Антикровное

Есть у меня воспоминания, о которых стыдно рассказывать. Но проработать их надо. Чтобы освободить душу от негативных переживаний. И эти воспоминания об отношениях с самыми близкими, единокровными родственниками – родителями и сестрами. Очень страшно, что у меня есть такая боль – плохие отношения с родными людьми. Изменить ничего нельзя. Но хотя бы облегчить душу можно и нужно.

Предмет моей неиссякаемой зависти – когда у людей есть род, клан, семья. Это – родители, братья, сестры, дяди, тети и т.п. И у всех нормальные отношения. Все друг друга любят и уважают. Вместе собираются на праздники, помогают друг другу в случае необходимости. Не подают друг на друга в суд, не проклинают друг друга, и не говорят про своих родных гадости. Завидую – мне это не суждено.

Шахло

«Шахло» – это узбекское имя. Оно означает «красивые глаза». Так звали мою младшую сестру. Она моложе меня на 4 года.

У меня есть очень ранние воспоминания о своей сестре Шахло.

Еще до ее рождения, я помню одну картинку. Главный корпус университета в Душанбе, левые ворота. Это потом, в поздние времена там располагались книжные киоски, зеленые насаждения. А я помню время, когда там располагались бараки. В которых квартировали преподаватели университета, в том числе и мой папа с семьей – женой и мной, его первенцем.

Бараки в моем родном городе – это небольшие одноэтажные домики, которые боковыми стенами прикреплялись к таким же домикам соседей справа и слева. Такие домики лепились по нескольку штук – по 10, не меньше. Такими постройками 50-х годов был заполнен весь город, даже центр. Некоторые такие домики-бараки сохранялись, даже когда я была уже взрослая, рядом с телеграфом, главпочтамтом, 1-й поликлиникой и напротив магазина «Фототовары».

Так вот, во дворе главного корпуса университета, мы жили в таком бараке, в третьем или четвертом по счету от ворот.

У каждого домика был маленький дворик – примерно 3 на 3 метра. Выглядел он как палисадник, но он не был засажен растениями. Там обычно развешивали постиранное белье.

Вот так выглядит моя первая картинка в памяти – этот крошечный дворик-палисадник, дверь в комнату-квартирку открыта, а посереди дворика стоит табурет, на нем огромный таз, и в нем стирает белье молодая женщина. Я предполагаю, что это моя мама. По всей видимости, на дворе весна. Светит яркое солнце, но не жарко. Значит – не лето. Рядом с женщиной, вдоль заборчиков бродит малышка. Кажется, у нее в руках яблоко. Малышка очень мала – года два, не больше. Я предполагаю, что это я. Ребенок одет в теплое платье, кажется фланелевое. Но нет на ребенке ни кофточки, ни курточки. Значит, точно не зима.

Вторым моим воспоминанием является такое. Картинка: пустая квартира, в которой пахнет краской, а на полу везде древесная стружка. Уже позднее я поняла, что это была та квартира, которую родители получили от университета, когда у них родился второй ребенок, сбоку здания межфака, по улице Островского.Напротив правых ворот Зеленого базара.

Так вот, в этой пустой квартире, в первой комнате (там было две большие смежные комнаты), посередине стоит стул – тип венский, коричневый – то есть перекрашенный. На стуле сидит та же женщина, что и стирала во дворике барака. То есть моя мама. На руках у женщины младенец, и женщина кормит ребенка грудью. Если этот ребенок родителей только родился, значит мне примерно 4–4,5 года. Рядом с мамой стоит табурет, а на нем стоит жестяной поднос. Этот поднос потом долго еще проживал на нашей кухне, хотя весьма облупился. В момент кормления младенца поднос был еще новехонький. Он был покрашен черной краской, а посередине был нарисован огромный красочный цветок. По типу Жостово. На этом подносе стояла рюмка. А в рюмке было молоко. Потом я поняла, что это было сцеженное молоко, грудное. Мама всегда перед кормлением ребенка первую порцию молока сцеживала в рюмочку. Это я наблюдала и когда родилась моя самая младшая сестра, которая моложе меня на 15 лет.

Второе мое воспоминание в жизни, таким образом, это воспоминание о моей сестре Шахло.

Следующим воспоминанием о моей сестре Шахло является движущаяся картинка необычного содержания. Комната в нашей квартире. Огромный круглый стол, покрытый белой скатертью. Эта скатерть была в комплекте с занавесками в этой же комнате, и они представляли собой произведение искусства – так осталось в моей памяти. Это было сукно отбеленное, а по краям была вышивка – сложная и многовариантная. Тут была и цветная гладь – диковинные райские цветы, ажурные обрамления, вывязанные тончайшим крючком, ришелье, мережка и прочие виды вышивки. Это была настолько искусно выполненная работа, что она осталась в моей памяти, как образец рукоделия.

В детстве я была уверена, что это все это роскошество сотворила моя мама в молодости, в качестве собственного приданого. Потому что было видно, что вышивка именно ручная, а не машинная. Это я поняла, даже несмотря на юный возраст. Однако, в более позднее время, будучи взрослой, я узнала, что это была не мамина работа. Выяснила я это так. Мама отдала мне платье своей самой младшей дочери, чтобы я надевала его на свою дочь. Платье было добротным, немецким. Однако я обратила внимание, что снизу, в области подола, находился какой-то колтун из ткани и ниток. Будто бы что-то специально напутали. Я спросила у мамы, что это за колтун, или нагромождение ткани и ниток на хорошем платье. Мама ответила, что это она когда-то пыталась своей дочери пришить оторвавший подол платьица. Это – ее швейное творчество. Я была потрясена. Мама объяснила «качество» своей швейной работы так: «я не умею даже нитку в иголку вдеть, не то, что подол платья подшить».

Я была в шоке. Во-первых, от того, что женщина не умеет обращаться с ниткой и иголкой, во-вторых, что мама – а это было единственный раз в жизни – призналась, что она чего-то не умеет, во всем остальном, везде и всегда, «она была стопроцентно права, и вообще, была истиной в последней инстанции». И в-третьих – моим удивлением было то, что человек не умеет даже подшить подол, хотя ее мать, то есть моя бабушка, была первоклассной портнихой, а все три дочери моей мамы – были нормальными, почти искусными портнихами, и каждой из дочерей мама подарила в приданое по роскошной швейной машине.

Мама погасила мое удивление так – бабушка не хотела обучать дочь швейному мастерству, говорила: иди, стирай и дои корову. И потому мама поставила себе важнейшей жизненной задачей – своих дочерей обязательно научить шить. И она эту задачу выполнила.

После диалога насчет шитья я поняла, что ту скатерть и занавески из моего детства вышивала точно не мама. А с чего же я взяла, что мама? Может, бабушка? В те времена купить такие вещи было невозможно!

Однако, вернемся к воспоминаниям о Шахло. Мама стояла у стола, покрытом той знаменитой вышитой скатертью. Она держала ребенка. Я думаю, что это была моя сестра.

Ножками ребенок упирался в стол. Потом мама поставила ребенка на стол. И ребенок сделал некоторые еще неуверенные шаги. Примерно, судя по походке ребенка, ему было 9–11 месяцев. На ребенке была распашонка, а трусиков не было. Мама поддерживала ребенка и водила его по столу. Я наблюдала на уровне своего роста, как скатерть сминалась под голыми ступнями ребенка, когда он делал неуверенные шаги. Вдруг ребенок присел на корточки и внезапно накакал.

По своему росту, процесс накакивания на белую роскошную скатерть, я наблюдала напрямую, в соответствии с уровнем глаз, по росту своему – в пятилетнем-то возрасте. Я была шокирована и возмущена. И запомнила этот вопиющий факт на всю жизнь. Такая роскошная скатерть на столе – и вдруг огромная коричневая кака!

В последующие времена воспоминания о сестре всегда у меня ассоциируются с родительским гневом. Я была ребенком неуклюжим и непоседливым. И всегда будила младенца. Его только уложат спать, а я обязательно что-то уроню, или сама упаду, или еще какие-то шумы сотворю. И меня всегда ругали. От холеричного по темпераменту ребенка, то есть меня, требовали соблюдения тишины и неподвижности – это было абсолютно невозможно!

Но я не помню, что факт перманентного родительского раздражения я как-то проецировала на сестру. Однако позднее, в пионерском детстве, я злилась на факт существования своей сестры, потому что она ограничивала мои возможности, например, в пионерском лагере. Меня ставили куда-то дежурить вместе с ней, а она была помощницей никудышной. Так, мы с ней в пионерском лагере Алмасы, во время игры в «Красное знамя», охраняли знамя отряда. Но на нас с тыла напали неприятели – несколько мальчишек из другого отряда. И я одна не смогла знамя защитить. Сестра моя была по складу характера абсолютным меланхоликом, очень вялой и малоподвижной. Я отчаянно сопротивлялась, но силы были не равны, и знамя наше неприятель похитил. Потом весь наш отряд объявил мне бойкот. От расстройства я заболела, попала в изолятор. Были вызваны родители, они меня забрали из лагеря и положили в больницу.

Конечно, я злилась на младшую сестру за то, что она не была бойцом, и не могла мне помогать в моих делах. И вместо победы в пионерской игре, я попала в больницу.

Далее, в течение жизни, я краем души понимала, что мы с сестрой абсолютно разные люди, почти как жители разных планет. Однако я не осознавала, что это – повод к неистовой ненависти. А как выяснилось позднее, сестра меня всю жизнь люто ненавидела.

Не сказать, что так же люто ее ненавидела я. Таких ярких чувств я не испытывала – ненависть, тем более лютая – не было такого никогда. Сегодня я могу утверждать, что я испытываю к ней жалость. Но жалость эта не сопровождается порывами помогать, понимать, общаться и так далее. Наоборот, лейтмотив моих остатков чувств к сестре – вычеркнуть ее из своей жизни.

Впервые, похожее на полный разрыв отношений решение я приняла 24 года назад – ну, что не хочу вообще общаться со своей сестрой Шахло. Еще через 15 лет после этого, я укрепилась в этом своем убеждении. А пять лет назад я сделала окончательный печальный вывод – сестринской дружбы и любви не существует в принципе. Сестры – это не родня. Сестры – это всего лишь дополнительные яйцеклетки матери. Так как у нас общие родители, то какие-то клетки, биология и анатомия у нас схожи. Но это – все. В остальном и самом главном – мы совершенно чужие, инородные существа.

Эти страшные выводы я сделала пять лет назад. Но пришла к ним нелегко. Шла – долго. Как – читайте далее.

Французские духи «Клима»

Нет ничего на свете, у чего нет причины.

Даже если мы причину не знаем, или не можем найти, то причина все равно существует.

И тот факт, который до сих пор остается фактом, что моя сестра Шахло меня ненавидит, и ненавидела всю жизнь, говорит о существовании причины. Причина этого – само собой, разумеется – имеется.

На протяжении последних 25 лет я, временами вспомнив про свою сестру Шахло, и про ее ненависть ко мне, пыталась продумать, вспомнить, понять причину этого. Но каждый раз, после размышлений и воспоминаний, я никаких причин не обнаруживала – конкретных, и быстро отвлекалась на текущие дела. И про свою сестру забывала. И так до следующего воспоминания. Каждый раз при этом в конце своих размышлений, как бы подводя итог, я делала один и тот же самокритичный вывод: если ненавидят меня, значит причина во мне. Но вывод этот не развивался далее.

Мы с Шахло провели вместе долгое и хорошее детство – с ее рождения в 1962 году и до ее замужества и переезда в другой город в 1986 году. Это добрых 24 года. Прожитых с сестрой под одной крышей, за одним столом, в одной комнате на соседних кроватях.

В эти годы, особенно, когда мы уже были взрослыми, какой-то особой дружбы, взаимопонимания, доверительности, теплоты – у нас не было. Однако и не было открытой вражды, борьбы, войн, драк. Никогда сестра не проявляла ко мне открытой неприязни (а оказывается, она ее испытывала!). С моей стороны также никогда не проявлялось открытой агрессии. Так я ее и не испытывала! В моем сердце никогда не было неприязни, а тем более, ненависти к Шахло. Да, непонимание, раздражение, чувство обузы – это было. Но быстро проходило. Даже наоборот, я часто сестру жалела, как жалею ее и по сей день, несмотря на то, что я этого человека навсегда вычеркнула из своей жизни.

Возможно, дело в разности нашего с сестрой восприятия мира. Я, как холерик, быстро могла переключиться на другие впечатления, и забыть об инциденте. А сестра, как яркий представитель черного меланхолического сообщества (по типу темперамента), могла месяцами пережевывать одну и ту же обиду. Скорее всего, Шахло воспринимала разные ситуации иначе, чем я, и потому постоянно укреплялась ее негативная оценка моих поступков, оформлялось чувство ненависти, подпитывалось тлеющее с детства враждебное ко мне отношение. А я эти ситуации и не помню! Потому и не могу найти причины сестриной ненависти!

Я ни в коем случае не считаю, что всегда и во всем была права. Я далека от того, чтобы представлять себя ангелоподобным существом. Скорее всего, своими поступками, словами, резкостью, я ненависть сестры все же заслужила. Но это не значит, что я собираюсь оправдывать ее ко мне отношение в последующей жизни, искать оправдание ее поступкам по отношению ко мне, и тем более – искать точки соприкосновения. Нет, ни в коем случае. Все будет – как есть. Анализ же наших отношений я провожу исключительно в рамках общего анализа прожитой мною жизни. Не более.

Я вспоминаю некоторые эпизоды отношений с сестрой, достаточно пикантные и неоднозначные. Но даже их я вспоминаю скорее в комичном плане, чем как основание для ненависти. Самое большое, что я могла сделать плохого в отношении сестры, это посмеяться над ее «закидонами» в разговорах по душам со своей подружкой. Всё. А «закидоны» – так я называла поведение своей сестры – были. Вот, например, один из них.

1981 или 1982 год. Тогда были очень модны французские духи «Клима». Они продавались в кубической коробочке темно-голубого цвета, и были мечтой каждой девушки. Стоили они 40 рублей – немало по тем временам.

Так получилось, что эти духи одновременно появились и у меня, и у сестры. Только мне их подарил поклонник, а сестра их купила на стипендию.

Похвалились мы друг перед другом этим чудесным приобретением – сказочно роскошными духами, а сестра вдруг предложила: «Давай не будем открывать сразу две баночки духов, ведь они могут и выветриться, и испортиться. Давай, сначала откроем твою баночку, поставим ее в такое место, чтобы удобно было пользоваться обеим. А когда эта баночка закончится, тогда откроем вторую».

Я сочла предложение сестры разумным и согласилась.

Прошло время. Духи закончились. Я вспомнила про уговор и сказала сестре: «Доставай вторую баночку духов, первая закончилась».

А сестра мне сказала: «Нет. Ты, скорее всего, истратила на себя больше духов, чем я. Ты всегда всего больше тратишь – и туши для ресниц, и лака для ногтей – руки у тебя большие. К тому же тебе духи достались задарма, в подарок. Так что мои духи останутся только мне».

От неожиданного поворота событий я даже не сообразила, что ответить. Я только пожаловалась матери, ведь поступок сестры по моему тимуровскому разумению был нечестным, заранее лживым. В моем понимании, нельзя нарушать данное слово, договор, уговор, это все равно, что предать человека. Но мама, выслушав меня, сказала следующее: «Шахло права. Она – разумный, аккуратный, бережливый человек. А ты – транжира, неряха и дура. Если ты поверила и повелась, значит, ты дура. И что сестра тебя обманула – правильно. Дур надо обманывать».

На мамины слова у меня вообще не нашлось ответа.

И что я сделала? Я проникла в комнату сестры, нашла спрятанные запечатанные духи, открыла их, пошла в ванную, и вылила ровно половину духов в раковину. Остальные духи вернула сестре.

Вот так, по-экстремистски, я восстановила справедливость.

Разумеется, мой поступок не мог не отпечататься в сердце моей экономной, аккуратной и бережливой сестры, как дополнительный киловатт ненависти ко мне. Но я сочла такой поступок правильным, справедливым, и считаю так по сегодняшний день.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.