Самострел

Возле военкомата слезы безостановочно катились по опухшему материнскому лицу. Отец равнодушно курил и хрипло отхаркивался. Наверное, ошметки легких летели на землю. Петька обеими руками держался за широкую ладонь брата, хмурил светлые бровки и едва сдерживал слезы.

Нестройно оркестр от местного клуба заиграл «Прощание славянки».

Запричитали во весь голос женщины, и мать вместе с ними. Петька запрокинул голову, посмотрел на нее и тоже тоненько заскулил.

Нефедов взял отца за руку.

– Не угомонишься, приду из армии – за все рассчитаюсь, за каждую их слезиночку.

– Я што? Все будет нормалек. Служи, сына.

Глаза отца забегали по сторонам, а сам он полез целоваться к Николаю, широко распахивая слюнявый рот.

Нефедов, отстраняясь, пожал его руку и обнял мать. Частые трещинки морщинок густо разбежались вокруг глаз. Николай, стесняясь окружающих, поцеловал ее мокрую щеку и повернулся к братишке. Подбросил его вверх, поймал, прижал к груди на мгновение и, опуская на землю, шепнул: «Мамке помогай. Теперь ты за главного. Не расстраивай ее».

Петька затряс головой и еще сильнее заплакал.

Из кузова грузовика видел Нефедов, как в пестрой толпе плачет мать, утирая глаза уголком платка, и как машет ему рукой Петька, устремляясь за машиной.

А за матерью мелькал пьяненький отец, и злобная ухмылка прыгала у него на губах.

7

В боевых наступила передышка. Для Нефедова это было страшнее всего. Наряды по роте, караулы, дежурное подразделение по столовой не заполняли все время целиком. Николай вновь и вновь доставал из внутреннего кармана гимнастерки письмо.

Выросший в пьяной российской глубинке, знал солдат не понаслышке великое множество трагических историй, где виной всему была водка.

Судьба семьи Нефедова была не исключением, а нормальной обыденностью в полупьяном существовании их деревни, которая то и дело приходила в оцепенение от трагических событий, а большое кладбище у озера постоянно вздувалось свежими холмиками могил.

Слабыми и одинокими виделись солдату мама с братишкой. Помочь им издалека он был не в состоянии. И в Союз, домой, пусть на пару денечков, поехать Нефедов тоже никак не мог. Не положен был солдату отпуск из Афгана. Хоть ста душманам горло зубами перегрызи, хоть три банды в одиночку уничтожь – все равно никакого отпуска.

Солдат в Афгане мог поехать на Родину лишь в тот краткосрочный отпуск, который назывался «по семейным обстоятельствам» и означал недолгий путь от порога дома до местного кладбища вслед за гробом кого-либо из самых близких. Впрочем, частенько случалось, что пока весть докатится до отдаленной горной заставы, пока солдат доберется домой – сорок дней отмечали.

Именно такого известия и страшился Нефедов. Мысли пожирали душу, во всем была безысходность. Такая, как на боевых, когда духи режут подразделение перекрестным огнем, лупят из «граников», уничтожают безжалостно, и лишь земля спасает. Если зарыться, забиться в нее плотнее. Разумом от безнадежности положения можно тронуться… Кто выручит…

Солдату Нефедову ждать помощи было не от кого. Кого он мог попросить защитить мать с братишкой от родного отца… Кто в это поверит…

Дни тянулись медленно. Дурманящее забытье становилось все короче, и даже тогда мысли о матери с братишкой не оставляли солдата в покое.

8

В длинном деревянном туалете раздался хлопок. Солдаты, стоявшие поблизости, подались туда, но в проеме уже стоял побледневший Нефедов, держа левую руку, перемотанную тряпкой, на весу.

Кровь каплями стекала на землю.

Солдат виновато взглянул на ребят, стоящих полукругом, и постарался улыбнуться:

– Запал в руке рванул. Даже сам не знаю как. В карман полез, а там запал…

Солдаты отпрянули от него, как от больного желтухой, а Нефедов побрел в санчасть, удерживая здоровой рукой набухавшую багровую тряпку.

На плацу Николая заметил старший лейтенант Чижов, спросил:

– Что случилось? Что?

– Да запал… в руке… пальцы оторвало, – бледный Нефедов говорил тихо и в глаза офицеру старался не смотреть.

У Чижова исказилось лицо.

– Как так? Как это произошло?

Солдат молчал. Кровь заливала ему рукав.

– С-сука поганая! Гнида! Закосить решил? Домой к мамочке с папочкой захотел? Как ты мог? Ведь я верил тебе! – Чижов с разворота, хлестко рубанул кулаком солдату в подбородок.

Нефедов свалился на щебенку. Тряпка полетела в сторону. Солдат вскрикнул, и Чижов увидел окровавленную, рваную ладонь с двумя оставшимися живыми пальцами.

Николай медленно встал и начал обматывать руку. Чижов подлетел к нему, выдал крепкого пинка в костлявый зад и заорал, трясясь от бешенства:

– Бегом марш! В санчасть! Бегом! Сволочь! Я кому сказал!

Нефедов затрусил в указанном направлении, а взводный дрожащими сбитыми пальцами ловил сигарету в пачке, смотрел ему вслед и отчаянно матерился.

9

Известие о том, что Нефедов решил откосить от последних полгода службы, потрясло взвод. Не могли поверить… К примеру, если бы им объявили, что на обед они сегодня получат наваристый, красный домашний борщ с островком свежей белой сметаны, жареные грибочки, а вместо желтоватой жидкости, именуемой компотом, стакан водки да крепкий соленый огурец в придачу, поверили бы? Никогда…

Нефедов… Нормальный солдат… Зачем ему…

После унылого, постного, отвратительного обеда солдаты не отправились спать, а забились в курилку. Подобный добровольный отказ от законного отдыха был для них делом почти невиданным.

Места всем не хватило, и многие сели на землю, опираясь спинами о колени товарищей.

Солдаты говорили наперебой, пытаясь найти ту причину, которая подтолкнула Нефедова на такое. Говорили и о самом Николае. Вспоминали разное, но припомнить плохое не могли. Однако в итоге сошлись на одном: «Сломался парень».

Сказали об этом с сожалением, но жестко. Такого предательства, тем более от Нефедова, взвод понять и простить не мог. Лишь один Ахмеджанов бился за друга из последних сил:

– Не мог он испугаться, мужики, – горячился Марат и взглядом прожигал ребят. – Не трус он. Вспомните, когда мы душарами только-только сюда попали, а деды заставил нас вместо себя сортир поганый зубными щетками до белизны шлифовать. Кто с ними схватился? Только Нефед! Мы все доски скребем, на коленях по дерьму ползаем, головы поднять боимся, а Кольку по сортиру ногами катают. Разве Нефед только из-за себя в драку полез? Он и о нас думал. Дембелей четверо было. Нас – в пять раз больше, и никто за Нефеда не подписался. Только потом мы тайком, чтобы дембеля не видели, поодиночке к нему подбегали. Нефед не трус. Сейчас вы все злые на него! И я злой. Но не верю, что он сдрейфил. Я не верю! – почти выкрикнул последние слова Марат и юлой завертелся на месте, жадно ощупывая глазами лица товарищей и надеясь хоть в ком-то найти понимание и поддержку. Но вокруг – холод и отчуждение.

– Он не верит, – насмешливо сказал солдат с приплюснутым носом и шевельнул огромными плечами.

Звали здоровяка Степан. Был он родом с Западной Украины и кличку имел во взводе соответствующую – Бандера.

– Ты Ерсендина вспомни! Тоже смелый был. Полгода вместе с нами по горам ползал. Ему лычки кинули, комодом сделали, а потом – крак, – Бандера двинул ручищами, будто переламывал палку, – и сломался. Вспомни, как он первый раз желтухой заболел! Мы жалели его: виноград и арбузы с боевых тащили, пупки надрывали, полмешка чая духовского ему в госпиталь передали. А он только вылечился, побыл немного в роте и снова в инфекцию загремел. Потом еще два раза болел. Его комиссовали и в Союз отправили. Только через месяц мы узнали, что он у своего земляка-фельдшера желтушную мочу в баночках за тридцать чеков покупал и пил ее, падла.

– Во козел, – вклинился в монолог украинца вечно взъерошенный Валерка Ступар и смачно плюнул на землю. Своему земеле – и продавать мочу.

Ступар еще раз сплюнул, тем самым демонстрируя свое полное презрение к Ерсендину.

– Что, не было такого? – наступал на Ахмеджанова Бандера, и ветераны взвода качали согласно головами. – Кто знает, может, Нефед замкнул после того, как Сереге пулями черепок разнесло, а его мозгами Нефеду всю морду залило? Может, Нефед после этого сказал себе: «В горы – ни за что». Сам видел, какой он последнее время был, наверняка думал, как закосить. Вот и додумался. Нефед выйдет из санчасти – я первый ему в морду плюну.

Бандера давно вскочил с места. Он тяжело дышал, сжимал кулаки, и никто из ребят не сомневался, что так оно и будет.

– Ты вспомни, каким Нефед бешеным стал, когда Серегу убили. Пулемет перезарядил, из ямы выскочил и в полный рост на духов погнал. Стреляет по точке и бежит на нее, не сворачивая. Даже Чиж сказал потом Нефеду, что если бы не его состояние… эта… как его… эффекта…

– Аффекта, придурок, – поправил Ахмеджанова самый грамотный в подразделении москвич Игорь Горюнов.

– Именно с аффекта у него все и началось, – глубокомысленно заметил Горюнов. – Когда убили Серегу, у Нефеда нарушилось психологическое равновесие. А когда он на духов побежал, то это у него стресс нервный был. Это болезнь такая, только психическая.

– Сам ты психический! – обиделся за друга Марат.

– А ты не видел, каким Нефед последние месяцы бродил? Все от него – стресса.

– Это оттого, что ему писем не было. Вы сами знаете, что значит письма долго не получать. Вот…

– И что, надо сразу шлангом прикидываться? – зло перебил Ахмеджанова Ступар. – Я вон какое письмо от бабы получил, и то ничего…

Пару месяцев назад Ступар получил письмо от невесты, как он ее официально именовал, где она сообщала Валерке, что выходит замуж. Видимо, просто сообщение девушку не удовлетворило. И ее новый суженый, изучив, наверное, все непристойные надписи в общественных мужских туалетах, полностью нашпиговал ими письмо. А девица аккуратно приписала: «И пусть тебя в твоем Афгане убьют, чтобы ты домой не вернулся».

Ступар после такого нежного девичьего послания полез в петлю, сделанную из брючного ремня. Но ребята о письме знали, цепко следили за неудачливым влюбленным и от самоубийства спасли в самую последнюю минуту.

Ступар всхлипывал, трясся телом, и его долго отпаивали самогоном, купленным у вольнонаемных. А потом он в одночасье посуровел и дал клятву, что придет из армии – козла с бабой изобьет и в течение месяца, кровь из носу, но испортит пятерых девчонок. На что Горюнов – большой авторитет по женскому вопросу в роте – посоветовал тому на гражданке голову не ломать и невинных девочек не искать, нет их. Разве что в школе, в начальных классах…

– Что вы все письма, стрессы, эффекты, – продолжал злиться Бандера, – в морду Нефеду, и все. А в Союз поедет, так дать ему самую чмошную, рваную парадку. Пусть катится!

Такого нечеловеческого унижения Ахмеджанов вынести не смог.

– Это ты покатишься, – закричал худенький Марат и замахал кулачками перед лицом огромного Степана.

И быть бы татарину битым, если бы не Свиридов.

Юрка вбежал в курилку, увидел ребят и моментально все понял.

– За Кольку Нефеда буча?

– А то, – подтвердил Ступар, с интересом глядя на Бандеру и Ахмеджанова, которые стояли друг против друга с перекошенными от злости лицами.

– Погодите рыльники чистить, – сказал Свиридов. – Я вам сейчас письмо прочитаю. Мне его только-только пацан из санчасти притаранил. Письмо в Колькином хэбчике лежало, как я и думал.

Взвод разом перевел взгляды на почтальона.

Свиридов развернул истертый листок. И стал читать Петькины каракули…

10.

– Вот так-то, мужики, – спрятал конверт в карман Свиридов.

– Я говорил, говорил, что Нефед не трус! – радостно завизжал Ахмеджанов и бросился обнимать Юрку. – Молодец, Свирид! Молодец! Видите, как оно все выходит, – Нефед не падла! Я всегда это знал! – скакал перед ребятами радостный Марат.

Глядя на него, солдаты тоже начали улыбаться.

– Ай, как плоха, – внезапно сказал якут Пантелеймон Никифоров, и его большое, круглое, как сковорода, лицо страдальчески сморщилось.

Марат перестал выкидывать коленца и вместе с остальными посмотрел на маленького якута.

– Ай, плоха, – повторил Никифоров и закачал головой. – Водка плохая, злая. У нас тоже пьют. Ай, как пьют! Батя пьет, мамка пьет, браты пьют. Все пьют. Когда пьяный – дурной: песца – бери, белку – бери, соболь – тоже бери. Водку давай. Нет жизни без водки. Ай, нехорошо! – закончил Пантелеймон, и его щелочки-глазки совершенно исчезли, превратившись в две черненькие полоски.

– Нехорошо, нехорошо, – передразнил Никифорова Ступар. – Сам небось вернешься и тоже водяру хлестать будешь?

– Буду, – уныло согласился Пантелеймон и виновато съежился.

– Что так? – поинтересовался Горюнов.

– Все пьют, и я должен. Если не буду, значит, не такой, чужой, – ответил стыдливо якут.

Каждый во взводе про себя пожалел Пантелеймона.

Был Никифоров на вид невзрачным. Но на самом деле якут удивлял всех своей выносливостью, силой и цепкостью. А снайперская винтовка будто была продолжением Пантелеймона, потому что с малых лет охотился якут. И духов щелкал Никифоров, как рыженьких пушистых белок в тайге.

Убивал Пантелей спокойно и наверняка: с первого выстрела и в переносицу. Поэтому приклад его винтовки был густо усыпан частыми рубчиками насечек.

За это сильно уважали якута ребята, а любили за мягкость и доброту. Пантелеймон последние деньги готов был отдать, последний кусок хлеба, если видел, что это кому-то надо больше, чем ему.

Ребята искоса поглядывали на понурого Пантелеймона и молчали.

– Жалка, – не выдержал Никифоров, страдальчески морща лицо. – Плоха, когда батя пьет. Нефеда жалка. Мамку, братишку его жалка.

– Жалко у пчелки, а пчелка на елке, – сказал хмуро Ступар и спросил: – Что делать-то будем?

– Что? Что? – передразнил Бандера. – В дорогу надо собирать Нефеда. Из санчасти мужика выпишут и в Союз отправят. А у него и формы толковой нет. Как он поедет?

– А вдруг Кольку в дисбат? – спросил Ступар, но на него так закричали ребята, что Валерка и не рад был, что задал подобный вопрос.

– Идиот, – сказал Горюнов. – Нефед с медалью. Если медаль есть, то не сажают.

– Я Нефеду свои сапоги отдам, – вроде бы безразлично сказал Бандера. – У нас нога одинаковая. А я себе еще достану.

Все ахнули. Сапоги у Степана были потрясные. Полгода он рыскал в поисках и наконец с помощью земляка купил в десантном полку сапоги со шнурками по бокам.

Бандера долго колдовал над ними: набивал каблучки и стачивал затем их под углом; распарывал яловую кожу и вновь сшивал; ладил внутрь вставочки; тщательно, с великим усердием полировал всю поверхность, и от этого они казались хромовыми. Сапоги вышли ладные.

Иногда Степан их доставал просто так и ставил на стол. Сам небрежно садился рядом, закуривал и слушал, как все вокруг восхищаются сапогами. А они, иссиня-черные, стояли, как две бутылочки, на обшарпанном столе и бросали в ребят веселых солнечных зайчиков.

Довольный Степан улыбался и видел, наверное, себя в этих сапогах, шагающим по родному селу.

Сельчане прикладывают козырьком ладони ко лбу, стараясь разглядеть солдата. «О! То Ывана Мытро сын пойшов!»

Девушки во все глаза смотрят на Степана, удивленно окидывая его необычную форму с медалью на груди. Женщины выходят из калитки. Улыбаются. «Добрый дэнь, Стэпан! Ой, мами радисть! Якый ты стал, Стэпан! Иды швыдче по дому, Стэпан! Там мамо все очи продывилась!»

А малышня стремглав мчится по улице, и звонкие голосочки, как колокольчики: «Стэпан Мытро з армии вэрнувся! Баба Ганка, ваш Стэпан до дому идэ!»

Степан Митро медленно, важно шагает по утопающей в зелени родной улице, что не раз снилась ему в Афгане, и сапоги весело поскрипывают: «Скрип-скрип! Скрип-скрип!»

Эх, сапоги, сапоги! Сапоги со шнурочками! Сколько раз вы оттягивали черную печаль от солдатского сердца! Сколько раз вы безмолвно убеждали Степана, что придет день и вы понесете его, как сапоги-скороходы, к родному селу, в отчий дом!

– Сапоги хорошие! Нефед обрадуется. Я себе другие сделаю, – убеждал друзей прижимистый Степан.

Ребята кивали Бандере, но знали, что таких роскошных сапог у него уже не будет.

– Я Кольке свой хэбчик экспериментальный отдам, – быстро сказал Ступар, видимо, испытывая внутреннюю неловкость за упомянутый дисбат. – А еще ремень белый.

Подобные ремни в Афгане были редкостью необычайной, и для солдата, возвращающегося в Союз, не было большего шика, нежели опоясаться таким вот ремнем.

Взвод начал кропотливо собирать Нефедова в дорогу. Никто не остался в стороне.

Клубился сигаретный дым. Солнечные пятна медленно ползли по лицам солдат.

Нефедова одели с ног до головы, и даже лишние вещи появились, которые их бывшие владельцы никак не соглашались забрать.

– А мама с братишкой? – встрепенулся Ахмеджанов. – Им тоже подарки нужны. Нельзя Кольке с пустыми руками ехать.

– Точно, – подтвердил Свиридов. – У меня сестренка маленькая. Я ей жеву припас. Я Нефеду для братана жеву отдам.

– А у меня платок есть. Большой, красивый, с серебристыми точечками, – сказал Ахмеджанов. – Наверное, подойдет Колькиной маме?

Все во взводе согласились, что платок подойдет.

– Платка мало, – заметил Горюнов. – К нему косметика нужна. У меня есть набор. И блестки еще. Я их тоже отдам. Две коробочки.

Все засмеялись.

– Баран, – тут же отомстил за «идиота» москвичу Валерка Ступар. – Думай, что предлагаешь. Разве его мама будет блестками лицо мазать? Блестки – это для девушки.

– Для нее и отдаю, – нисколько не обиделся на Валерку Горюнов.

– Нет у него девушки, – вздохнул Марат. – Точно знаю. Нефед только о маме с братишкой говорил.

– Будет, – уверенно сказал Горюнов. – Таких, как Николай, мало. Их бабы с руками-ногами отрывают. Будет у него девушка. Вот увидите.

11

Через несколько часов в штабе полка проходило совещание командиров батальонов и их заместителей.

Командир коротко подвел итоги за минувшую неделю. Упомянул он и о случае членовредительства во втором батальоне. Комбат, здоровый круглощекий майор, и его заместитель по политической части стыдливо завозились на расшатанных стульях.

Покачнулись столы, загремели стулья: офицеры начали выходить из кабинета. Совещание закончилось.

За столом остались круглощекий майор и щеголеватый капитан с раскрытым блокнотом в руках.

– Как этот там? – спросил устало и равнодушно командир полка, топя короткопалую ладонь в густой шевелюре, подернутой серебристой нитью.

– Лежит еще. Ничего страшного. Через несколько дней выпишут, – как чертик из табакерки, выскочил вперед начальника замполит и зачастил барабанной дробью, преданно глядя на комполка.

– Пусть лежит, – сказал устало подполковник. – Выйдет – в прокуратуру и дисбат. Посадим его. Чтобы другим неповадно было. Если мы на это сквозь пальцы посмотрим, то завтра половина полка калеками будет.

Замполит согласно закачал головой.

– Ты-то что молчишь? – взглянул на комбата подполковник.

Майор надул и без того огромные щеки, молча протягивая командиру конверт, усыпанный с одного края большими печатными буквами.

Капитан удивленно взглянул на письмо и закусил губу.

Подполковник начал читать. Капитан обиженно смотрел на майора. Комбат полуприкрыл глаза и, казалось, дремал.

Командир полка уронил кулаки на конверт и поднял глаза.

– Вот сволочь, – сказал подполковник. – Я так думаю: если нажрался, то ложись и спи, а не концерты устраивай. Я в Белогорске еще служил, в Дальневосточном, так случай у нас произошел. Один старлей был на дежурстве и домой ужинать пришел. А датый уже. Где так набрался – неизвестно. Короче, садится за стол и жене приказывает: «Бутылку доставай!» А она ему: «Тебе дежурить. Куда еще пить?» Тогда старлей пистолет выхватывает: «Иль ставь, или застрелю!» Жена думала, что он шутит, а он и в самом деле застрелил. А тут? Вот сволочуга! И как солдату с такими мыслями можно в караул, например, заступать? Как ему службу нести? Хорошо, что еще не застрелился. Характер у парня есть. Не каждый так сможет. Или пан, или пропал.

Щеки у майора опали, и он согласно кивнул.

– Постой, а это не тот боец, который на духов в полный рост с пулеметом шел?

– Тот, – ответил комбат.

– Хороший солдат…

– Не то слово, – сказал скупой на похвалу майор. – Из деревень они все, в принципе, мужики стоящие, а этот вообще золото. Если бы все такими были – всю жизнь можно в армии служить.

– К ордену представили?

Замполит опустил глаза и забубнил под нос: «Запуталось как-то все. Замотался, закрутился, а ротного проконтролировать не успел».

Капитан врал без зазрения совести. Командир роты принес наградные листы. Замполит распушил пальцами бумаги, наткнулся на Нефедова и брюзгливо сказал: «У него медаль «За отвагу», а ты еще и на орден тянешь. Жирно для одного».

Лист превратился в мелкие клочки.

– Представим, сегодня же и представим, – зачастил замполит, делая пометки в блокноте, словно имел способность сразу обо всем забывать.

Седой подполковник склонил голову и начал вертеть зажигалку в пальцах.

Майор смотрел на командира. Замполит держал ручку наготове.

Комполка вздохнул, щелкнул зажигалкой, закурил и сказал:

– Нефедова представить к ордену Красной Звезды. Оформить руку как ранение на боевых. Послать благодарственное письмо за воспитание сына в семью. Сфотографировать у развернутого знамени части. Направить письма в военкомат и сельсовет с просьбой получше его трудоустроить. Письма я и начальник политотдела подпишем.

Ручка порхала над блокнотом. Майор впервые за много дней улыбнулся…

12

Поздно вечером солдат из санчасти пришел за письмом к Свиридову. Фельдшер унес его к себе и там, в комнате для хранения формы, вложил замусоленный конверт во внутренний карман нефедовского хабэ.

13

Нефедова провожали возле штаба всей ротой. Ребята поочередно обнимали его, прижимали к себе и шутливо советовали не выпить в Ташкенте всю водку и не изнасиловать всех женщин, чтобы и на их долю хоть что-то осталось.

Николай улыбался краешком губ и молчал.

Внезапно тесное кольцо солдат разомкнулось, и Нефедов увидел Чижова.

– Как? – спросил взводный. – Не болит? Ударил-то я сильно.

– Нет, – ответил Николай. – Да я и не помню…

– Зато я помню, – угрюмо сказал Чижов. – Ты не обижайся. Сам все прекрасно понимаешь.

– Понимаю, – опустил голову солдат, для которого великой загадкой оставалось заботливое и душевное отношение к нему окружающих.

Взводный сделал шаг к Нефедову и протянул руку. Все увидели на ладони тоненькую серебристую зажигалку.

– Бери, – сказал дружелюбно Чижов. – Хорошая зажигалочка. Пьезовская. Искра идет, хоть электростанцию подключай.

Николай отрицательно мотнул головой.

– Дурило, – улыбнулся взводный, – к твоим сапогам только такая и подойдет.

Все засмеялись.

– А мне подарите, – спросил Горюнов, – если у меня такие же сапоги будут к дембелю?

Чижов хмыкнул:

– Я тебя лучше курить отучу.

Теперь вместе со всеми, как в былые времена, смеялся и Нефедов.

– Бери, кому говорят, – вновь повернулся к нему взводный. – С коробком спичек не очень-то удобно поначалу. А тут – щелк, и готово.

Солдат не шевелился. Тогда старший лейтенант опустил зажигалку ему в карман и пожал на прощание руку.

– От чистого сердца дарю. Вернешь – обижусь. Давай, Коля, не поминай лихом!

14

Бронетранспортер от ворот контрольно-пропускного пункта пошел по дороге вниз. Тонкая белесая пыль задымилась под колесами машины.

Нефедов оглянулся. Возле раскрытых ворот стояли ребята и махали руками. Даже худой, высокий и слегка сутуловатый Чижов поднял, как испанский революционер, сжатый кулак вверх.

Николай сорвал с головы кепи и замахал в ответ. А потом, когда жирные клубы пыли отгородили солдата от друзей, он закрыл новенькой кепкой лицо… Он смахивал со щек слезы и не стеснялся ребят в бронежилетах и касках, которые сидели возле заднего верхнего люка и чересчур сосредоточенно смотрели вперед.

Столб пыли становился гуще и выше. Ветра не было, и маленькие частички земли еще долго висели в воздухе…

Бахча

Разваренная пресная гречневая каша не лезла в горло, от баланды под кодовым названием «суп на м/б» – тошнило, ну а на перловку Гришин вообще смотреть не мог. Такая еда за полтора года службы осточертела, другой на оставшиеся полгода не предвиделось.

Рядовой Гришин заходился в злобе и тоске. В полукилометре от полка, за колючей проволокой и минными полями, раскинулась афганская бахча.

Солдат смотрел на огромное поле с четырехугольным шалашиком в центре и все гадал: как же ему дотянуться до бахчи? Близок локоть, да не укусишь. Гришин это прекрасно понимал. Как выйдешь, когда все вокруг охраняется? Да и страшно было. Не афганцев боялся солдат, а своих – офицеров. Заметят, накажут. Начхим точно свинцовыми кулаками грудную клетку вобьет в позвоночник. Короче говоря – сплошная безнадега.