Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи

Вышивальщица

Книга вторая. Копье Вагузи

Оксана Демченко

© Оксана Демченко, 2016

© Оксана Демченко, дизайн обложки, 2016

Редактор Борис Демченко

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор выражает благодарность ресурсу pixabay.com, ваши иллюстрации сделали книгу гораздо красивее!

Пролог.

Путаница законов

Зима в Горниве – время тихое, неспешное до полной лености. Как задернул осень занавесью туманов небо от края до края, так и забудь, мил человек, и цвет его, и глубину. Надолго забудь, чтобы не страдать попусту, не утомлять глаз поиском прорех в серости. Нет их, крепка туча. В ней зима и содержится, оттуда истекает, пока вся не выльется – такова её работа… Сперва отмачивает цвет листвы, делает линялым. После саму листву счищает с веток щёткой дождя, выстилает ковром на жухлую траву. И принимается тот ковер поливать да из него вымывать яркость летнего праздника, чтобы эту краску накопить, до весны закрыть в ларец… А чем ещё шьют цветы, как не загодя сделанными запасами ниток? Ведь всякий год куп получается синим, а марник – розовым, без малой ошибки, без ничтожного огреха…

Древесные стволы в зиму пропитываются неразбавленной чернью, они по тусклому небу такой узор веток кладут – хоть срисовывай для вышивки.

Теперь вышивать стараются, кому не лень. Слух прошёл: если ловко подбирать нитки, всего можно добиться колдовским способом, без большого труда. То есть шьют и самые ленивые, чтобы после вдесятеро взять за свои труды, отдохнуть впрок… И дождик зимний, неизбывный и привычный – он тоже шьёт. Ровно кладет стежки, шелестит иглой, навевает сон. Мысли толковые, годные к делу, прячет невесть куда. Вместо них подсовывает всякую чушь про куп да марник, про узоры да шитье.

Шаар, а точнее, как уже третью неделю принято говорить, князь Горнивы – на меньшее брэми ничуть не согласился, выслушав столичные новости – сердито смял перо, казня его, неповинное, за свою рассеянность. С эдаким настроем впору складывать стихи, но никак не законы писать. Между тем, стихи ничуть не требуются ару Шрону, он выр, а не красная девица… Опять же: назвать выра красным, значит, жестоко оскорбить, намекая на ошпаривание. Не прислать тросны с заметками – и того хуже обида. Делу большому, важному промедление и помеха.

Князь решительно придвинул кубок с остывшим киселём… и отодвинул его снова. Кто придумал, что старость – время тихого созерцания и размышления? Достойное, возвышенное, полное мудрости…

Само собой, он-то ещё не стар. Но порой возраст будто волна, накатывает и так прижимает, что сил нет верить в свою «нестарость».

По коридору мягко прокрались кожаные башмачки. Князь испуганно покосился на дверь, снова подвинул к себе кубок, затравленно глянул в сторону окна. Если успеть выплеснуть… но поздно. В комнату вплыла жена, румяная и улыбчивая. Сразу всё рассмотрела и исправно сделала вид, что слепа и ничуть не умна. Как полагал сам князь, способность делать именно такой вид и создавала прочность положения достойной женщины в доме. Хотя внешность – она тоже вполне приятна и очень важна. Без изъяна внешность. Два с лишним десятка лет назад, девицей, хороша была, и теперь не подурнела, только руки загрубели от работы да в волосах появились светлые прядки.

– Неможется мне, – осторожно пожаловалась жена, изучая устало опущенные плечи князя и его желтовато-бледное лицо. – Голова болит, силушки нет. Дай, думаю, схожу, на тебя гляну хоть одним глазком. Вдруг да и полегчает. Тебя повидать – уже отрада.

Князь невольно приосанился, понимая наивность довода и всё же… всё же принимая его. Распрямившаяся спина предательски хрустнула, в глаза потемнело, перо в пальцах дрогнуло. Жена всплеснула руками, пробежала через комнату и обняла за плечи. Забормотала свои глупости о донимающей её усталости, о ночных страхах. Повела мужа к кровати, уложила. Победно улыбнулась и хлопнула в ладоши. Из коридора вывернулись две девки, мигом притащили меховой полог, вязаные носки, баночки с мазями и – как же без него – новый кубок с киселем.

– Ну что ты травишь себя работой, – жена не выдержала прежнего окольного тона, составленного из намёков и жалоб на себя, вполне даже здоровую. – Давай я начну пером скрипеть. Я умею, меня выучила Маря. Ты говори, всё в точности перенесу на тросн. А сам отдохнешь, глаза вон – красные… Себя ничуть не щадишь, разве гоже? Кто спасибо скажет? И что я Маре нашей отпишу?

– Я ничуть не устал, – солгал князь.

– И сильный ты у меня, и мудрый, и враги тебя боятся пуще огня, – сразу согласилась жена. И вернулась к хлопотам. – А ты к стеночке повернись, вот так. Поровнее, спиночку побереги. Разотрем мы её, и еще моложе сделаешься. Эй, косорукие! Кому сказано, носки длинные нести, пуховые. И мазь с ядом змеиным. Не видите будто, как мысли выгоняют из человека силу… Один он и может помочь арам, кто ещё с таким делом справится? Лежи, свет мой, отдыхай. Опять же, соскучилась я, хоть рядышком посижу.

Девки сгинули, явились снова с нужными носками. Князь прикрыл глаза, признавая на сегодня победу за женой. Это куда приятнее и легче: сдаться красивой женщине, а вовсе не недугу… Князь расслабился, пошевелил пальцами ног в пуховых носках. Подумал: более месяца назад иным он себя полагал… Как выбрался из погреба, обманом туда запертый, так сгоряча вспомнил прежнюю силу, Казалось, холод его ничуть не сломал. Да, замерз до костей и сами те кости проморозил. Да, после кашлял крепко, долго. И жилы так крутило – выл по ночам, прикусив одеяло. Начал дожди за три дня вперед предсказывать без ошибки: потому ни сна перед ними не ведал, ни покоя… Так ведь – от расстройства занемог, от забот!

Пока в азарте первых дней выискал врагов, заговор против себя извёл накрепко, прижал наемников к ногтю, – был здоров, боль перемогал. Злостью её вытравливал. Но после свалился, бредил, так исходил жаром, вспомнить страшно. Чем бы всё кончилось, и был бы теперь князь у Горнивы – кто ведает? Слуги – они слуги и есть, не скажи, не пригляди, шагу не шагнут. Бабы, которых он сам в дом приволок для забавы, те хуже слуг. От него ждали и подарков, и обхождения, и заботы. Праздника каждодневного и любви жаркой, но пустой – вроде горения сухих листьев. Пыхнет огонь, взметнётся… и нет его. Зрелость – она располагает к иной любви, чем молодость. Зрелости не пожар надобен. Всего-то ровное горение, печное тепло. И костям, в холоде иззябшим, подмога – и сердцу отрада.

Бабу, изгнанную два десятка лет назад из дома, но так и засевшую занозой в памяти, он позвал назад, угождая дочке. Наследнице… Только дочка опять пропадает невесть где, родной двор ей не мил. А баба – вот она. Законная жена, привезенная с почётом из глухой деревни в столицу Горнивы, чем гордится всякий день. Он-то думал ли, что создает пользу себе, а не дочери? Только на второй неделе новой жизни и начал осознавать, сколь сейчас был бы плох без суетливых забот жены, без ее окольных и необидных жалоб. Без этой настойчивости, готовой вроде бы легко уступить – но лишь затем, чтобы погодя снова гнуть свое.

Нет, молодость закончилась… Но только теперь удалось изгнать с подворья докучные и неприятные приметы былого разгульного житья. И вставал он не в срок, и ложился заполночь, и пить-есть подавали в доме, что придётся, да ещё и отравить пробовали, корысть свою в том деле усматривая… вспомнить тошно.

– А вот кисельку испей, – мягко предложила жена.

– Ненавижу кисель, – упёрся князь.

– Ты какой сегодня ненавидеть станешь: брусничный, овсяный или калиновый? – серьёзно уточнила жена. Вслушалась в ответное молчание. – Знамо дело, когда молчишь, то как раз овсяный. Эй, кто не разобрал? А ну бегом, и кисель чтобы теплый был, проверю.

Князь попытался спастись от бабьей проницательности, накрывшись с головой меховым одеялом. Не помогло. Отобрала мягко, но решительно. Снова подсунула кубок под нос. Всегда упряма была, если толком-то припомнить. И двадцать лет назад имела ровно ту же манеру. Молча глядела, прямо в глаза, да так, как ему тогда ничуть не нравилось: словно смотрит на своё, личное и родное. Он в ту пору ценил свободу. Не знал, что второе имя подобной свободы – одиночество…

Кисель оказался достаточно вкусным, хотя жидкого тягучего питья князь не уважал. Родился на юге, где предпочитают острое, где жарят на огне жирное мясо, а не варят под крышкой постное – медленно и долго. Увы: сколько раз пояснял своему же брюху относительно молодости, княжьей воли, нерушимости здоровья… В ответ приходили лишь боль да желчь, в горле горели, спать не давали. Животу князь не указ. Зато княгиня преуспела в убеждении. После её киселей боль унимается, хотя приязни к отварному это и не добавляет.

Погладила по голове, словно маленького. Опять смотрит в спину, он верно чует— как на своё, неотъемлемое. И спорить уже нет сил. Пусть глядит. Он сегодня старый, сдался и ослаб. Ему нужна опора. Опять же, такой княгиней можно гордиться – собою статная и разумная, неперечливая. Дом ведёт крепко, в делах помогает. Дочку упрямую держит в узде ловчее, чем он сам. Он-то силой и злостью пробовал перешибить Монькин норов, а матушка опутала её лаской да так помыкает, как иным и не додуматься.

– Отдохни, все дороги замокли, даже выры не доберутся до нашего подворья, – заверила жена, гладя по накрывшему спину пуховому платку. – Баньку велю истопить завтра же, надобно ещё раз прогреть косточки. В погребе семь дней провести! Иной бы и не выдержал, но в тебе сила немалая, мне ли не знать.

Новая лесть пришлась кстати. Князь совсем успокоился, лег поудобнее, радуясь теплу, осторожно и неторопливо греющему спину. Ненадолго забылся дремотой. Очнулся куда как помоложе и поздоровее.

– Купава, курьеры приезжали? – шепнул князь, не сомневаясь, что жена по-прежнему сидит рядом. – Только не начинай темнить.

– Приезжали, – нехотя отозвалась жена. – Неугомонный этот выр, именуемый Шроном златоусым. Но брат его Сорг и того хуже. Покоя от них, нелюдей, и зимой не сыскать.

– Отчёты не сошлись? – нахмурился князь. – Я ведь настоящие передал ару Соргу. Число людей, населяющих Горниву, указал без утайки, и причитающуюся вырам десятину с дохода заявил полную.

– Не знаю, письмо короткое, – грустно молвила Купава. – Оповещение, что послезавтра сам Сорг прибудет. Вот я и надумала: баньку. Знатного костоправа вызвала из Глухой пущи, из сельца далёкого. По всему северу идет о нём слава.

– Говорила, дороги замокли, – припомнил князь, зевнул, но встать и не попробовал. Тепло и благость покоя одолели его окончательно.

– Так не солгала ни на ноготь, замокли, – отмахнулась жена. – Сорг этот из столицы направляется к нам озером и далее речкой, которую так раздуло, что к самому городу заводи подступают. С чем плывёт, в письме не указано. Иначе я проводила бы курьера к тебе. Не без ума, в большие дела лезть и не стала бы. А так… рыбкой угостила заезжего да и отпустила далее, куда он поспешал.

– Курьер – выр?

– Здоровенный, усатый и весь зелёный от мха, – шепнула жена в ухо. Хихикнула и обняла за плечи. – Сказывают, баб у выров нет, все утопли в глубинах. И то: что за красота в вырьей бабе? Подумаю, сразу смех разбирает: усатая, мохнатая и склизкая!

Князь попробовал возразить, но не смог. Видение вырьей бабы позабавило его. При таком сравнении родная жена особенно хороша. Мягкая, тёплая, в теле. Налегла на плечо легонько, смех у неё грудной, тихий… Остатки мыслей изгоняет из головы вернее всякого иного средства.

– Купа, синий ты мой цветочек, – оживился князь, ворочаясь. – Ведь я чуть стих тебе не сочинил. Хотя сел иное писать.

– Стих? – восхитилась жена. – Хоть так расскажи, простыми словами, о чем он был-то…

– Девок разгони до утра, дверь прикрой потуже, – задумался князь. – И садись, что ли, вот сюда. Как же я думал-то? Ох, погоди… Нитки веток чёрных нас с тобой связали… Нет, не так. Дай соображу.

Вырьи дела перестали беспокоить. Хотя дел тех – амбар трещит, сколько! Новые же все прибывают, словно прежних мало.

Месяц назад шаар Горнивы проводил в стольный город Усень выров из рода ар-Бахта. Глянул, как сходится вода над их панцирями, как затихает круговое волнение… да и счёл ушедших мёртвыми. Мыслимое ли дело: так нахально и самонадеянно, впятером, лезть менять весь закон, на коем жизнь зиждется уже пять веков! Кривой закон, гнилой насквозь, иначе и не сказать. Только разве посильно кому сходу выпрямить столь древнее, вползшее корнями в каждый клок земли, в каждую душу? Привычное оно – житьё-бытьё… Связало накрепко традиции, свой уклад имеющее, ставшее основой мирового порядка!

Но выры не сгинули. Правда, один вроде канул в бездонную водную пропасть, но прочие утвердились в столице. И даже, что вдвойне нелепо, дотянувшись клешнями до власти, они не позабыли о случайном союзнике. Хотя много ли он, шаар, сделал для чужой победы? Встретил, пару советов дал да проводил до ближнего омута. Знака в столицу, прежней власти, не отослал и шума не поднял…

Нырнули выры ар-Бахта в безымянной заводи, вынырнули в столице, велика ли затея… Однако круги по воде пошли – словно горы рухнули. Закон пошатнулся и ослаб. Все попритихли, ожидая окончания колебания неспокойных вод событий и судеб, взметнувших первой волной ара Шрона на вершину власти. Он получил именование златоусого, что в исконном вырьем понимании означает – мудрец, первейший и верховный над прочими.

Волна перемен вполне предсказуемо смыла тех, кто был ару Шрону главным противником и преградой новому закону. Прежний кланд, происходящий из рода ар-Сарна, давний хозяин земель Горнивы, был предан позорной казни – погиб от топора выродёра при согласии и наблюдении знатных выров, именуемых хранителями бассейнов. Но земли кланда никому из них не отошли. Ар Шрон собрал стариков – выры весьма высоко почитают своих старых, живущих в мире более века и потому, как полагают нелюди, ума накопивших поболее прочих.

Старые подробно рассмотрели семью ар-Сарна и ужаснулись: все выры рода неумны и так тяжело ущербны, что нуждаются в опеке… Как им таким – править? Ясное дело, соседи немедля ощерили клешни на Горниву, принадлежащую по закону выров семье ар-Сарна. Но ар Шрон и тут проявил себя памятливым и упорным союзником. Никому не дал дотянуться до дармовой власти. Сказал: если так угодно обстоятельствам, пусть земля пребудет пока что без вырьего правления. С того и можно начать разбор новых законов. А десятину Горнива пусть платит прямо столице, Усени. Город сгнил и обезлюдел, надо восстанавливать.

И в единый миг стал он, шаар Чашна Квард, князем всей Горнивы. Его власть равна власти знатных выров, хранителей бассейнов. Почёт велик. Но с ним навалилась и новую головная боль: опека над замком ар-Сарна. Гнилым, замокшим и изрядно вонючим… Неделю лучшие мастера пытаются его хоть как отскрести от плесени, приводя к должному виду, крепкому и здоровому… словно без того дел мало!

Он, Чашна, должен сдержать слово и приготовить тросны с мыслями по новому закону, равно полезному людям и вырам. Только мыслей тех – увы, не густо. Как написать единое право для столь неодинаковых, как люди и выры? Он сперва лихо взялся за дело. И увяз, как в болотине, в разборе имущественных вопросов.

Для людей владение – оно личное и родственное, определяемое правом рождения и крови. У выров же брат – тот, кто душе близок и допущен в замок, кто назван родным. Как учесть такое? И дальше не легче! Всё, что принадлежит морю – исконно собственность выров. Тогда можно ли безоглядно удить рыбу, ловить сетью? Выры-то не ходят к людям на овсяное поле кушать да топтать зерно! А если с каждого улова – десятину, учёт вести непосильно, во всякую рыбачью лодку не посадишь учётчика, каждому в прибрежном поселке не заглянешь в рот…

Реки, вот ещё одна загадка. Вода в них течёт. Она – вырье достояние? Но и людям без воды нет жизни. Как делить?

Чашна попробовал отвлечься от имущественного закона, нацелил мысли в сторону прав и свобод. Так запутался еще хуже! Убийство у людей всегда грех и тягчайшее преступление. Выры же дважды в год – и это самое малое! – собираются на мелководье близ города Синга, там лучшее место, известное всем. Клешнятые устраивают бои, и так калечат друг дружку – глянуть на побеждённых страшно. И до смерти дело доводят, нередко. Грехом содеянное не полагают, казни за то не предусмотрено. Бои есть основа уклада жизни молодых, способ выпустить горячность и проверить силу. Не дай им права на бой, они разнесут Сингу по бревнышку, да не одну её. В боевом выре слишком уж ярко удаль играет, просится на волю.

Вместе жить трудно… Не так уж глупы были древние выры, отгородившие свой народ от людей высоченной стеной запретов. Подлость в их решении очевидна, заметны корысть и несправедливость, из этого проглядывает помеха развитию всего мира… Но в целом-то закон у тех выров получился работоспособный, приходится признать. Перекраивать его непросто.

И, словно мало всех сложностей, надо учесть ещё одну. Вышивальщиков. Пока-то их двое на весь мир. Но, того и гляди, явятся новые. Люди и выры, способные менять вокруг себя очень и очень многое.

До сей поры никто, пожалуй, не понимает даже приблизительно, каковы возможности вышивальщиков и что за силы им подвластны. Подчини вышивальщиков общему закону – сделаешь их слугами, а то и рабами, людских князей да вырьих хранителей. Каждый, кто у власти пребывает, начнёт искать в шитье выгоду себе, благо свои землям и ущемление соседям. Тут и до войны недалеко… Поставить вышивальщиков над законом – а какова тогда сила и власть князя, если он кое-кому не указ? Опять же: как выявлять их, как отличать фальшивых от настоящих, как обучать? И вдобавок надо вести учёт их делам. Без учёта если, то из чьего кошеля оплачивать те дела? И в целом ведь получается: всем они в пользу… Всем – значит, никто и медного полуарха не даст, такова жизнь.

Вопросы, вопросы… Нет к ним ответов. Только на жену глядючи, можно ненадолго забыться. Глаза у неё синие, за то, видно, и названа Купавой – болотный куп всегда синий и растёт над бездной, непролазной и гиблой. Князь улыбнулся, ощущая, что утонул уже окончательно, погиб и ума лишился, что выры ему так же мало интересны, как и законы. По крайней мере, сегодня…

Ар Сорг, как и указал в письме, вынырнул из мутного озера, разжиревшего на зимних дождях – два дня спустя от прибытия курьера. Повёл усами, оглядел десяток опрятно одетых вооруженных людей – охрану. Приметил у кромки воды и самого бывшего шаара. Рядом стоит и жена достойного человека, гордо поглядывает по сторонам. В руках – поднос на расписном полотенце. Вот еще новость…

– Добро пожаловать, гость, – ласково пропела женщина, кланяясь и двигая вперед свой поднос.

– Здравствуй, князь. Всем вам желаю крепкого здоровья в сию сырую погоду, славную для нас и ненастную – для вас, – прогудел Сорг. Выбрался на берег и изучил содержимое подноса с немалым интересом.

Нелепую привычку людей встречать с хлебом, для выров малосъедобным, и тем более солью, словно в море её мало, Сорг давно усвоил. И порадовался: эта женщина умнее иных. Гостя привечает, не сочтя его человеком. Выложила на поднос душистую печень и мытый белый корень айры. Вкусно, полезно и уважительно.

– Ты чего приплыл один? – нахмурился князь, пока выр торопливо поедал угощение и одновременно хвалил его. Благо, едят выры ртом, а говорят – носовой складкой. – Ар, разве дело: без охраны, без брата…

– Мы собрались к тебе вдвоём, – усмехнулся Сорг, двинув бровными отростками. – Но, увы, Шрона изловили и удержали наши старые. Решили: пробуем сбежать. Устыдили. Мол, вы подняли эту муть с законами, взволновали донный ил, вам и разбираться. Я успел нырнуть и уж лапами работал так, что меня не догнали. Устал я от столицы, князь. Свои земли в запустении, покуда я решаю чужие беды. Всё я свалил на Шрона и сбежал.

– Хороши ли дела у друзей ара? – осторожно уточнил князь.

– Ларна тоже пытался сбежать, – весело отозвался Сорг. – Но его успели назначить ар-клари. Дочку твою не обошли, тоже при высоком звании. Сразу его получила, как прибыла в столицу с горнивскими наёмниками. За них спасибо тебе: кстати пришлись, порядок поддерживать надо весьма усердно. Слово «свобода» люди восприняли очень странно, брэми. Мы с братом в некотором замешательстве от происходящего.

– То ли ещё будет, – вздохнул князь. – Идём, гость дорогой. Поселю под навесом в парке, там имеется пруд. Хорошее место, вырье.

– Я ненадолго. Тросны привез от брата, – уже без шуток отозвался Сорг, поднимаясь от воды к дороге. – Это по общим делам. И вот ещё короб. Тут наше, северное. Шаар города Тагрима желает устроить порт в северной оконечности наших земель. Вам польза, нам, ар-Рафтам и вырам замка Тадха. Я уже говорил с их старым. Трудное дело, оно потребует немало золота. Я посчитал вчерне, с кого сколько. Надо бы согласовать да определиться по срокам.

– Глядя на вас, я понимаю, почему все шаары Ласмы против свободы, – усмехнулся князь. – Чуть не в слезах, не желают иной власти…

– У ар-Рафтов и того хуже, – признал Сорг. – Оружейники и рудокопы угрожают пойти войной на замок, если ар Юта не явится домой и не объявит себя князем. Ну какой из выра князь? Впрочем, пока что мы не смогли наполнить новым смыслом это старое слово. Оно ничего в точности не обозначает. Ни полного списка прав, ни правила передачи власти. Пока все утрясем, один вырий князь у нас неизбежно появится. С северными оружейниками спорить – себе дороже.

– А что же брэми Тингали и брэми Ким? – осторожно уточнил князь.

– В здравии… Князь, не надо спрашивать меня про шитьё. Я в этом ровно ничего не понимаю. Давай решим с портом севера и черновым вариантом уложения по поводу собственности и наследования. Это гораздо понятнее, – мрачно ответил Сорг.

Глава первая.

Тингали. Нитки города

Ох, никто слушать меня не стал, хотя я умоляла и убеждала: нельзя отсылать Шрома вниз, в бездну, одного и прямо сразу – больного, израненного. Подлечить следует и только потом… Малёк твердил то же самое. Но выры словно обезумели. Мол, не уйдет теперь – не вернётся в сезон красного окуня, а значит, не будет возрождения истинного смысла праздника сомги. Словно этот сезон один решает всё. Шрон сказал чуть больше: что внизу выр не во всякую пору может удачно найти грот и заснуть. Обещал, что во сне Шром быстрее излечится. И задумчиво уточнил: сам он приметил ещё по дороге в столицу, что пояс мною вышитый, глубинный, меняет брата. Такие перемены вверху, в мире воздуха и суши, опаснее любых ран. Виновато замолчал, развёл руками. Вот тогда я заплакала горше прежнего: получается, снова я виновата! Пояс шила, не понимая своего дела. Чужое заветное желание исполняла… Вышивальщица, чудодейка неразумная. Мало ли, чего он мог пожелать! Сперва следовало всё дотошно выспросить, Кима выслушать, Шрома и даже, пожалуй, Ларну. Он хоть и зовется выродёром, и к смерти более причастен, чем к лечению, но про выров знает много.

Увы, сделанное – Ким прав – сделано… На следующий день от погружения Шрома в столице огласили тросн. По всем площадям кричали с самого утра о завершении вражды людей и выров, о даровании вырьим рабам свободы, об установлении нового закона. Не сразу и одним махом, но постепенно, «в своё время». А пока шаары в прежней силе, только жаловаться на неправые их дела можно ар-клари нового правителя над всеми землями – златоусого ара Шрона. Было в указе особо отмечено, что рабство отменяется немедленно, и тант, лишающий людей ума, попадает под полный запрет вместе с иными ядами. Общение же людей и выров наоборот, из-под запрета выводится.

Ларна усмехнулся, наблюдая праздник на улицах. Нехорошо так усмехнулся, я тогда его ничуть не поняла. Ким мельком глянул и осторожно вздохнул: обойдется.

– Сколько я повидал дорвавшихся до свободы, ни разу не обходилось, – туманно хмыкнул Ларна и сел точить топор.

Странное занятие для мирного времени… Хотела мимо пройти да в город сунуться, глянуть на праздник хоть одним глазком – изловил, злодей, за косу, грубо и без разговоров. Подбородком дёрнул: иди, сиди в своей комнате. Да кто он такой, запирать меня? И не на один денёк! Три недели мы в городе. Всё время я сижу безвылазно в особняке выра Жафа. Он славный, да и прислуга в доме душевная, их Ким набирал, когда тантовых кукол стало можно заменить разумными людьми, новый закон это разрешает всякому выру. Но я хочу увидеть город! Я за всю жизнь ни разу большого города не наблюдала…