#одиночестванет

2

Реально стрёмно звучит, но единственной женщиной в моей жизни – в нашей с папой жизни – была бабушка, папина мама. Как-то раз, мне было лет пять-шесть, она сказала папе:

– То, что она ушла в монастырь, не значит, что ты должен устраивать себе монашескую жизнь и соблюдать обет безбрачия. Да и ребёнку мама нужна!

А я спросил:

– Зачем?

– Мама будет любить тебя, ухаживать…

– А ты уже не любишь меня?

И бабушка обняла меня, прижала к себе и сказала, что будет любить меня всю жизнь. И любила. Когда она ушла в тот вечер, папа укладывал меня спать, и я спросил:

– Разве может быть у человека ещё одна мама?

И папа сказал:

– Нет, конечно. Мама – это та, кто тебя родила.

– А какая она?

– Она тебя очень любит.

– А тебя?

***

Сегодня штормовое предупреждение. Ветер рыщет по набережной, как старый, выброшенный на улицу пёс – роется в мусорных баках, разгоняет жирных, отупевших за лето чаек и голубей, треплет потемневшую от осени волну и бросает её с размаху о парапет. Прохожие закрываются от него капюшонами, застёгивают наглухо куртки, прячутся в кафе. А я люблю шторм. С детства. Это точно от отца. Он капитан дальнего плавания – был, водил большегрузы в иностранные порты, рассказывал, как важно взять хорошего лоцмана, когда заходишь в незнакомое место.

Я любил встречать его из плавания – стоять в толпе на берегу, наблюдать, как серая точка постепенно превращается в мощное судно. И запах корабля – поднимаешься по трапу, и всегда неожиданно он бьёт в нос. А потом оказывается, что это папин запах, если уткнуться носом, зарыться в него. Капитанам везёт: они на суше могут оставаться столько же, сколько пробыли в море. А отец был на берегу по полгода, не меньше. И вот уж тогда мы отрывались! Я переезжал от бабушки-дедушки в нашу квартиру, и мы сами вели хозяйство, варили себе еду, играли на компе. Отец купил – громоздкий серый ящик. Ни у кого из пацанов не было, а у меня был. Отца ругали: от компа зависимость развивается. А он никого не слушал, отдал меня на компьютерные курсы, говорил: «Хорошее дело, учись!» А потом я увлёкся химией, выиграл олимпиаду и решил идти в мед. И он опять поддержал, помог. Если бы не он, я бы ни за что не стал эндоваскулярным хирургом. А так соединились оба мои увлечения: компьютер и медицина. Отец и ординатуру мне оплатил. И вообще.

Он любит… любил море и ветер. Мне в детстве казалось, что он умеет управлять стихией. Все эти тучи мчатся по небу не просто так, не сами по себе. Рвутся в клочья волны, а пена превращается в облака. Чья-то мощная рука закручивает всё это в один водоворот.

Это отец научил меня кататься на сёрфе, чувствовать волну, использовать ветер. Всегда радовался осени: «Ну наконец-то летнее время штиля уходит!» Мы с ним и в чемпионатах участвовали. Местных, конечно.

Ощущение жизни в такие буйные дни пронизывает насквозь – самой тонкой иглой удовольствия. Той, что на грани страдания и боли, но ещё нет, ещё не совсем. Я стою на самом мысу, специально подставляю лицо ветру и солёным брызгам и хочу оказаться вдали от суши, посреди грозового моря, на самом гребне волны. Как он говорил? «Хорошо уходить осенью в море».

Я только что узнал – позвонили: сегодня в больнице папа умер. Операция прошла успешно, а он умер. Сердце не справилось. А ведь я мог бы его спасти, будь я рядом.

3

Я и не знала. С тех пор, как меня постригли в схиму, ни с кем не разговариваю. Кажется, уже и не смогу заговорить. Забыла, как это делается. Целый год я молилась о его здравии. И каждый раз чувствовала какое-то беспокойство. И вот сегодня ночью он мне приснился – радостный и спокойный, в своей любимой ветровке и джинсах, и сказал:

– Не надо о здравии, молись об упокоении. Я умер год назад.

И улыбнулся. Хорошая у него улыбка. Я всегда любила его улыбку. В ту последнюю нашу осень, когда я ушла, он почти перестал улыбаться, потух. А я не могла объяснить ему, не находила слов, кроме «ты ни в чем не виноват».

Он и правда не виноват. Когда у меня чуть не случился выкидыш, и я лежала на сохранении, в больницу пришёл священник – разговаривал с нами. В основном с теми девочками, что пришли на аборт. И я как-то изнутри, глубоко-глубоко поняла, что для ребёнка практически нет разницы – аборт или выкидыш. Всё равно смерть. Эта мысль меня буквально парализовала. Я больше не могла ни о чем думать.

Священник подарил нам всем маленькие молитвословы. Я лежала, читала и всё не могла придумать: что же делать? Как сохранить жизнь моему малышу? И тут меня как толкнуло: надо дать обет! Какой? Какой же? И я пообещала Богу, что уйду в монастырь, если ребёнок выживет.

Потом были тяжёлые роды, мы долго лежали в больнице, всё было очень сложно, но сын остался жив. Целых три года я тянула… В августе прямо в день рождения он заболел – жар, судороги. Я поняла, что теперь я его точно потеряю. И повторила обет. Я так плакала тогда, так сильно просила не забирать сына, не наказывать его из-за меня. И он снова остался жить, выздоровел.

И я ушла. Молюсь за них – единственное, что я могу сделать.

Встала к иконам. Колени последнее время болят – опухают… Столько лет я на них стою. Целую жизнь.

Дождь стучал по крыше, и под его ритм так хорошо было плакать. Почему люди плачут о покойном? Я плакала от радости. И чем дальше молилась, тем легче становилось на душе. Под конец как-то совсем хорошо.

В окно постучались последние запоздавшие капли, и я открыла. Келью сразу наполнил ясный и холодный осенний воздух – запах прелой листвы и мокрой земли после дождя… Земля еси, и в землю отыдеши.

Таня Манов. Одиночества нет

– Это что такое? Ты мне нос-то не вороти! Молчишь? Так я скажу! Дырка это! Дырка!

Белобрысая девчонка лет восьми смотрит, жмурясь от страха и втягивая голову в плечи, как обкусанный ноготь тычет в прореху на штопаных-перештопанных коричневых колготах. Бледные губы на выцветшем лице женщины зло подёргиваются, и разлетаются брызги слюны.

– Что встала! Иголку в руки и зашивать! Сама продрала, сама и исправляй, а я не нанималась!

Мелкий ноябрьский дождь сеет за окном, но в доме тепло, и тихонько зудит лампа у просиженного зелёного дивана. Поблёскивает иголка, но получается ужасно: там стежок слишком велик, тут пропущена нитка, грубая штопка морщит. Женщина, подойдя, вглядывается и наотмашь бьёт девочку по щеке.

– Специально портишь, думаешь, мать исправит? Быстро распустила и сделала нормально!

И снова в комнате покой и мягкий шорох дождя за окном. Лара на кухне лязгает посудой и зло бурчит по нос. Нитти только так и зовёт её про себя: Лара. Потому что настоящая Мама у Нитти внутри, приходит беззвучными, как лёт снежинок, шагами, кладёт прохладную руку на горящую щеку, прижимает дочкину голову к груди, покрытой пуховым бабушкиным платком. От Мамы пахнет корицей и немножко жареной курицей, Мама шепчет: «Прости, доченька», хотя ни в чем не виновата. Целует мокрые глаза, вытирает слёзы, вздыхает, уходит вглубь. В круг света вступает Хозяюшка. Улыбается ободряюще, ловко и быстро штопает Ниттиными руками. Пальцы на ногах совсем согрелись, подступает дремота. Сквозь зевок налетает воспоминание: сумерки, улица, школа за углом. Трое одноклассников окружили, пинают ногами в портфель, орут: «Придурошная!» Дальше будет толчок в спину, скольжение на полурастаявшем льду и горький холод в ободранных ладонях и коленках… Нет! Нитти зажмуривается. Пускай всё было не так! Вот пришли её Братья-близнецы. Раз! – и обидчики летят на землю, в чавкающее крошево грязи и талого снега. Два! – взблёскивают мечи, как лучи солнца.

– Убить или пощадить? – спрашивают Братья, и Нитти нарочно молчит, в упор глядит в испуганные, молящие глаза обидчиков. Секунды падают, важные, как капли жидкого серебра.

– Пощадить. Пускай убираются.

Братья с лязгом вкладывают мечи в ножны, а одноклассники, подвывая, копошатся в слякоти, режут руки осколками льда. Хозяюшка деликатно покашливает, и Нитти открывает глаза, чтобы закончить работу.

Лара гремит кастрюлями, сперва зло, потом тише, мягче. Выходит, проверяет штопку и неловко треплет дочку по плечу. Стыдно за пощёчину. Но девочке нельзя расти лентяйкой и дармоедкой. Жизнь лёгкой не бывает, пускай привыкает.

– Ну вот, умеешь, когда захочешь. Давай-ка мой руки и на кухню, у нас сегодня по котлетке.

Хозяюшка, вернув швейную шкатулку в шкаф, убегает. У неё много дел: собрать обиды, чернильными репейниками затаившиеся по углам, и выбросить из Ниттиной души вон. Помочь молчаливому Защитнику залатать дыры, проделанные ночными кошмарами в стенах Ниттиного облачного замка, напечь пирогов Братьям, принцам-разбойникам. Хозяюшка всё может. Только обнимать не умеет и всегда молчит.

На обед у Лары пюре и котлета. Нитти отделяет мелкие кусочки мяса и смешивает с картошкой – так надольше вкуса хватит. За окном уже черно, в раковине громоздится посуда, но мыть её будет приятно, потому что Лара у телевизора будет шить юбку, заказанную соседкой, а к Нитти придёт Учитель и расскажет историю. Тихий голос в голове. Учитель говорит: «Умница моя, молодец».

Ниттина тайная семья всегда на её стороне. Достаточно остаться одной, чтобы не быть одинокой.

Братья-близнецы, разделившие с Нитти тысячи приключений, ушли, когда девочка выросла. Потянулись за северными туманами к дальним морям. Зато Хозяюшка вошла в полную силу, освоила готовку и каждую неделю пекла печенье: рисовое или хрупкие коричные звёздочки, или ореховые ёжики. После девятого класса Нитти пошла в техникум на швею, много шила на заказ, потому что Лара всё чаще бывала пьяна. Под мухой женщина злилась и кричала, но Дядя, появившийся у Нитти не так давно, знал, как окоротить пьяницу.

– Тварь! – бормочет Лара. – Растила тебя, горбатилась над шитьём, чужие толчки за гроши драила, а ты и мамой не назовёшь. Что смотришь? Осуждаешь? На себя посмотри, психованная! Голоса у ей в голове, видали? Тьфу!

Проступают красные пятна на мятых щеках, крик взлетает к потолку. Но Нитти знает – это ненадолго. Пять минут – и Лара снова бубнит, поглядывая с опасливым вызовом.

– Жалко рюмашки для матери? Отдай бутылку, дрянь! Нет? А ну, пусти! К соседке пойду, расскажу, как родная дочь обижает!

Закрепив нитку, Хозяюшка взглядывает на Дядю, стоящего со сложенными руками у двери. Дядя кивает, и Нитти встаёт, сама наливает пьянице стакан красного, выжидает. Накрывает стареньким пледом храпящую Лару. В наступившей тишине Дядя исчезает, крепко хлопнув племяшку по плечу. Хозяюшка достаёт муку и сахар, а к Нитти приходит Учитель. Устраивается на подоконнике, мягко улыбается, хвалит Хозяюшку и заводит рассказ: о фараонах и острове Пасха, о строении человеческого мозга, и почему самолёт летает. О готике и романтизме.

Настоящая Мама приходит всё реже, теперь она сидит в уютном кресле в западной комнате, окнами в розовый сад, склонив туманное лицо над вязанием. Ложась вечером в постель, Нитти закрывает глаза и прибегает к Маме, опускается на прогретый вечерним солнцем деревянный пол, кладёт голову на мягкие колени. Потом засыпает.

– Странная ты. – Натали, постоянная заказчица, платит хорошо, но уж очень любит за свои денежки душу помотать. – На улице тебя видела: идёшь смеёшься, а с кем – чёрт знает. Может, думаю, мозгами съехала? Жить с матерью пьяницей несладко, небось. И всё-то ты одна. Хоть бы дружка завела. А то, хочешь, с солидным человеком познакомлю? Ему много не надо: раз в неделю примешь, вот и денежки заведутся. Ты, конечно, не ахти какая красавица, да это дело десятое. Зато молоденькая. Согласна?

Нитти, сматывая измерительную ленту, краснеет и низко склоняется над рабочей шкатулкой.

– Каков афронт! – Благородный Дон, отбросив взвизгнувшую гитару, вскакивает и выхватывает шпагу. – О благородная госпожа, дозволь наказать подлую простолюдинку!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.