Белуха. Выпуск №1

Белуха

Выпуск №1

Редактор Виктор Васильевич Свинаренко

Корректор Виктор Васильевич Свинаренко

Дизайнер обложки Елена Владиславовна Смолина

Иллюстратор Елена Владиславовна Смолина

© Елена Владиславовна Смолина, дизайн обложки, 2020

© Елена Владиславовна Смолина, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-4493-8864-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дорогие друзья и товарищи! Уважаемые авторы и читатели!

Союз независимых и равноправных литераторов Алтая предлагает вам познакомиться с первым номером альманаха, в котором 3 книги.

1. «Память веков» – исторические повести.

2. «Жить всегда» – современная проза.

3. «Души порывы» – поэмы, сонеты, стихи.

В дальнейшем планируется увеличение рубрик, но альманах будет всегда выпускаться в печатном и электронном виде 6 раз в год.

4 основных выпуска – март, июнь, сентябрь, декабрь и 2 дополнительных.

Дополнительные выпуски к дню победы советского народа в Великой Отечественной войне и к дню России.

Альманах «Белуха» – это трибуна, с которой любой русскоязычный писатель может заявить о себе как авторе. Возрастные и профессиональные ограничения отсутствуют.

С уважением, благодарностью, самыми добрыми пожеланиями и надеждами на плодотворное сотрудничество Виктор Вассбар – президент союза независимых равноправных литераторов Алтая, главный редактор альманаха «Белуха».

Контакт: [e-mail]

КНИГА 1. ПАМЯТЬ ВЕКОВ

Слово главного редактора

Разум никогда не познает себя и Вселенную,

в какой бы материальной форме

и на какой бы стадии развития он ни находился,

но стремиться к совершенству и познанию

обязан каждый разум, если он осознаёт себя!

Виктор Вассбар

Гора Белуха горного хребта Алтая необыкновенно величественна и красива и это не просто место силы на Алтае, а один из центров планеты, где можно зарядиться энергией. Своей мощной энергетикой притягивает большое число туристов со всех уголков планеты, альпинистов, последователей и почитателей Рериха. С Белухой связано множество легенд и она издавна считается священной. Белуха расположена точно в центре четырёх океанов – на одинаковом расстоянии от неё находятся Индийский, Северный Ледовитый, Тихий и Атлантический океаны. Знаменитый художник, философ, исследователь Н. К. Рерих считал, что гора Белуха является не только географическим центром Евразии, но ещё и местом, где встречаются три великих религии – Православие, Буддизм и Ислам. На протяжении двухсот лет русские исследователи искали здесь Беловодье – легендарную и мифическую райскую страну. Художник и философ Николай Рерих, побывавший не единожды у подножия Белухи в ходе Центрально-Азиатской экспедиции в начале прошлого века, искренне считал, что на одном из неприступных склонов Белухи находятся скрытые от людей врата в мистическую страну Шамбалу, которая несомненно станет центром цивилизации после неизбежной гибели человечества. В её окрестностях будет построен город будущего, с которого начнётся новая эра цивилизации.

Часть 1. Повести

Пояснения

Маркшейдер, вице-маркшейдер – (геодезист), в царской России правительственный чиновник, наблюдающий за правильностью и точностью геодезических измерений при горных работах.

Шихтмейстер – на рудниках горный чин 14 класса, занимавшийся сортировкой руды.

Берггешворен – горный чин 7 класса, подчинялся бергмейстеру, наблюдал за ходом работ внутри рудника.

Гиттенфервальтер – горный чиновник 10-го класса, обер-гиттенфервалтерами – чиновник 8 класса. Служили при заводах.

Маркшейдер – чин равный военному штабс-капитану.

Плакатный паспорт – долговременный паспорт. Выдавался на два года и мог регулярно продлеваться. Обычно его получали купцы.

Бергайер – работник завода, рудника, прииска, служитель кабинета его императорского величества. Фактически – крепостной, принадлежащий императорской семье.

Кавалергары, кирасиры – тяжёлая кавалерия, грудь и верхняя часть живота закрывал металлический доспех – кираса, а основным вооружением был палаш – узкий меч с односторонней острой кромкой. Кавалергарды – элитная гвардейская часть тяжёлой кавалерии.

Коммерц-советник. (Коммерции советник) – почётный титул, которым удостаивались купцы, пробывшие в 1-й гильдии не менее 12 лет. Этот титул приравнивался к гражданскому званию 8 класса и давал возможность поступления на государственную службу.

Штафирка – презрительное название штатского человека офицерами царской армии.

Заводские служители. Крепостные работники рудников и заводов. Среди них бергайеры (бергалы) – непосредственно работавшие на добыче или выплавке руды и просто служители на подсобных работах. Работники не имели права покинуть место жительства, место работы и были фактически на положении рабов. Их обеспечивали пищей и одеждой и давали небольшое денежное содержание. Заводские служители либо становились таковыми по наследству, либо в результате рекрутских наборов среди заводских крестьян.

Заводские крестьяне и заводские приписные служители. Тоже крепостные, но принадлежали они не конкретному барину, а императорской семье, имуществом которой управлял кабинет Его Императорского Величества. Заводские крестьяне платили налог в императорскую казну и были обязаны исполнять повинности на «заводских работах» – это подвозка руды, строительство, ремонт дорог и мостов. Их положение было несколько свободнее, чем у заводских приписных служителей, так как они были закреплены не за конкретным заводом, а за землёй, находившейся в ведении Округа, и могли в этих пределах переезжать из деревни в деревню и брать разрешение на походы в тайгу на охоту или добычу кедрового ореха.

Государевы преступники

Виктор Вассбар и Александр Лобанов

Глава 1. Арест

Сквозь мутные стёкла узких окон, ярко высвечивая лишь белёную почти двухаршинную кладку оконных проёмов, на рабочий стол начальника Колывано-Воскресенского горного округа Василия Сергеевича Чулкова падал косой ромб грязно-жёлтого света – проекция окна. Отражаясь от помутневшего от времени полированного стола с аккуратными стопками бумаг, неудачная копия серого январского дня рассыпалась на тонкие дистрофичные лучи и летела к серым стенам кабинета, но достигала их лишь своими редкими бледными искрами, гаснущими в тусклой поверхности стен и казённых шкафов.

Тихо скрипнула массивная дубовая входная дверь кабинета, и в сумрак его вошёл высокий худощавый мужчины одетый в штатское платье.

По уверенной походке и раскрытым для объятия рукам, можно было судить, что вошедший в кабинет человек хороший знакомый Чулкова, более того – друг.

– Кого ещё там… несёт! Покоя нет! – приподняв склонённую над какой-то бумагой голову, подумал начальник и, прищурив подслеповатые глаза, всмотрелся в сумрачную часть кабинета, откуда, затихая, доносился скрип входной двери.

– Пётр Александрович, любезный, рад, рад видеть! – узнав в посетителе давнего друга, воскликнул Чулков. – Иди, иди ко мне, дай обнять тебя, дорогой! Какими такими радостными ветрами, мил друг геоноз! – Бесспорно радуясь неожиданному появлению Шангина, Чулков одновременно подумал о бумаге с сургучной печатью, которую до этого, читая, держал в руках, и мысленно произнёс, – бог с ней, успеется, – бросил её на стол, встал из-за стола, подошёл к другу и крепко его обнял.

От столь чистых и явно открытых чувств Чулкова серое пространство его кабинета, казалось, даже засияло, и просочившиеся сквозь мутные стёкла окон золотистые солнечные зайчата заплясали на вдруг посветлевших стенах и шкафах, осыпающих многолетнюю пыль.

– Прости, Василий Сергеевич, редкий я ныне у тебя гость, да и не до гостеваний мне, не до геогнозии и петрографии, – обнимая друга, говорит Шангин, – иные ныне заботы.

Чулков хмыкает, понимая с какой целью прибыл в его вотчину Шангин и говорит, выпуская его из объятий:

– Не прибедняйся. Верно о каменьях толковать прибыл, но не до каменьев мне ныне. Ты Кузинского знаешь?

– Василь Сергеевич, то ли ты его не знаешь? Чай в Локте-то он у тебя не раз дневал и ночевал. Стрижков яшму его прииску у горы Ревнёвой собирается от глины открыть, да пустить в дело, а меня сомнение берёт, получится ли толк, тресковат камень.

Чулков жмурится и ёрзает в кресле. Недавно в начальниках, не привык к громоздкому креслу, не обжил ещё.

– Фёдора Кузинского я, конечно, знаю, но не о нём толк. Мне надо знать, кто таков его брат, Пётр.

– Я и Петра знаю. Ездил к нему с Салаирского рудника. Он и ко мне заезжал по дороге в Барнаул. Толковый служака, но нерасторопный. Пока развернётся… то, да сё… время и уйдёт, а так, – подумав, – положительный человек.

– Толковый говоришь, – Чулков подходит к столу, поднимает с его столешницы бумагу и трясёт ею в воздухе. – А вот староста Филонов донёс о предерзостном употреблении имени царя крестьянином Морозовым и преступном упущении оного губернским секретарём Петром Кузинским. Как это понимать?!

Шангин пожимает плечами.

– Ну, потому и упустил… Пока сообразил, что к чему, пока растележился… – и резко, – не в сговоре же он с бунтовщиком! Сам-то как думаешь?

– А кто его знает? Фёдор в молодые годы вольнодумствовал. Да и мне крамольные мысли высказывал, а я, к стыду своему, слушал его, не пресекал. А Пётр, видать, дальше своего брата пошёл. Видно, все они таковы, эти Кузинские. Снаружи вроде как тихие и смирные, а внутри крамола.

– Э-э, брось, Василий Сергеевич! Кто в молодые-то годы не буянил. Нешто не помнишь, али сам таким не был? Не всё за умными книжками сидел, вином баловался и по барышням, – подмигнув, – хаживал! Да… оно и не грех было, по молодости, когда сама матушка императрица вольничала и баловалась вольтерьянством.

– Так-то оно так, – почесав подбородок, ответил Чулков, – только с возрастом пора забыть о молодых шалостях, а Кузинский, видно, заигрался. И вот сейчас я должен препроводить его в тобольскую палату суда и расправы.

Чулков подходит к окну, сквозь стекло которого в его глаза бьёт тугой пучок яркого света.

– Вон там, за аптекарским садом, – по серому пространству кабинета разносится резкий и громкий чих, потом второй и третий. – Прости, Господи!

– Будь здоров, Василий Сергеевич, – на чих начальника отвечает Шангин.

– Спасибо, Пётр Александрович! Так вот, – утерев платком нос, – там, – кивнув в сторону шири, что за окном, – до самой Оби дома, а за Обью огромный край. Его надо заселить, обставить рудниками, заводами, вот где надо прикладывать руки, а не бунтовать, а посему крамолу надо искоренять. А кто я? Маленький винтик, в большой государственной машине. Меня толкает большое колесо, а я должен крутить маленькие. Хошь, не хошь, а исполнять должен, бумага… она, брат, силу огромную имеет, а ежели ещё гербовая, – цокнув губами, – то сам понимаешь… Не могу, дорогой ты мой Пётр Александрович, не делать того, что должен, оттого и тошно порой.

– Не томись, Василь Сергеевич. И брось свои мысли о крамоле и Вольтере. Здесь не Париж и не Петербург. Пьяный мужик невесть чего наболтал, а мешкотный чиновник ушами прохлопал. На том и стоять надо. И не думай о том более.

Ныне мой Никита с Абакана пробочки привёз. Так вот скажу тебе, в дело бы их пустить. А я, сам понимаешь, человек маленький, без твоего слова не сдвинется дело ни на шаг.

Чулков отворачивается от окна и, возвратившись к столу, садится в кресло.

– Удивляюсь я на тебя, Пётр Александрович. Откуда в тебе, бывшем лекаре, такая страсть к камню? Неужто тебе мало алтайских самоцветных камней? У тебя приискано больше, чем у нас, натуральных горных инженеров, а ты с Абаканом… И когда всё успеваешь, а ведь геогнозией-то в сорок лет начал заниматься?

– Да нет, ране маленько. На тридцать девятом сам по себе первый раз в горы выехал. Так и пошло. Больно красивы они, алтайские самоцветы.

– Да-а-а! – задумчиво тянет Чулков, – ноне уже не молоды мы, – и резко, – а впрочем, какие ещё наши годы. Душой молоды, а это главное! Хотя, – подумав, тут же возразил себе. – Неспокойно на душе. Вспомнил молодого Фёдора Кузинского, годы наши молодые, речи и дела наши молодецкие, и вот, понимаешь, как будто с молодостью прощаюсь. А ведь её давно уже нет. Унесли её воды Алея да Оби далеко-далеко, – и обращаясь к Шангину, – посмотрю я, Петр Александрович, пробы твоего Никиты, только завтра. Пойми, сегодня не до них. Кузинский, будь он неладен, всё с ног на голову перевернул! Бумагу сочинять буду, а на неё, сам понимаешь, полдня уйдёт. Так что извини, только завтра!

– Что ж, не буду отвлекать. Государственные дела прежде всего, до завтра, так до завтра, – ответил Шангин и, попрощавшись с Чулковым, вышел из кабинета.

– Дела, брат, дела! – посмотрев вслед удалившемуся другу, мысленно подумал Чулков и, положив перед собой лист толстой рыхлой голубой бумаги, стал сочинять «казённое письмо».

«Секретно.

Наставление.

Колывано-Воскресенского заводского батальона унтер офицеру Коржневу.

Посылаешься ты с одним того батальона солдатом Печеркиным для сопровождения следуемого по секретному делу к тобольскому губернатору и кавалеру Кошелеву бывшего земельного управителя губернского секретаря Петра Кузинского, как он, Кузинский, находится в ведомстве земского управителя Ананьина, то рекомендую тебе:

1. По прибытии…

(Далее идёт перечисление всех мероприятий, необходимых для ареста и для бумажного оформления ареста).

Главное: получа Кузинского тотчас отправиться прямо в одной повозке на город Тобольск по трактовой дороге, не останавливаясь нигде, кроме перемены на станциях подвод, а по приезде в город Тобольск прямо представить оного Кузинского г-ну тобольскому гражданскому губернатору и кавалеру…

…во время следования с Кузинским до Тобольска везти оного Кузинского дённо и нощно под крепким твои и солдата присмотром, но нигде ни с кем ему Кузинскому какого-либо сообщения и разговоров иметь и письма писать не давать и никуда не допускать, наблюдая, чтобы он не мог сделать себе повреждения, либо утечь.

(Неделю назад Чулков писал точно такой же приказ, слово в слово. Только говорилось в нём не о губернском секретаре Кузинском, а о крестьянине Морозове, а наставление давалось унтер офицеру Симонову и солдату Возжегину.

Тогда он отдавал приказ со спокойной душой, – мало ли прошло таких «секретных дел» о мужиках, именовавших себя по пьяному делу царём, грозивших начальству, раскольничьих лжеучителях, фальшивомонетчиках и прочее, прочее, прочее…

Но сейчас речь шла о чиновнике, дворянине, да ещё брате старого знакомца Василия Сергеевича. Последний раз обмакнул Чулков гусиное перо в чернильницу и чётко вывел).

Генварь 15 дня 1800 года. Начальник Колывано-Воскресенского горного округа обергиттенфервальтер и кавалер Василий Чулков».

Подъехали Коржнев и Печёркин к Сосновке когда уже совсем рассветало. Кузинский был один. Жена с грудной дочкой осталась ночевать у матери, обещала прийти знахарка лечить занедужившего младенца, а рано утром туда же ушёл и сын, тринадцатилетний отрок.

Кузинский приказ об аресте выслушал молча. Пять дней назад забрали Морозова, тревожно было на душе, да всё не верилось, что это коснётся и его. Морозов Морозовым, а он сам по себе.

– С семьёй то позволите проститься, господин унтер-офицер?

Коржнев заколебался. Тащиться через всё село с арестованным совсем ни к чему, но и не дать ему с родными повидаться как то не по-христиански. Да и не плохой вроде господин, вон как уважительно обратился.

Коржнев вышел на крыльцо и, увидев крутившегося возле калитки мальчишку, крикнул: Сбегай-ка за женой Кузинского, да поживее. Скажи, её Пётр Иванович кличет.

Спустя какое то время, в избу вбежал Стёпа Кузинский. Вбежал, но увидев незнакомых людей в форме, остановился, поклонился и чинно подошёл к отцу.

– Зачем звал, батя?

– А мать что не пришла?

– Да бабушка с ведовкой Дуняшу воском отливают, а мамка помогает им.

Кузинский вопросительно поглядел на Коржнева, но тот сделал строгое, «казённое» лицо. Пётр вздохнул и, повернувшись к сыну, проговорил:

– Ну, ладно, Стёпа. Мне в Барнаул ехать. Скажешь матери, что вернусь не скоро. Очень не скоро… А про меня, чтобы ни говорили, знай – я ничего дурного не делал.

– Батя! – только-то и сказал Ступа и слёзы ручьём потекли по его лицу. Всё понял малец. Понял, что арестовали отца, понял, что больше никогда не увидит его.

Кузинский обнял сына, погладил по голове и по приказу унтер офицера Коржнева вышел из избы.

Несколько ранее взяли под стражу крестьянина Морозова. Арестовали его за длинный язык. Говорил, что власти мужику житья не дают, что горно-заводские живут хуже, чем иудеи во время египетского пленения, и его, хоть он не заводской, и живёт не бедно, начальство зажимает на каждом шагу. И, что самое страшное, говорил, что на своём подворье он сам царь и будь он царём в России, обустроил всё так, что «хрестьяне» не знали бы бед. А про государя Павла говорил, мол всё это брехня, что он за мужиков стоит, такой же барский царь, как и все прочие, и дурачок каких поискать. Только, в отличие от царя Ирода, младенцев не бьёт.

Удивительно, но на него долго никто не доносил. А кто хотел свести его в могилу, тот был уверен, что это сделали уже до него, а коли не арестовывали до сих пор, значит, считают, что не крамольны речи его. Но один человек всё же решил настрочить на него бумагу, этим человеком был староста Филонов. Накляузничал и дело завертелось.

Завели на Морозова дело о «Предерзостном употреблении имени царя», а на Петра Ивановича Кузинского «Дело о преступном потворствовании Морозову».

И повезли бедолагу в тобольскую палату суда и расправы, но не знал этого Пётр Кузинский, думал, что для него всё ограничится барнаульской гауптвахтой, потому и Стёпе говорил про Барнаул.

Глава 2. Живы божьей милостью

Долго смотрел Степан вслед кибитки, увозившей его отца в далёкие края. Сначала он не понял, почему такая спешка, почему отец не дождался матери, но когда увидел, как повели отца двое с ружьями по бокам, а отец посередине, а у старшего в руках отцовская шпага, опутанная ремнями, понял, что отца арестовали.

Когда повозка скрылась за спуском к реке, Стёпа побрёл к матери с тяжёлой вестью. По дороге попался староста, Пётр Сысоевич. Обычно, увидев Стёпу саженей за пять, начинал пялиться в глаза, ждать, когда он с ним поздоровается. Самому-то с отроком первым здороваться неловко, но и вызвать неудовольствие дворянина Кузинского было боязно.

А ныне прошёл – морду воротит. Стёпа поклонился, так староста сплюнул в сторону и что-то пробурчал про врагов царёвых.

Злость и обида вспыхнули, сожгли вялость, вышибли слёзы и повернули его к избе Морозовых. Кому же ещё рассказать, как не другу, тем более, у него та же беда.

Выслушав Степана, Федька Морозов стукнул кулаком по лавке и сказал:

– Петуха бы ему красного пустить! Он донёс, леший побери его, больше некому. Батьку подзуживал, расскажи об Расее, да расскажи. Знаешь, Стёпка, я думаю в Барнаул махнуть. Узнаю, что батьке будет, да передам ему что-нибудь.

Стёпкина мать долго не соглашалась, а потом рассудила, одной ей сына в этой глуши не вырастить, сказала, если отец не вернётся раньше, чем сойдёт снег, то Стёпа первым обозом по чернопутью поедет в округ. Ему она даст письмо к господину Шангину, даст бог, поможет встретиться с отцом, а осенью определит в учение либо на службу.

По ранней весне Федька не мог выехать, надо было помочь семье на посевной. Так что двинулся только в мае.

Дала мать Фёдору мерина Гнедко с телегой и подрядила его возчиком к купцу Симакову. Сперва надо было съездить в Кузнецк, загрузиться товаром, а потом ехать в Барнаул.

Так и двинулся Стёпка и Федьку Кузинского, по просьбе его и с позволения его матери, с собой прихватил.

Обоз двигался неспешно. Сначала дорога шла мимо березняков, полей, редких деревень, так было до Кузнецка, а после, то подъём, то спуск, а вскоре дорога пошла всё на подъём и на подъём, встала по сторонам сумрачная чернь салаирская – черневая тайга, осины да пихты, а где и кедры с подлеском из рябин и черёмух, перевитые прошлогодним хмелем. На другой день дорога прошла перелом и бывалые возчики сказали, что дальше будет спуск к реке Уксунай, за ней снова подъём, а потом покатим по прямой до самого Чумыша.

На спуске к Уксунаю, с левой стороны густой стены деревьев, донёсся резкий громкий крик какого-то неведомого лесного зверя. Тотчас Гнедко в испуге шарахнулся в сторону, и оглобля сбила Стёпку с ног. Упав, он услышал треск сучьев, совсем рядом тяжёлый топот, истошный вопль и бросился на четвереньках между конских ног под склонённые ветви ели. Здесь еловые лапы спускались до земли, а в одном месте облегали толстый трухлявый ствол кедра. В этом закутке и нашёл убежище несчастный ребёнок

Кедр, видать, срубили зимой несколько лет назад, он рухнул на землю, а весной, когда стал таять снег, отнесло его по мокрой земле вниз по откосу к еловому комлю, где он и нашёл приют, привалившись к нему всеми забытый.

Осторожно раздвинув ветви ели, Стёпка выглянул из их просвета и увидел стоящего на коленях рыжего Филимона из Мунгата. Тот со слезой в голосе просил помилосердствовать ради его детушек малых. Просил он какого-то кряжистого косолапого мужика, головы которого из-за телеги не было видно.

Вот на дорогу вышел чернявый худосочный молодой мужик, которого в обозе Стёпка никогда не видел, подошёл к косолапому и сердито крикнул:

– Клеймёный, долго он ещё будет венькать? Успокой – и уже в другую сторону, шмыгнув длинным носом, бросил кому-то страшную фразу, от которой мурашки побежали по спине и голове Степана, – чтоб ни один не ушёл. Всех порешить!

Выполняя приказ чернявого, Клеймёный взмахнул рукой. В воздухе мелькнуло тёмное пятно кистеня, его ремень наткнулся на локоть молящего о пощаде, но это не остановило куска металла врезавшегося в голову Фильки.

Разбойник дёрнул ремень к себе и вторым ударом смял затылок Филимона, ещё стоявшего на коленях, но уже уронившего руки и оседающего.

Забившись под ствол кедра, Стёпка с трудом сдерживал стон. В его ушах застыл страшный, смешанный с хрустом стук последнего удара кистеня. Рядом разговаривали чужие люди, – разбойники, так по грубым голосам и злобным действиям определил их сущность Степан.

Он лежал на сырой земле, укрытый ветвями кедра и вслушивался в голоса разбойников.

– Болит! – кто-то жаловался со стоном. – Этот бугай всё-таки успел мне руку развалить.

– Чем это он тебя так? – спросил его другой разбойник.

– Топором, чем же ещё, – зло ответил первый.

– Не переживай, твоего бугая, и всех остальных порешили.

– Тебе-то чё… ты вон… здоровенький, а у меня рука.

До Степана донёсся начальственный голос чернявого.

– Не всех. Телег одиннадцать, а мертвяков десять. Ищите, он далеко не ушёл, и спрятаться ему негде, трава низкая.

– Да мы всех перебили, кто бежать кинулся, – ответил ему собеседник раненого мужика.

– Значит не всех. Ищите, сказано, и всё тут, разговор мой короток! А не то…

Стёпка, не задумываясь полез в дупло, разверзшееся над ним в стволе кедра, а за миг до того он никакого дупла не видел.

– Здесь тоже никого, – совсем рядом прозвучал голос ещё какого-то разбойника, – под лапами этими. Сырая хвоя и не более.

Федька, когда раздался первый крик, был скрыт от разбойников грудью мерина. Сдерживая его он не сразу понял, куда делся Стёпка, но увидел, как бросился с дороги Григорий Иванов, а вслед ему какой-то мужик с саблей. Вот тогда Федя и побежал от страшного места, но обогнув ель, остановился. Дальше была вырубка, а по ней уже бежал за Григорием разбойник.

Затрещали совсем рядом стебли прошлогодних пучек и дудника. Полез Фёдор по ели, с трудом продираясь между сучьями, всё выше и выше. Наконец остановился, прижался к стволу и стал слушать, а потом осторожно поглядывать из-за веток. Пока лез, бабахали выстрелы, кто-то кричал, матерился и проклинал всё и вся, затем всё стихло.

– Видать, перебили всех, – думал Федя, рассматривая с высоты место кровавой бойни.