Либгерик

Олег Ермаков

Либгерик

Обняв сосуд с огнем погасшим,

Глубокой ночью я кружил.

Юн Дон Чжу

Информация от издательства

Художественное электронное издание

Оформление, макет

Валерий Калныньш

На обложке фото автора книги – фениксы росписи северо-восточных средневековых врат Сеула Хехвамун («Врата, излучающие мудрость»)

© О. Н. Ермаков, 2020

© «Время», 2020

⁂

Часть первая

1

В Сеуле шел снег.

Кристина зевнула.

– Проснулась? – спросил Шустов, оборачиваясь и успевая увидеть в большом прямоугольном зеркале над столом с журналами, настольной лампой и какими-то пакетиками отражение комнаты: белоснежной, как великий сугроб, широкой кровати, странных, наверное авангардистских, картин, напоминающих увеличенные георгиевские ленты, вход и решетчатую деревянную перегородку, закрывающую кухню с раковиной, плитой и стиральной машиной.

Это было похоже на кинопленку, которую зачем-то отматывают назад. Еще мгновение – и все кадры уйдут дальше, мимо деревянной перегородки, в прихожую с обувью у порога, за дверь, по коридору, в лифт, в холл гостиницы с подтянутыми вышколенными девушками и молодыми мужчинами в черно-белых костюмах, лучезарно улыбающимися всем встречным-поперечным под гигантского размера птичье-древесной картиной в духе Анри Руссо; по автостраде; через мегаполис; мимо гор; на длинный мост через морские заливы; на остров, откуда взлетают, разогнавшись, как динозавры тяжкие и размашистые лайнеры…

В воздух!

И обратно, через полмира, поперек Азии, над Китаем, Монголией, Сибирью, за Урал…

Но где-то за Монголией пространство резко… резко… Что-то с ним случилось. Оно разбросило рваные лепестки. Именно там Шустов и проснулся, закемарив еще над Западной Сибирью. Вязкий гул самолета словно оторвался, повис позади. Как и великое пространство. И осталось голое время. Оно синей дугой вошло в зрачки, и это была траектория самолета на дисплее перед сиденьем.

Синяя дуга и маленький самолетик на ней проходили мимо нарисованного большого бумеранга – Байкала.

В этот миг зашевелилась и Кристина на своем сиденье. Оба сиденья были зажаты двумя другими, на которых похрапывали два корейца, а может два китайца или японца. До иллюминаторов далеко. И к тому же они были закрыты. И к тому же стояла ночь. Или текла, неслась со скоростью девятьсот километров в час. А в сознании с еще большей скоростью мелькали кадры давнего забытого кино про древнее пресное море, крошечный поселок на берегу, где жили лесники и научные сотрудники заповедника, библиотекарь, хлебопек и электрик Виктор Петров с патриаршей черной бородой лопатой, его миловидная жена, пожарный – в прошлом органист, то есть настройщик органов из Таллина, как его… Гена? Или Николай… Кое-что уже забылось. Но не бирюза Байкала в тихий дивный час на рассвете. Не аромат тайги: багульника болотного, смолы, хвои, прелой листвы. Не дали, открывавшиеся с вышки на горе… на горе Бедного Света. Это название дал молодой тогда лесник Шустов, и оно понравилось Петрову, бывшему геологу, философу с анархистским уклоном, игравшему фламенко и штудировавшему испанский, ибо название предполагало рост – рост света.

Этого не забыть.

И притулившейся на горе под многометровой вышкой из сосновых и лиственничных бревен избушки, зимовья с одним окошком, с цветами на подоконнике в банке из-под конской тушенки, транзисторным приемником, изливавшим советскую пропаганду, но и добротные познавательные, литературные и музыкальные передачи, каких сейчас нет и в помине. На этой горе, в этой избушке они и жили целое лето, Олег Шустов и сбежавшая из Ленинграда студентка Кристина; он не попал из-за туманов в армию, не смог вылететь на большую землю; Кристина ждала ребенка. И они были счастливы.

По утрам на дерево прилетал орлан.

Где эта гора Бедного Света?

И вырос ли свет?

– О нет, пожалуй, и не проснулась, – пробормотала женщина, накидывая халат и неотрывно глядя на окно.

Запахиваясь, она зашаркала синими гостиничными тапочками по паркету, остановилась у окна, к которому и Шустов уже повернулся, снова увидев в зеркале отражение деревянной перегородки, авангардистских картин – и, наверное, всего, что было потом, после байкальского лета, всей состоявшейся и несостоявшейся жизни, ведь прошлое на самом деле упаковано в песчинку размером с горчичное зерно, как писано в Великой книге, что, мол, крошечное горчичное зернышко, а разрастается древом; в сознании это зернышко то и дело взламывает настоящее могучим стволом и ветвями – и снова оборачивается хлебной крошкой…

За окном во всю стену падал снег.

Снег сыпался, вился мокрыми белыми прядями между высотными домами, налипал на зеленоватую черепицу готической церкви с крестом на башенке и крупными иероглифами на фасаде над большим круглым окном, летел на бетонные ограды, магазинчики внизу, строения с какими-то изогнутыми блестящими трубами.

– Снег, – подтвердил Шустов и прокашлялся.

– А так тепло вчера было, – чуть хрипловато со сна сказала Кристина, протянула бледную точеную руку к стакану с водой, сделала глоток. – Странно, – проговорила, утирая тыльной стороной ладони губы.

– Вот так, – проговорил Шустов. – Может, произошла какая-то ошибка? И мы оказались не на юге, в Сеуле, а на севере – в Пхеньяне? В лапах спецслужб Ким Чен… Чен Им… В общем, вечного Ким Ир Сена.

– Хм…

– Или это мы с собой его и привезли.

– Кого? – спросила быстро Кристина, с испугом взглядывая на Шустова, и тут же рассмеялась. – Да в Питере еще нет и в помине.

– Неизвестно. Может, как раз и выпал, – возразил Шустов.

– Что же делать? – спросила Кристина, щурясь на белый свет из окна.

– Готовить завтрак.

– Ах ты! Черт! – Кристина взмахнула рукой, повернулась к электронным часам. – Завтрак-то мы проспали! Портье говорил, что со скольких-то до десяти. А уже одиннадцатый час. Пятнадцать минут… Надо было завести будильник.

– В Питере еще только четыре утра. Обогнали ночь. Прилетели поближе… к источнику. До Японии тут рукой подать.

– А при чем тут… – пробормотала Кристина, ловя рыжую прядь и скашивая глаза на кончики волос.

– Страна восходящего солнца, – ответил Шустов.

– Я слышала, они их не любят, – проговорила Кристина, продолжая рассматривать волосы.

Шустов хотел уточнить, кто кого не любит, но уже понял и промолчал.

2

Полчаса спустя они сидели за стеклянным круглым столом, пили горячий чай с питерскими конфетами и бутербродами, загодя приготовленными Кристиной, и смотрели в окно на безостановочно вьющиеся космы снега.

– Мокрый снег… как это мерзко, – ежась, говорила Кристина.

– Надо было устраивать конференцию в самое комфортное время, весной или в сентябре.

Кристина усмехнулась:

– Это корейцы, дорогой.

Шустов поморщился:

– Слушай, если это кино, то совсем не голливудское, – сказал он и сделал большой глоток чая, обжегся и еще сильнее сморщился.

Брови Кристины взлетели.

– Мм?..

После чаепития Шустов сказал, что рассиживаться нечего, надо действовать; у них в запасе только неделя. Кристина уже надела очки и включила ноутбук. Ее глаза под стеклами очков еще больше расширились, когда она взглянула на Шустова.

– Что ты хочешь сказать?

– Пора.

Кристина, качая головой, вновь обратилась к дисплею ноутбука, и стекла очков налились холодной свинцовостью. Шустов снял халат.

– Тебе жарко? – не оборачиваясь, спросила она.

– А может, в нем и пойти? Буду как самурай снега. То есть – снеговик.

– Куда пойти?

– В город. Не каждый день просыпаешься в Сеуле. Довольно дорогое удовольствие.

– Ты шутишь, – убежденно сказала Кристина.

– По-моему, это ты шутишь. Или все еще спишь. Одно из двух. Проснись, красавица, пора. Друг прелестный.

Кристина скривила губы.

– Как-то… невкусно.

– Уж лучше голливудского дорогого. Пошли.

– Да ты что?! Там у Пушкина хотя бы было солнце, пусть и мороз. А здесь – мокреть. Мокрый снег. И он не кончается. Я, – проговорила она, плотнее запахивая толстый белый халат на груди, – никуда не пойду.

– А на обед снова будут конфетки с чайком? Надо хотя бы купить яиц, масла, вон сковородка имеется, пожарим яичницу, вечный обед холостяков.

– Чего это ты возомнил себя холостяком? Мы вместе сюда прилетели, дорогуша.

– Друг прелестный…

– Перестань.

– Да сколько раз…

– Ах, извини, действительно. Уж совсем не… Ну, хорошо. Договорились.

– …И вот прикуплю, – продолжал Шустов, натягивая джинсы, – прикуплю лука, рыбы, хлеба, а может и картошки. Говорят, здесь есть какой-то знаменитый рыбный рынок. Я читал… Как его… Норя… Не помню, как дальше. Надо было купить путеводитель. Гид, видишь, побоялась снежных заносов.

– Она завтра будет, пришла эсэмэска.

– Зачем она нам вообще? Что за буржуйские прихоти?

– Сами мы тут ничего не поймем. Это же другая планета. И английский тут не в ходу, – напомнила Кристина. – Да и зачем отказываться? Это подарок от компании.

Шустов тяжело вздохнул:

– Как я ненавижу новые времена.

Брови у Кристины взлетели.

– За что же? За поездку сюда?

Шустов молчал, надевая рубашку, свитер. Потом обувался. Наконец, разгибаясь, ответил:

– За этот подлый язык.

Ноутбук с визгом двинулся по стеклу стола. Кристина сняла очки, с возмущением глядя на Шустова.

– Что ты имеешь в виду? Что я не так сказала?

– Да ладно.

– Нет уж, скажи.

– Ну, от компании. Рассказ от известного писателя имярек. Платье от кутюрье Зайцева.

– О! О!.. А ваш язык, сударь любезный, просто всегда само совершенство. Просто шик и блеск сапожника, опора во дни сомнений и раздумий. Уши вянут.

Шустов усмехнулся:

– Иногда сильные переживания требуют сильных выражений. Это было свойственно даже Пушкину. А он – солнце.

Кристина взяла стакан, сделала глоток. Повернулась к окну. Шустов шуршал курткой, заматывал шарф.

– Так ты серьезно… Намереваешься… – проговорила глухо Кристина.

– Намереваюсь, – сказал он.

– Вымокнешь да и сляжешь с температурой. С твоим-то горлом. Даже от помидора из холодильника гланды тут же краснеют… Ой, – спохватилась она, театрально прикрывая рот рукой. – Что я сделала? Опять. От помидора. Или все правильно?

Шустов улыбнулся на ее замечание.

– Куплю водки. Заранее.

– Угум, это мы умеем, любим лечиться. Не надо, а?

– А что, думаешь, они святые тут? Трезвенники? Глушат свое саке небось.

– Это японское.

– Ладно. Постараюсь. И вот что я нашел за дверцей.

– Что? – спросила живо Кристина.

Он показал синий зонт, раскрыл его, и тот сразу заполнил всю прихожую.

– Огроменный, – сказал Шустов. – С лейблом гостиницы, чтобы не сперли русские мазурики.

– Тут весь мир перебывал.

– А лейбл – для нас.

Кристина вздохнула.

Шустов сложил зонт и взялся за ручку двери.

– Постой, – окликнула она мужа. – Раз есть такой большой зонт, я, пожалуй, пойду тоже.

Шустов улыбался, глядя исподлобья.

3

Первый снег, первый снег…

В Сеуле.

Редкие прохожие под зонтами спешили где-нибудь спрятаться от этого мокрого снегопада – в кафе, в офисе или хотя бы на остановке. Снег налипал на желтую и пурпурную листву. А листья на некоторых деревьях и кустах и вовсе были зелены. И на клумбах пестрели живые цветы. Ветки сосен тяжко гнулись. Перед кафе и магазинчиками орудовали лопатами смехотворно хрупкие работницы в легкомысленной одежке: курточках, брючках, из-под которых выглядывали голые щиколотки; им помогали и простоволосые парни в кроссовках на босу ногу. Прохожие тоже были без головных уборов, но хотя бы защищены зонтами. Впрочем, встречались и горожане без зонтов, в расстегнутых черных полупальто, с галстуками, в белых рубашках, без перчаток. Кристина и Шустов с изумлением на них таращились. Те в свою очередь тоже с любопытством поглядывали на парочку под синим зонтом с гостиничным желтым знаком; у Кристины из-под кремового берета выглядывал яркий рыжий хвост; щеки Шустова занесены были как будто снегом, но снегом, смешанным с углем. Сами мужчины на улице все были безупречно выбриты, подтянуты, быстры, но не суетливы. Кристину поразил снег под ногами – снежная каша чиста, и лужи, ручейки, бегущие всюду, прозрачны.

– У нас первый снег мгновенно превращается в коричневую слизь, мутные лужи – в грязные болотца, – бормотала она, осторожно шагая. – Как им это удается?..

– Это уж нам удается на славу, – бросил Шустов.

– Да нет, им, сеульцам.

Шустов хохотнул.

– Что смешного? – поинтересовалась Кристина.

– Мне все слышится что-то сельское.

– Ну, – откликнулась Кристина, окидывая взором высотные дома, похожие на толстые сигары или, скорее, на самолеты с отбитыми крыльями и хвостами, поставленные на попа, – уж на село этот монстр стекла и бетона точно не похож.

По дороге проезжали автомобили, беспрерывно смахивающие с циклопического растянутого ока снег двумя мощными ресницами. Неспешно тянулись синие и зеленые автобусы. Стеклянные этажи уходили в беспросветную снеговую высь, сквозь которую светились электрические экраны, надписи. То и дело попадались прислоненные к перилам горные велосипеды, занесенные снегом, и не пристегнутые замками.

– Похоже, у них не только снег чистый, но и помыслы, – заметила Кристина, кивая на очередной велосипед.

– Наверно, рубят топором руку воровскую, – тут же предположил Шустов.

– А по-моему, у них вообще мораторий на смертную казнь.

– Отрубить руку – еще не убить.

– Уже от ужаса помереть можно.

Они шли по улице под большим синим зонтом с желтым знаком, глазея по сторонам.

– Куда мы вообще идем? – спросила Кристина.

– Не знаю, – ответил Шустов.

– Не заблудимся?

– Я этого давно хотел, – сказал он. – Затеряться среди чужих гор, чужой речи. Утонуть в ней и, как пел Высоцкий, позывные не передавать.

– Посмотри, – сказала Кристина, – даже ребенок без шапки.

Навстречу им шли отец и сын, оба в темных очках, в куртках, джинсах, простоволосые; у мальчика куртка распахнута, через плечо сумка с каким-то мультяшным персонажем и надписью «Big Hero». Правда, снег немного унялся, только изредка летели с неба лоскуты. Тогда Шустов нажал на кнопку, и зонт схлопнулся. Мальчик одобрительно кивнул.

Через дорогу они увидели внушительных размеров арку и направились к ней. Она была похожа на парижскую. За аркой зеленели сосны и высился монумент.

– Неужели и здесь Ильич? – удивился Шустов.

Нет, это был памятник какому-то местному деятелю, но пафос, с каким он вскинул руку с кепкой, – нет, с посланием потомкам, свернутым в трубку, – расстегнутое пальто, простоволосая голова, – во всем этом было что-то неизбывно соцреалистическое.

– Ничего-то мы не знаем о Корее, – посетовал Шустов, – кроме того, что, как и Германию, ее раскололи тектонические сдвиги на два материка: социализма и капитализма.

– Мог бы и узнать что-то перед поездкой, – ответила Кристина, кривя накрашенные губы.

– Ты же знаешь, что некогда. У меня до сих пор перед глазами цифирь отчетов.

– Пора бы вполне доверять Надежде Алексеевне. Сколько она уже бухгалтершей у тебя?

Шустов мотнул головой в вязаной шапке с помпоном, сморщился.

– Слушай, какая скука толочь это и здесь.

Кристина улыбнулась, глядя на его шапку.

– Но шапку она тебе ко дню рождения связала веселенькую.

Шустов потрогал шапку и сказал, что ему нравится, это именно шапка для сказочных путешествий.

– Хм, пока что тут только сказочно сыро, холодно, бр-р-р, – отозвалась Кристина.

– Не знаю, – сказал Шустов. – Но, возможно… все и начнется сейчас.

– Почему именно сейчас?

– А вот мы входим в эту арку.

Они проходят под аркой и оказываются на той стороне.

4

Шустов говорит, что в каком-то журнале, «Вокруг света» возможно, сто лет назад, а точнее, мм, лет тридцать с лишним, на Северном кордоне на Байкале он, вчерашний школьник, прочел такую средневековую байку про пресвитера Иоанна, что, мол, путешественники прибыли в его царство, пошли на прогулку, увидели древо некое, о котором их предупреждали не заходить на ту сторону, потоптались, попятились, да неуемный один их спутник взял и шагнул на запретную сторону.

– Что он там увидел? – мимоходом спрашивает Кристина, снимая смартфоном заснеженные сосны, памятник за аркой.

Шустов кашляет, отвечает, что это и неизвестно, он просто рассмеялся и ушел дальше, а его спутники напрасно ждали до вечера. И вот он, младой лесник Шустов, прибывший в Сибирь за неведомой долей, буквально заболел этой байкой, и ему за каждым кедром, за всякой лиственницей в смолистых потеках мерещилось царство Иоанна.

Кристина морщит лоб.

– Это же мифическое?

Шустов кивает. Она снимает его.

– Все-таки шапка у тебя клоунская, – говорит она.

– Между прочим, полагали, что это царство находится где-то в восточных краях, в Тибете, в Монголии, даже в Казани…

– Или здесь? – догадывается она.

– Да. Но это уже мое предположение.

– На чем оно основано? – сухо интересуется она.

– Ну вон же, сколько тут церквей. Вон выглядывает крест. Вон. И пока шли, видели. Да и прямо перед гостиницей. А этот пресвитер и был христианским царем среди шаманов, мусульман, буддистов и всяких даосов там.

– Что-то вас, господин торговец, на запредельное потянуло.

Шустов с ухмылкой на тяжеловатом, слегка обрюзгшем лице оглядывается на пройденную арку и делает широкий жест. Кристина перестает снимать его на смартфон, бормочет, что надо обязательно переменить головной убор.

– Вот еще, – брюзжит Шустов. – У нас в Питере все так ходят.

– Что, если нас увидит кто-то из прибывших на конференцию?

– Начхать. Откуда им знать, что я твой муж? Может, любовник.

– Хм, ему тоже надлежит выглядеть соответствующим образом.

– Каким образом?

– Таким. Не клоунским.

Шустов хрипло смеется, проводит ладонью по стреляющей щетине.

– Известный биолог Кристина Альбертовна Шустова и клоун, торгующий финским ширпотребом.

– Китайским.

– Какая разница.

– Вообще-то немаленькая. Эти знаменитые финские пуховики, шведские парки и шубы из скандинавской норки на соседнем рынке продают пареньки и девчата из Поднебесной – и в несколько раз дешевле.

– Перебивают нас дешевизной, выезжают за счет вала.

– Ну, дорогуша, перестань, я же не инспектор администрации Адмиралтейского района. Просто люблю точность.

– Конечно, нет, уважаемый представитель «Потребнадзора».

– О-о, это что-то новенькое.

– Да нет, как раз старенькое. Надзирать и потреблять – это ваше призвание. Плащик-то на вас истинно финский. Сапожки шведские. Перчатки норвежские.

Лицо Кристины искажает брезгливая гримаса.

– Не перебарщивай.

– Ну я уже не помню, чьи перчатки… Но именно так мы и одеваем всяких там инспекторов-потребителей.

– Как будто кто-то неволит.

– Да-с, неволит! Жизнь и неволит! – восклицает Шустов, кривляясь.

Помпон на его шапке раскачивается из стороны в сторону, как огромный бубенец пестрого, оранжево-голубого цвета.

Действительно, как можно было надеть в столице иностранного государства, мирового лидера по выпуску кораблей, родины тхэквондо и непримиримо жестокого режиссера Ким Ки Дука такой дурацкий колпак. Он надел его даже раньше, еще в самолете. То есть еще раньше – в Пулкове. Да, в Пулкове он уже был в этой шапке. А может и нет, еще стеснялся, так, накинул капюшон финской куртки. А в Пулкове или все-таки в самолете, когда тот пролетал мимо Байкала, самого глубокого озера нашей планеты, и напялил колпак с бубенцом. Возможно, что-то его донимало. Храп соседей корейской национальности. Натянул колпак на уши. Но не уснул, а проснулся. Хотя мудрец называл пробуждением именно сны, а обычную реальность – сновидением. Этого мудреца Шустов держал в штате своей фирмы, он был сторожем складского помещения с товаром. Звали его Карлом. Так-то, по паспорту – Николаем Игнатьевичем. И бороды у него, как у Маркса, не было. И о Карле Великом он не заикался. Просто любил спать и видеть сны, а потом рассказывать. Это были целые сериалы. И кто-то сравнил их с «Ходячими мертвецами», сериалом про зомби и выживших, а там-то и был мальчик-герой Карл, породивший этот мем: «Карл!». Прозвище, как это и бывает, случайно, но крепко приклеилось. Разумеется, его надо было гнать в три шеи с работы, но как-то он прижился, нелепый, бледный, курносый пенсионер с лысиной. Карл.

– Карл, – бормочет Шустов, ухмыляясь.

– Чего? – спрашивает Кристина, снимая на смартфон служителей, сбивающих с сосен снег длинными палками.

Шустов молча наблюдает за работниками в синей униформе, в оранжевых касках. Один из них замечает иностранцев, что-то говорит напарнику, тот оглядывается, хмурится – и неожиданно улыбается, кивает. Кристина отрывается от съемки и тоже улыбается, машет рукой.

– У американцев научились, – бурчит Шустов.

– Нашим тоже не помешало бы этому поучиться.

– Да уж… наши работники давно послали бы такую съемочную группу подальше. Но какого ляда они сбивают снег?

– А ты видел, как обматывают деревья соломенными покрывалами? Похоже, тут культ дерева.

– Хм, тогда бывшие лесники заповедника прибыли в нужное место, – заключает Шустов.

Они проходят мимо какого-то мемориального комплекса. За оградой одноэтажные здания казарменного типа, обелиски. Шустов говорит, что это казармы или тюрьма. По дорожке за оградой идут туристы с белыми флажками, на которых краснеет круг.

– А вот и гонцы солнца, – бросает Шустов.

Кристина снимает их через ограду.

За мемориальным комплексом видна уже настоящая военная часть. Под масксеткой стоит техника. Солдаты играют в баскетбол. Кристина снимает их.

– Как бы нашу съемочную группу не скрутили, – предупреждает Шустов. – У них же все еще война на дворе.

Кристина вопросительно оглядывается.

– Мир-то с Севером они так и не заключили, – продолжает Шустов.

Кристина перестает снимать, прячет смартфон в рыжую сумочку. Они обходят военную часть стороной, дорожки ведут куда-то выше, глубже в парк. Снегопад прекратился совсем. На ветвях чистые снежные шапки. Молча они идут по дорожке выше. Под ногами мелкая кленовая листва карминного цвета.

– Что, идем дальше? – спрашивает Кристина.

Шустов пожимает плечами.

И они продолжают восхождение куда-то, словно помимо своей воли. Кристина замечает что-то на сосне, достает смартфон, наводит – на ветке сидит перламутровая птица.

– Да это корейская сестрица нашей горлицы, – определяет Кристина. – Красотка.

– Павлины здесь водятся? – спрашивает Шустов.

– Ты же видишь, сколько снега.

– Первый снег… Да-а… Помню, такой же выпал на горе в сентябре. Я поднялся туда один, еще до твоего приезда в заповедник.

– Я помню, – отозвалась Кристина, – ты рассказывал. Это было шестнадцатого сентября. Твое любимое магическое число с тех пор.

Шустов сдвинул шапку на затылок, удивленно глядя на женщину.

– Все точно. Как это ты не забыла?

Кристина развела руками – и вдруг присела. Это было похоже на артистический поклон.

Шустов засмеялся.

– А ведь ты когда-то в молодежном театре играла! – вспомнил и он. – Но сбежала от режиссера-совратителя… Сволочь. Вдруг он убил великую актрису. Нашу Мерил Стрип.

Кристина смахнула с порозовевшего помолодевшего лица снежинку – или что-то, отвернулась к городу, видневшемуся в прореху между сосновыми заснеженными кронами. Корейская горлица захлопала крыльями и улетела, осыпав снег. И снег заискрился в ударившем луче солнца.

– Вот, – сказал довольно Шустов, – мы не прогадали.

– Пойдем дальше? – спросила Кристина.

– Да, – ответил Шустов, ткнув вперед и вверх сложенным синим зонтом.

5

Вверх вели дорожки по деревянным настилам с деревянными перилами, иногда прерываемые каменными ступенями, и тогда можно было выбирать, по какой именно дорожке продолжать подъем. Изредка сверху шли путники, все дальневосточного типа, узкоглазые, черноволосые, с лицами смугловатого, а то и откровенно желтого отлива. Многие были с лыжными палками, все – в походной одежде: в пуховиках, спортивных штанах, кроссовках. Шли паломники этого выходного дня и вверх, обгоняя двух странных пешеходов с синим зонтом, в одежде, совсем не приспособленной для снежных восхождений; особенно необычной была их обувь: сапоги на высоком каблуке у рыжехвостой иностранки и узконосые черные блестящие штиблеты у небритого мужчины в шапке с тяжелым бубенцом. И паломники, конечно, пялили узкие азиатские глаза на этих двоих.