Полная версия
– Так, это ты виновник всей бучи?! Бабы, давайте разберем его на кусочки и по кусточкам раскидаем!?
Толпа, тяжело дыша, надвигается.
– Кого вы защищаете, кого? Вы, получающие скудную пенсию, на которую прилично жить невозможно, идете защищать человека-обманщика, человека жирующего? Вам обещана прибавка к пенсии в двести пятьдесят рублей, в то время как Стессель для себя сделал прибавку к своей зарплате в пятьдесят тысяч рублей сразу.
Услышав эту цифру, остановилась одна сморщенная старушонка.
– А не врешь?
– Сами можете спросить.
– Стоп, бабы! – машет сухонькой ручонкой старуха. – Надо разобраться.
Толпа останавливается, но продолжает полыхать жаром. Председатель женсовета, не замечая, что за ней уже никто не следует, продолжает столь же ретиво бежать и что-то лозунгово кричать.
Благоприятный момент и я им пользуюсь.
– Согласитесь, бабы: губернатор – не президент Америки, даже не президент России.
Старушонка чешет в затылке.
– Чего ты мелешь? Зачем приплетаешь Америку? Причем тут она?
– А притом! – кричу громко, чтобы услышали даже в задних рядах. Зарплата президента самой богатой и самой могущественной страны всего сто тысяч долларов…
– Ничего себе, – старушка качает головой, пытаясь в голове, видимо, перевести на наши деньги. – Много получается.
– Совсем немного, – возражаю я. – Сто тысяч долларов в год, а в месяц получается, что восемь тысяч триста тридцать три доллара. Пересчитав по курсу (двадцать шесть рублей за доллар), оклад Буша получается двести шестнадцать тысяч шестьсот пятьдесят восемь рублей. Это у Буша, а у Стесселя…
– Ну, у него, конечно, меньше.
– А вот и нет! – радостно выкрикиваю я. – С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.
Старушка с сомнением качает головой.
– Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, – не верю…
– А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.
Кто-то из толпы говорит:
– Если это правда, то…
– Правда! Правда! Правда! – задыхаясь, что меня начинают слушать, кричу я. – Облдума только что закон приняла. Всем бюджетникам зарплата повысится, – и ехидно добавляю. – Учителю на пятьсот рублей, а губернатору – на пятьдесят тысяч.
– Мда-а-а, – кто-то тянет вслух.
– Такова социальная справедливость, – торжественно заключаю я.
Мне хочется ликовать. Ведь удалось-таки раскрыть глаза одурманенной толпе. Но мне нечем дышать… Пот градом льется по мне.
…Просыпаюсь. Гляжу в окно: темно, значит, до рассвета еще далеко. В самом деле, вспотел, хотя все форточки – настежь. И понятно: батареи нагреты так, как не случается в лютые морозы. На улице же плюсовая температура. И не отключишь батареи. Я, выходит, за свой счет отапливаю атмосферу. Настолько богат?.. Нет, конечно: власть меня и всех других обязывает отапливать улицу. И ведь ничего с этим не поделать.
P.S. Кстати, о сне. Слышал, что сон со среды на четверг, – непременно в руку. Иду по одной из центральных улиц Екатеринбурга, по улице Куйбышева. Половина двенадцатого. Справа – длинный и высокий бетонный забор, за которым что-то строится (между прочим, давно), справа – проезжая часть улицы, по которой летят машины. Один спешащий на службу чиновник, проезжая на иномарке и на огромной скорости, обливает меня с головы до пят грязной снежной жижей. Обливает и уезжает. Что мне остается? Возвращаться в этаком виде домой и долго отмываться.
…И все – счастливы!
Странная история
Зазвонил у меня телефон. Подошел, снял трубку. Слышу: знакомый голос. Это – приятель.
– Знаешь, – спрашивает Радис Сибагатуллин2, – что на открытие волейбольного турнира приехал Ельцин? – я ответил отрицательно. – Ну, ты, брат, даешь: совсем впал в отшельничество.
Для порядка спросил:
– Где остановился?
– В «Атриум палас отеле», что на Куйбышева.
– Странно. Борис Николаевич прежде всегда останавливался в загородной гостевой резиденции.
Приятель рассмеялся.
– Это когда-то… А сейчас он – простой российский пенсионер, как мы с тобой.
Я фыркнул.
– Нашел кого и с кем сравнивать.
– А что такого? Мы – не люди, что ли?
– Люди, но не того полета, – ответил я. После секундной паузы спросил. – А тебя-то, с какой стати заинтересовал приезд Ельцина?
– Ну, как же! – пафосно воскликнул приятель. – Я же фанат российского волейбола. Это, во-первых. А, во-вторых, для журнала поручили сделать снимки.
– Ух, ты! – с долей сарказма откликнулся я. – Вон, как тебя заносит.
Сибагатуллин, не заметив сарказма, еще и похвастался:
– Допущен, только представь себе, и в личные покои именитого земляка.
– Позволят, думаешь, и там пощёлкать?
– Договорились. Есть пропуск, подписанный шефом протокола господином Шевченко.
– Надо же… Повезло… А не разыгрываешь?
– Нет. А кстати, – последовала секундная пауза, и Радис неожиданно предложил, – пойдем со мной.
– Как это? – растерянно спросил я.
– Очень просто.
– Кто меня пропустит? Охрана уже на входе в отель тормознет. Да и что я там буду делать?
Приятель расхохотался.
– Наконец-то признаешься в любви к Борису Николаевичу. Лично признаешься. Сам говорил, что у тебя есть, что сказать Ельцину.
– Да, есть, – подтвердил я.
– Ну, вот! Идем!
– Охотно бы, да…
– Проблем не будет, – Радис поспешил успокоить.
– Как это?
– Мой-то пропуск на двоих. Все в порядке, приятель.
– Если так, то…
В самом деле, нас пропустили, хотя уже на входе в отель долго-долго люди в штатском всматривались в мою фотографию в паспорте.
Нас провели на второй этаж, полностью отведенный под временную резиденцию первого Президента России. Идем по коридору, а вокруг тихо-тихо. Даже наших шагов не слышно: ковровое покрытие глушит.
Входим в одну из дверей. Смотрю, с кресла поднимается он. Улыбается и протягивает большую свою ладонь. Пожимает, и я чувствую его силу рукопожатия. Говорит, прежде поправив свой знаменитый чубчик:
– Приветствую представителей уральской журналистики. Проходите, присаживайтесь, – он указывает на другие кресла, окружающие низкий круглый столик. Он стоит до тех пор, пока мы не устроились в мягких креслах, чуть не утонув в них.
Смотрю на первого Президента. Странно, думаю я, но он совсем не изменился за прошедшие двадцать лет: все также бодр, могуч и доброжелателен. А говорят, думаю я, часто болеет: не похоже, совсем-совсем не похоже. Констатирую: крепок уральский корень.
Из двери, что справа от меня, показалась жена. Легким поклоном поприветствовав нас, спросила:
– Кофе или что-нибудь посущественнее?
– Не стоит беспокоиться, – ответил я. В отличие от Бориса Николаевича, его жену, вижу вблизи впервые.
Радис поддержал меня.
– Да-да: мы – на работе. Спасибо.
Борис Николаевич шутливо сдвинул брови.
– Что вы за журналисты, если от «существенного» отказываетесь? Не узнаю, нет, не узнаю. Мельчает уральский народ, вырождается. Вон, москвичи: не успеешь предложить, а они уже губы облизывают.
Я попробовал оправдаться. Ельцин успокоил.
– Да пошутил я, мужики. А вот кофе, – он повернулся к жене, стоявшей за его правым плечом, – принеси, пожалуйста, – жена вышла, а Борис Николаевич, обращаясь уже к нам, сказал. Знаете, какой она кофе со сливками готовит?
– Неужели сама? – вырвалось из меня.
– Ну, конечно: слуг у нас нет. К тому же я обожаю все, что сделано ее руками.
Жена президента принесла крошечные чашечки с дымящимся ароматным кофе, поставила перед нами и вновь вышла.
Сибагатуллин встал и стал готовиться к съемке. Я остался сидеть. Мы болтаем о каких-то пустяках. Радис, проверяя аппаратуру, сказал в своей привычной манере.
– Не мели, друг. Лучше скажи, какой ты фанат…
Я смутился. И стал что-то мямлить. Ну, насчет того, что фанаты бывают у артистов, а тут… Вижу, Борис Николаевич пристально разглядывает меня.
– А мы, кажется, встречались, – говорит он. Я утвердительно киваю. – Где? Когда?
Меня опережает приятель.
– Не раз встречались и вы, Борис Николаевич, во многом повлияли на его судьбу.
– Ну, да: знакомое лицо, – соглашается Ельцин.
– Ну и память у вас, – выдавливаю из себя.
– Не жалуюсь, – отвечает Ельцин и улыбается.
Сбивчиво объясняю обстоятельства знакомства и то, каким образом Борис Николаевич поучаствовал в моей судьбе. И тут понимаю, что мой монолог никто не слышит. Оказывается, произношу монолог лишь мысленно, не вслух. От того еще больше смущаюсь…
…Я – в коридоре, узком и длинном. Один. На полу нет никакого коврового покрытия. А стены покрашены в ядовито-зеленый цвет. Озираюсь. Не могу ничего понять, где я и что здесь делаю? Пытаюсь найти дверь президентского номера, где только что был и сидел рядом, а приятель снимал. Открываю одну скрипящую дверь за другой. Но вижу везде одно и то же: ряды кроватей и людей в полосатых пижамах. Все хихикают и показывают на меня пальцами. Озаряет: я – в психушке и меня окружает больной российский народ. Мимо проходит детина. Догадываюсь: санитар. Он останавливается рядом, хлопает по плечу и дико ржет в лицо.
– Что, доигрался, голубчик?
– Что я здесь делаю? – отвечаю вопросом на вопрос.
– То, что и другие, – небрежно бросает санитар и продолжает ржать.
– Но я не больной, – решительно начинаю возражать.
– Все наши пациенты так говорят… А у тебя, голубчик, самое распространенное: мания величия.
– Не замечал, – парирую в ответ.
– А зачем поперся к Ельцину, а? Что ты у него забыл? Кто ты и кто он?
– Но… Я хотел поблагодарить… И сказать, что я его поклонник, почитатель… Был и остаюсь. Что тут плохого?
– Плохого? – переспросил санитар. И ответил. – Ничего. Полечим и избавим тебя от навязчивой идеи.
– Я – не нуждаюсь в лечении.
– Ну, голубчик, чекистам – виднее.
– А причем тут чекисты?
– А ты не знаешь?
Я отрицательно мотнул головой.
– Не знаю.
– Ты – пациент спецпсихушки.
– То есть?
– Тебя опекают чекисты. А из их лап вырваться не так-то просто.
– Я ничего не сделал. Ни в чем не виноват.
– Да? Чекисты просто так к себе не водворяют. Набедокурил, голубчик, набедокурил.
– Ну, что вы, сударь, мелете?! – выкрикиваю я. – Сейчас, вот, возьму и уйду. Плевать хотел на чекистов.
– Ну-ну, – санитар, хмыкнув, скрылся за одной из многочисленных дверей.
Решительно направился в конец коридора, никто мне не встретился и никто не остановил, спустился на первый этаж, но на вахте меня взяли под руки двое в штатском. Стал орать и вырываться.
– Спокойно, пациент, спокойно, – равнодушно произнес один.
– Вы кто? Чекисты, да?
– Они самые, милый, они самые.
– Отпустите меня! Немедленно! – выкрикнул я.
Один из чекистов все так же равнодушно сказал:
– Отпустим… Да-да, обязательно отпустим. Но прежде оденем смирительную рубашку.
– Олухи! – кричу. – Рубашку можно надеть, но не одеть. Тупицы, – ору во всю мочь. – Языка родного не знаете, а всё туда же.
Барахтаюсь. Но делать это все труднее и труднее. Чувствую, что движения скованы. Значит, догадываюсь я, надели-таки смирительную. Напрягаюсь, что есть мочи. Тужусь. Пот градом льется. Еще рывок и…
…Открываю глаза. Душно. Весь мокрый. Во рту пересохло. Встаю, иду на кухню, достаю из холодильника минералку. Нашу, «Обуховскую». Прямо из горла выпиваю половину бутылки. Взгляд скользит по часам: половине пятого. Возвращаюсь в постель, но уснуть не удается. Да и в этот раз не очень хочется, чтобы вернулся прежний сон.
Искушения грешника
1
Не что иное, как заводской цех металлообработки. Полумрак. Наверху, под самой крышей, на фермах висят мощные лампы накаливания, но, покрывшись слоем металлической пыли, дают мало света. Слева и справа от меня множество станков – токарных (даже дедушка ДИП-200 все еще на службе), сверлильных, фрезерных. Станки делают свое дело. Кто за ними? Со спины их лиц не видать. Ни одного. Слева, в самом дальнем углу бешено вращается шпиндель одного-единственного деревообрабатывающего станка, в котором закреплена липовая болванка и в разные стороны от которого летит крупная стружка.
Мысленно спрашиваю себя: «А что я-то здесь делаю? Работаю? Но я и в юности-то токарем был, если честно, никудышным, а нынче, в мои-то лета и подавно». Эта мысль скорёхонько пришла и, не дождавшись разрешения, не менее быстро ушла.
Озираюсь. Хоть и близорук, а вижу, как по центральному проходу идут две девочки. Идут в мою сторону. Оцениваю и прихожу к выводу, что девочкам по восемнадцать. Спрашиваю опять же себя: «Что в цехе делают малолетки? На школьной практике, что ли?» Идут девочки и о чем-то щебечут: из-за шума станков слов не различить. Фиксирую: «Свежие и красивые, особенно та, которая справа; и ростом она чуть ниже, и волосы (ну, чистый каштан!) локонами лежат на крутых голых плечиках, и прелестный овал личика, на нем – улыбка, а на обеих чуть-чуть припухлых щечках – ямочки; осиная талия и стройные ножки; розовеющие губки бантиком влажны и слегка приоткрыты, показывающие два ряда беленьких мелких зубов. Думаю: «Во, старый болван! Когда захочет, всё узрит!»
Меня почему-то ничуть не удивляет, что обе девочки почти голы. Почти, потому что на них лишь очень коротенькие юбочки, слегка прикрывающие их главные прелести. Даже без лифчиков. Впрочем, по моему мнению, им лифчики не нужны: их груди аккуратны, судя по всему, упруги и в дополнительной поддержке не нуждаются. Тела их крепенькие, как и плоские животики, походка плавная, идут, будто по подиуму, хотя вокруг от резцов брызжет окалина, и летят куски раскаленной металлической стружки. Думаю: «И ведь не боятся, чертовки!» Я хмыкаю и делаю вывод: жаркие, пожалуй, девчонки и, главное, – никакого целлюлита у прелестниц.
Смущенно отвожу взгляд и делаю вид, что девчонки меня не интересуют. Но в мыслях жажду, чтобы девчонки остановились возле меня, чтобы еще полюбоваться их молодостью.
Девочки, увы, не ко мне: проходят мимо, даже не взглянув в мою сторону. Они сворачивают к станку, что слева от меня. О чем-то спрашивают токаря. Тот отрицательно крутит головой. У меня предположение: девчонки из ОТК, интересуются, когда будет выполнен заказ. Удивлен поведением токаря. Даже не повернулся и не перестал работать, всем своим видом показывает, что эти юные особы его не интересуют, хотя он намного моложе меня, а посему…
Девчонки продолжают стоять. Боковым зрением продолжаю за ними наблюдать. Девчонки, беспрестанно хохоча, о чем-то разговаривают между собой.
Я уже не в силах притворяться равнодушным к этим поистине чудесным творениям природы. Бочком, бочком, будто случайно, придвигаюсь к ним. Уже рядом.
– Привет! – говорю я.
Девчонки смотрят в мою сторону. Смотрят, как мне кажется, очень даже благожелательно, если судить по их блеску глаз. Та, у которой каштановые волосы и которая мне больше всего по нраву (хотя… в моем ли возрасте выбирать?) раскрывает губки-бантики.
– Привет, – отвечает она без видимого энтузиазма.
Ее понимаю и не обижаюсь: всякому овощу – своя пора.
– Какие вы…
Хочу сказать многое, вблизи разглядывая этих прелестниц, но у меня нет слов, чтобы выразить обуревающие старика чувства.
Мною выбранная девчонка, догадавшись, хихикает.
– Ничего ведь, да?..
Мне отказывает самообладание, поэтому восклицаю:
– Какое!.. Вы – нимфы!.. Эх, где годы молодые!.. Вернуть бы… Тогда бы…
– Половеласничал, поди? – спрашивает, хохоча, моя избранница. – Попортил, да, девчонок немало? – она озорно встряхивает головой, каштановые локоны взлетают вверх и плавно опадают вновь на плечи.
– Да уж… – скромничая, отвечаю неопределенно.
Девчонка оценивающим взглядом скользит сначала по лицу, испещренному морщинами-отметинами времени, потом все ниже и ниже и останавливается на ширинке. Понимаю, что привлекло ее внимание – предательский бугорок выпирает. Мне под ее взглядом чуть-чуть неловко, но с природой-матерью разве что поделаешь?
– Да ты и сейчас, кажется, кое-что сможешь, – она хохочет и кивает в сторону моей вздутой ширинки. – Старый конь, кажется, борозды не попортит.
– Увы, увы, – с сожалением отвечаю я, – такой конь мелко пашет… Так в народе принято считать…
– Надо сначала увидеть «пахоту», а уж потом и судить.
Девчонка сеет в моей душе надежду. Я не могу оторвать глаз от ее озорно торчащих небольших грудей, которым всегда отдавал явное предпочтение. Я протягиваю руку (точнее – она сама тянется), дотрагиваюсь, глажу, чувствую их тепло и упругость. Вижу результат: сосочки напряглись и порозовели. Моя избранница, что странно, совсем не препятствует. Она смотрит на меня и поощрительно улыбается. И я отваживаюсь на большее. Я, склонившись, своими разгоряченными губами прикасаюсь к ее оголенному пупку и начинаю водить языком.
– А ты, дедуль, еще тот озорник! – вскрикивает девчонка и, схватив подружку за руку, тащит ее к выходу из цеха.
Они скрываются за дверью. Во мне заговорил самец. Я, полностью управляемый природным инстинктом, иду следом за девчонками. Явного приглашения не было, однако… Мне показалось, что они не прочь позабавиться.
Выхожу из цеха, а там – скверик, заросший, а потому тенистый, где немало укромных уголков. Озираюсь, но красоток не вижу. И провал…
2
Екатеринбург. Улица Малышева. Современный особняк из красного кирпича. Высокое и широкое крыльцо, ступени которого обделаны белым мрамором. Здесь, как мне стало известно из определенных источников, вот-вот начнется, закрытое для прессы и иных любопытствующих господ, оперативное совещание ответственных сотрудников правоохранительных органов региона. Меня, само собой, никто не пригласил, однако горю желанием пройти и послушать разговор, так сказать, «не для печати». Заранее знаю: на таком совещании прозвучит немало любопытного, будут оглашены такие сенсационные факты и фактики, за которые любая газета тотчас же зубами уцепится. К тому же мне прежде хотелось (и сейчас не утратил сего желания) быть информированным побольше, чем другие журналисты-коллеги. Понимаю: обычное журналистское удостоверение тут подействует на организаторов, как красная тряпка на разъяренного быка. Но у меня есть другие «корочки». Из недавнего прошлого. В них нет указания на мою профессиональную принадлежность к журналистскому братству, зато есть более существенное для подобного случая – печать с двуглавым орлом по центру и собственноручная подпись самого главного начальника ГлавУпра, генерал-лейтенанта. Просрочено, конечно, но тешу себя мыслью, что сего нюанса не заметят.
Вхожу. Вахта. И сразу же смущен: вместо офицера в форме и при оружии, на вахте встречает роскошная блондинка, причем, и уж это-то вовсе бьет по темечку, совершенно голая. Не хочу, а тотчас возбуждаюсь: естественная реакция здорового организма, однако… Солидное мероприятие и здесь такое?! Слишком смелое новшество организаторов. Все, что ниже пояса блондинки, скрыто стойкой, но, совершенно очевидно для меня, на ней нет даже крохотных пляжных трусиков. Зато (очевидно, в качестве компенсации) на точеной шее блистает большое колье, а на запястьях тонких и длинных пальцев – золотые кольца с огромными бриллиантами.
В голове логичная мысль: «Может, подъездом ошибся? Не туда, куда мне надо, попал?» Все возможно, но, вижу, за спиной блондинки, чуть поодаль прохаживаются строгие офицеры (судя по всему, участники совещания, а иные даже мне знакомы), прохаживаются и на блондинку на вахте – ноль внимания. Будто так и надо. Будто что-то обычное и привычное им. Я же – неловок, а потому скован. Пытаюсь отвести глаза, но мне этого не удается: девичьи прелести притягивают как магнитом.
Стою и в нерешительности топчусь на месте. Девушка, догадавшись насчет моих нынешних чувств, входит в мое положение, спешит помочь преодолеть неловкость. Она спрашивает, ласково разглядывая меня своими глазками-изумрудинками: «На совещание?» Я лишь киваю. Девушка продолжает: «Ваши документы?» Достаю из нагрудного кармана и протягиваю все также молча. Девушка, мельком взглянув на фотографию в удостоверении и на меня, качает головой. Она говорит: «Этого недостаточно… Необходим вкладыш-допуск на подобного рода совещания, – я достаю пластиковую карточку и протягиваю ей. Она смотрит, а потом опять же качает головой и строго смотрит на меня. – Не до конца оформлен допуск… Почему?» Гляжу на блондинку и думаю: «При подобном виде этакие строгости как-то не к лицу».
Хрипло (в горле пересохло) подаю свой голос: «Не беда… Печать есть? Есть. Подпись генерал-лейтенанта на месте? На месте. Если, – убежденно добавляю я, – так уж нужно, то фамилию, имя и отчество могу сейчас от руки вписать… Не проблема». Девушка смотрит с укоризной. Но тут слева из-за угла появилась другая блондинка и опять же в чем мать родила. Смотрю и оцениваю: «Краше первой… Будто с обложки глянцевого журнала…»
– В чем дело? – спрашивает вторая первую. Та протягивает ей мой вкладыш-допуск. Девушка смотрит и машет рукой. – Ничего страшного… Главное – печать и подпись первого лица на месте… Пойдемте, – она жестом приглашает. – Я провожу в зал.
Мы идем бок о бок и на нас окружающие не обращают никакого внимания. «На меня – понятно, – думаю я, – но как можно оставаться равнодушными к той, что рядом? – я фыркаю недовольно. – Не люди, а манекены ходячие». Я, осмелев, скашиваю глаз на свою спутницу, останавливая взгляд то на ее грудях, то (я просто чувствую) на упругих ягодицах, эротично двигающихся при ходьбе. Девушка возбудила мою старческую плоть до того, что… Готов… Если б не публика, то…
Приходим в зал. Девушка усаживает меня за один из столиков, сама же (я думал, что тотчас же, исполнив свою миссию, уйдет) устраивается за тем же столиком, напротив меня. Совещание, вижу, еще не началось. Касаясь моего плеча, сидит совсем юный лейтенантик (пожалуй, только-только выпущен из училища). Высунув розовый язычок, он быстрым и мелким подчерком-бисером что-то строчит на бумаге. Юноша даже не взглянул на мою спутницу. Как можно, когда я сгораю от возбуждения?! Что такого важного может быть, чтобы остаться равнодушным к подобной красоте? Понимаю, что неприлично, но все-таки скашиваю в его сторону глаз: «Начальнику главного… Рапорт… Сим уведомляю…» Ясно: парнишка строчит донос. Он мне неинтересен. Мне интересна блондинка, что напротив. Она сидит, чуть отвалившись на спинку стула, полуприкрыв влажные глаза и пощипывая своими пальцами сосочки грудей. Мне хочется погладить, но… Народ кругом, а тут рядом еще этот… со своим рапортом.
Нет у меня больше мочи. Я под столом (он, к счастью, не широк) легко дотягиваюсь до колен блондинки. И даже дальше, глубже. Где жарко и уже влажно. Где шелк русых кудряшек. Девушка (я чувствую) мелко-мелко подрагивает и не препятствует моим ласкам. Смелею все больше и больше. Девушка поощряет: когда моя ладонь пробует вернуться на исходную позицию, то есть на колени, то ее промежность сжимается, стискивая мою ладонь, не отпуская ее. Препятствие для меня не ахти, но оно приятно. А потому стремлюсь дальше в райскую глубь.
Изнемогаю. Какая обида, что все это происходит прилюдно, нельзя взять и…
Блондинка начинает тихо постанывать и выгибать спину. Значит? Ей тоже доставляю удовольствие. От осознания этого я на седьмом небе. Я встаю со стула и…
…Во второй раз за ночь пробуждаюсь ото сна. Это, да, не сны праведника. Это – сны греховные. Но что мне делать, если они приходят и приносят минуты наслаждения? Отказаться? Но как?!
Врать не буду: такие сны сладки. Однако где-то слышал, что видеть во сне голых людей – не к добру. Так ли? Поживем – увидим. Пока ясно лишь одно: внутри меня живет дьявол-искуситель, который испытывает меня. Даже во сне. И я, как видно, перед его искусом оказываюсь слабым, неготовым к противодействию.
Грешник я? Ну, конечно!..
Прощай, иллюзия
Телевизионная студия. Стрекочут без всякого удержу камеры, слепят, обдавая жаром, многочисленные софиты. Суета: режиссер – весь на нервах, его многочисленные помощники, беспрестанно подстёгиваемые зычным лаем шефа, бестолково бегают из конца в конец, а операторы, которым также достается, равнодушно и вполголоса посылают всех подальше.
Съемки предыдущего сюжета, а их в программе, как я понимаю несколько, благополучно закончены. Режиссер достает из-за пазухи нечто, издали напоминающее скатёрку, и усердно трет красное, как спелый помидор, вспотевшее лицо, потом идет к столу, стоящему за правой кулисой (только я вижу), наполняет граненый стакан чем-то, похожим на водку, на одном дыхании опорожняет и закусывает крепким кряканьем.
Женщина-администратор неопределенного возраста начинает и меня готовить к предстоящей съемке. Она критически осматривает с ног до головы и почему-то беспрестанно фыркает, будто старая лошадка, уставшая от долгого пути, а потом берет за руку, как какое-то дитя, и ведет к глубокому креслу, стоящему по центру полукруглого подиума, усаживает; заметив, что на моей голове вздыбились редкие седые волосёнки, оглаживает шершавой ладонью.
