедных, литературу Хабада и снова пожертвовать на бедных. Порой мимо них проходили, покачивая бедрами, эфиопские старухи в своих невообразимых национальных одеждах, сохранившихся, вполне возможно, со времен Царицы Савской. Их сопровождала чернокожая молодежь, которая когда-то, много лет назад, поражала своей худобой, а теперь была ничем не отличима от обитателей Гарлема или парижских пригородов. На этих улицах говорили по-русски, по-амхарски, по-французски, по-английски и, иногда, на иврите. На них ругались, признавались в любви, воспитывали детей, делали всевозможные гешефты и жили быстро, открыто и легко. Он подарил ей этих, людей, этот город и это буйство жизни и она приняла его дар.

В конце концов, они вышли к морю, а куда еще можно было прийти в этом городе? На центральной площади играла восточная музыка, орали дети и сверкал разноцветными струями еще один фонтан. Тут они заметили, что наступил вечер. Тогда он внимательно посмотрел в ее глаза и она ответила на его немой вопрос:

–– Сейчас мы пойдем к тебе…

Дальнейшее он помнил урывками, как будто его жизнь или по крайней мере его память потеряла цельность и стала чередой эпизодов. Он помнил как тряслись его руки, расстегивающие пуговицы на ее блузке и с мазохистким чуством подумал, что такого с ним не было со времен далекой юности. Помнилось и как он, у которого были десятки, если не сотни женщин, долго боялся дотронуться до нее, как последний неопытный старшеклассник. Потом Соня плакала, отвернувшись и он догадывался, почему она плачет, но не смог бы выразить это словами. Ему захотелось обнять ее и он немедленно это сделал и тогда ее тихие рыдания стали его плачем и его болью. Он помнил, как искал на ее теле места, которые еще не целовал и добрался до пальцев ее ноги. Он осторожно потянул за маленький мизинчик и ее тело выгнулось, откликаясь на эту ласку. Тогда он начал перебирать эти пальчики один за другим как скупой ювелир перебирает бесценные драгоценности, ведь для него это и были такие драгоценности.

Все оставшиеся им дни они провели вместе. По утрам они шли на море и долго сидели там на том же месте у тропинки, где и встретились. Он уходил поплавать, но не мог заставить себя заплывать далеко, потому что на берегу сидела она и ждала, а он не хотел заставлять ее ждать. Соня тоже пыталась подружиться с морем. Плавать она, знакомая только с холодной, неприветливой и враждебной ее городу Балтикой, толком не умела, но храбро попыталась прорваться сквозь прибой. Прорваться ей так и не удалось, потому что волны сбили ее с ног и закрутили в зеленой воде пополам с песком. Он вытащил ее на берег, мокрую, взъерошенную, смеющуюся и они долго лежали на теплом но уже не обжигающем октябрьском песке. Он искал ее руку и нашел маленькую ладошку, по которой, оказывается, так приятно было водить губами, слизывая песчинки. Ей было щекотно и она смеялась, а когда он научился нежно проводить пальцем по бугоркам над ее ладонью, она выгибалась и тихонько постанывала. Так могло продолжаться вечность, но вечность заканчивалась с наступлением темноты, и они шли в город, садились за столик в кафе. Он смотрел как она осторожно откусывает от шоколадного пирожного и у него становилось сладко во рту.