Рассвет 2.0

Рассвет 2.0

Яна Завацкая

© Яна Завацкая, 2020

ISBN 978-5-0051-7751-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Станислав Чон, Церера, год 032 КЭ.

Глава 1. Авария

Cмена началась рутинно, с отправки водного транспорта на Марс.

Туда у нас ходит «Ким Ир Сен», самый вместительный грузовик, минимальная команда – двенадцать человек. Медосмотр проводит робот в пропускном пункте. Автомат в состоянии померить давление, пульс, снять кардиограмму, просканировать кровь на предмет сахара и еще ряда показателей, а также, увы, алкоголя – нарушать сухой закон некоторые умудряются прямо перед рейсом. В случае чего дверь заблокируется – но космотехники обходят эту блокировку запросто, а задержать их физически робот не может. Я, разумеется, тоже не стал бы применять приемы тхэквондо. Но мое виртуальное присутствие отрезвляет альтернативно одаренных. Напоминает о том, что существует Совет, ответственность и возможность отправиться на Землю следующим рейсом и навсегда.

Поэтому за отправкой я должен следить лично. Пока юркие кибертележки таскают по пандусу блоки чистейшего местного льда, экипаж уныло стоит в очереди в пропускник, я поглядываю на стеклянный монитор и пью чай. Все прошло благополучно. Последний в очереди член экипажа – пилот второго класса Зульфия Рахмангулова – покинула пропускник. Я поставил чашку в посудомойку и вымыл руки. В десять у меня был назначен мониторинг у астрофизиков, рутинное обследование – делает все, опять же, робот. Но как известно, с сильным искусственным интеллектом пока что случился пролет, так что решения принимать все равно мне. Любой диагноз – это решение. А уж тем более – назначения и режим.

До десяти срочных дел не ожидалось. Я навел порядок в шкафу с инструментами, обнаружил и выкинул несколько пачек шприц-тюбиков с истекшим сроком годности. Вынес их из списка. Интересно, почему бы не разработать автомат, который занимался бы вот такой ерундой? Но больше в дежурке убирать было нечего. Мы стараемся поддерживать порядок, а то ведь неловко перед коллегами. И я сел писать планы по поддержанию здоровья вверенного мне персонала. Нас, салверов1, на Церере всего четверо. Соответственно, персонал всех пяти станций – трех научных и двух промышленных – мы поделили между собой. Я отвечаю за здоровье трехсот двадцати трех человек. Это предполагает разработку комплексных планов здоровья, контроль за их выполнением и все такое прочее. Впрочем, учитывая, что комплаенс2 пациентов чаще всего на нуле, все эти планы остаются формальностью. Конечно, в спортзал все ходят – не маленькие, сами понимают, что иначе в условиях низкой гравитации организму не поздоровится. Но остальными процедурами и обследованиями дружно манкируют.

В общем, хочешь – не хочешь, а документировать происходящее надо – для статистики, например. Но у меня есть еще и научная цель. Я составил сводную таблицу изменений веса моих пациентов – научников, кибертехников и пилотов. Задумался над тенденциями – не слишком хорошими, атрофия мышечной ткани шла тем интенсивнее, чем больше времени человек проводил на Церере. Надо сравнить ситуацию с другими станциями – допустим, в системе Юпитера. На Марсе в любом случае дело должно обстоять получше. В общем, я размышлял о высоком, и тут раздался входной сигнал.

Посетитель! Неожиданно. Конечно, мы тут и проводим дежурство именно потому, что могут прийти больные. Но приходят они, скажем так, редко. Для чего здоровому лбу-церерианину, еще на Земле обследованному до последней молекулы белка в последней клетке, трудоголику и энтузиасту, переться к медикам? Конечно, бывает всякое – но в таком случае пациентов к нам, как правило, уже приносят.

Я с интересом обернулся. Вошел один из научников – внешне я его помнил, но имя что-то вылетело из головы. Он не из моих подопечных, а вроде бы Кристининых. Кажется, с третьей станции. Планетолог или геохимик, в общем, не из обслуживающего персонала.

Прожив на Церере почти два года, всех уже знаешь в лицо. Тем более, когда у тебя работа такая – с людьми.

Да и лицо из тех, что запоминаются. Высокий и тощий человек в возрасте, с сильными залысинами, впалыми щеками, небольшие глаза странно желтого цвета, тигриные. Чисто выбритое лицо, очень белая кожа. Немолод – впрочем, среди научников встречаются люди и старше, за шестьдесят и семьдесят, хотя в основном у нас работает молодежь.

Рукопожатие ученого оказалось неожиданно крепким.

– Здравствуйте… Станислав? – по-китайски он говорил с сильным акцентом. Я улыбнулся.

– Здравствуйте. Вы, кажется, с третьей станции?

– Верно. Я планетолог, Аркадий Дикий, – представился он.

– Садитесь, пожалуйста, – я указал на стул, – на что жалуетесь?

Он уселся и вздохнул.

– Станислав, вы извините… давайте по-русски? Откровенно говоря, я не очень владею местным международным. Я на станции всего два месяца, а до того толком не изучал. Ведь вы, кажется, наполовину русский?

– Вроде на четверть, – ответил я, легко перейдя на язык моей матери. – Но русский мой родной язык, я вырос в России.

У нас на Церере международный – ханью. Интересно, что до войны повсюду был лишь один всеобщий язык – английский. Как странно! Ведь на инглиш говорит не так уж много народу, хотя он остался международным языком, но далеко не основным, а одним из, наряду с китайским, хинди и испанским. Хотя русский как раз в космосе тоже считается международным языком, все системщики его учат, русскоязычных здесь в процентном отношении куда больше, чем на Земле, – традиция.

Я понимаю Аркадия – сам тоже лентяй, три международных еще выучил, а в хинди плаваю.

Но собственно, знать языки и не обязательно – ведь еще есть трансляторы! Кстати, на ворот Аркадия прицеплен такой приборчик – видно, на случай, если совсем станет туго с пониманием окружающих.

– Замечательно! – обрадовался Аркадий. Я решил, что пора вернуть его к делу.

– Так на что вы жалуетесь?

– Головокружения, – сообщил он. – Знаете, особенно ночью, когда сидишь на приборах. Сильные головокружения, прямо плывет все вокруг.

Я развернулся наполовину – так удобнее прикрыть глаза. Комм уже вывел на сетчатку все данные пациента. Аркадий Вениаминович Дикий, 52 года, в анамнезе легкий алкоголизм – ну это бывает, острый лейкоз в возрасте 25 лет, легкая черепно-мозговая травма в 42, в целом все благополучно, последние анализы крови и сканы, социальное положение – семьдесят три балла, это неплохо; психологический профиль – белый три плюс; дважды биоотец; постоянных близких нет. Не любит человек связывать себя обязательствами, бывает.

Я развернулся к пациенту.

– Ну давайте посмотрим, в чем дело.

Конечно, в первую очередь думаешь о нарушениях мозгового кровообращения. Я посадил Аркадия под сканер, настроил на кровь и стал разглядывать артерии мозга. Возможно, понадобится осмотр невролога – я-то могу оценить только в общем и целом. Но ближайший невролог, вообще ближайший врач находится на Марсе. Позвоночные артерии показались мне узковаты, но в целом я не обнаружил никаких проблем. Видимо, сосуды ни при чем, а головокружение, например, кохлеарное, или с мозжечком проблемы.

– Я вам дам препарат, его нужно принимать два раза в день, утром и вечером. Не пропускайте – это важно! – веско произнес я. – Если не поможет – через неделю отправлю вас к врачу на Марс.

Попробуем своими силами обойтись.

– И не обманывайте меня! – строго добавил я. – Речь идет о вашем здоровье и работоспособности! К тому же не надо бояться, так просто из системы на Землю не отправляют. У нас работают люди с самыми разными диагнозами. Однако важно установить, что у вас за проблема! Чтобы адекватно помочь.

– Ну что вы! – улыбнулся планетолог. Улыбка у него была некрасивая из-за слишком больших и неровных зубов, торчащих из узкого рта, как у крысы. – Я и не пришел бы к вам, если бы хотел обманывать. Поверьте, в моем возрасте начинают серьезно относиться к состоянию здоровья!

«Если бы!» – усмехнулся я про себя. Увы, те, кто плюет на свое здоровье, с годами никак не меняются.

– Надеюсь! – кивнул я.

– Кстати, Станислав… извините, можно личный вопрос? Вы – действительно сын Ли Морозовой?

– Да, – отрывисто ответил я.

– Надо же! Я вначале и не подумал. Ведь ваша фамилия – Чон.

– Это по отцу, – произнес я неохотно.

– Ах да, конечно! Ну что ж, родителей не выбирают.

Аркадий снова протянул мне руку.

– Приятно было с вами познакомиться, Станислав! И поговорить. Признаться, у меня проблемы с ханьским, я никогда не увлекался востоком вообще, и вот попал. Его нужно знать с детства, иначе все равно будут сложности. Кстати, а не хотите как-нибудь зайти к нам на станцию? Например, завтра интересный концерт будет, отмечаем кое-что, а у нас подобрался великолепный оркестр, практически профессионалы! Будет Моцарт и Беллерт. Конечно, не знаю, как вы насчет музыки… И учтите, что зал расположен под прозрачным куполом! Я вас заинтриговал? Приходите, пообщаемся!

Он сердечно распрощался и вышел. Я некоторое время глядел ему вслед. Планетолог попал в точку – насчет музыки у меня очень хорошо, в детстве мне даже прочили будущее пианиста. Конечно, профессионалом я не стал, но классическая и хорошая современная симфоническая музыка – наше все, а уж слушать ее под звездным небом Цереры – божественно. Удивительно, но до сих пор я даже не знал, что на Тройке есть хороший оркестр.

– Стас, к тебе можно?

Елки-палки, я почти забыл, что у меня плановый прием назначен. Вошла астрофизик Таня с травмой руки, я стал менять ей повязку и спросил между делом.

– Слушай, говорят, на Тройке оркестр хороший, и завтра у них концерт. Не хочешь сходить?

Таня улыбнулась, тряхнув короткой светлой стрижкой.

– Завтра мне по-любому некогда, у меня комета. Да и вообще я на Тройку ни ногой!

– А чего так? – удивился я, аккуратно удаляя псевдокожу с заживающей раны. Таня ойкнула.

– Извини.

Я наложил новую кожу и стал накручивать вокруг тут же застывающий лубок.

– Да там народ скучный, на Третьей, – сообщила Таня, – поговорить не с кем толком.

– Странно, – я закрепил прозрачный пластик, – сегодня я общался с одним планетологом оттуда, очень милый, интеллигентный человек.

– Ну может, есть исключения, – Таня вскочила. – Теперь когда являться?

– Послезавтра. Погоди, я же к вам на осмотр, так что могу тебя подбросить на ровере. Пошли?

Аркадий поймал меня после концерта, в состоянии эмоциональной раскачки. Звезды над прозрачным ситалловым3 куполом сияли почти так же ясно, как на открытой местности. Под всем этим Моцарт не то что звучал – ввинчивался в сердце на разрыв. Они взяли двадцать третий концерт, пианист был, возможно, и не самый блестящий, а часть струнного состава заменили записью – понятно, где возьмешь полный оркестр на Церере. Но все это не мешало, и с двадцать третьим они справились отлично. Еще лучше оказался Беллерт. «Песнь Революции», то грозная, то исполненная трагизма и отчаяния, то победная – пробирала до того, что у многих непроизвольно текли слезы. И у меня тоже, я тихонько вытирал глаза рукавом, стыдно же. То ли заработался и испытывал голод по впечатлениям, то ли в самом деле это было так хорошо – но мне казалось, никогда еще музыка так не действовала на меня.

Тихонько я выбрался из зала, стесняясь смотреть на людей – хотелось побыть одному. Но кто-то коснулся моего плеча.

Я выпрямился, переходя к рабочему настрою. Аркадий улыбнулся неровным рядом зубов.

– Может быть, выпьем? Я хотел с вами побеседовать.

«Конечно, из-за маман». Ну ладно – что ж поделаешь? Можно и выпить. Ничего спиртного, конечно – Аркадий же не восемнадцатилетний пацан с ангара, а я вообще салвер. Мы солидно сели в кафе Тройки, взяли по стакану лимонада и тарелку с канапэ. По ходу, толкаясь у автоматов и потом выискивая свободное место, легко перешли на «ты».

Я слопал бутерброд с кусочками рыбы. Аркадий был занят едой, а меня вдруг охватила непонятная робость. Человек значительно старше меня, к тому же ученый.

– Ты ведь всего два месяца на Церере? – спросил я, чтобы преодолеть дурацкое стеснение.

– Да, – Аркадий сосредоточенно жевал, – недавно. Видишь ли, Церера – в общем-то не моя тема. Я занимаюсь астероидами, а если точнее – то поясом Койпера. Но я включил Цереру в мой план исследований, не помешает. Подвернулось место очень удачно, у нас должна была лететь одна сотрудница, но не смогла.

– В Систему попасть не так-то просто, – согласился я, – желающих много.

– Именно! – Аркадий вытянул длинный указательный палец, – А у меня, понимаешь, вопрос стоит так, что я могу занять пост директора Пражского Астроцентра. То есть должность почти у меня в кармане… Но у нас же как? Партию упразднили, а порядки остались старые: ни на какую должность не попадешь, пока, так сказать, не докажешь делом. А под делом что понимается? Не организационный талант, не научный, не конкретные заслуги в своей работе – а какие-то дурацкие подвиги, в нашем случае полевая работа в Системе. Так сложилось, когда на Земле было много дыр – восстанавливать хозяйство, спасать природу, строить поселки и фабрики, людей обеспечивать и так далее. А сейчас-то зачем? Непонятно. Но факт остается фактом: хочешь стать директором – поработай в Системе, а тут как раз это место образовалось. Я сюда на год и устроился.

– Вот оно как, – пробормотал я, – Выходит, Церера тебя не так уж интересует.

– Ну почему. Тоже работа. Тоже какие-то измерения, результаты. И в моей работе использую, и другим пригодится.

– Ты, выходит, в Праге живешь?

– Да. Вырос в России, живу сейчас в Праге. Красивый город, и не так уж пострадал. Восстановили его хорошо. Ну а теперь, Стас, твоя очередь – давно на Церере?

– Полтора года. В принципе, договор у меня на два, а там будет видно.

– Романтики захотелось? – понимающе усмехнулся Аркадий.

– Романтики? – я пожал плечами, – Не знаю. То есть, конечно, интересно. Космос, вакуум, небо черное. Первые две недели интересно. Но с точки зрения работы… Я работал в пансионате для инвалидов, потом в Патруле. Вот это настоящая работа. В пансионате у нас были инвалиды, глубокие старики, с военными травмами, с редкими заболеваниями. Все психически нестабильные. В Патруле – там постоянно напряг, часто травмы, аварии, тяжелые заболевания, смерти. И там, и там была работа такая, что не продохнешь, постоянно голова и руки заняты, выматываешься, как собака – но интересно. Для нас романтика вот такая. А здесь… ну что здесь для салвера в самом деле? Рутины, проверки, изредка травмы. Все здоровы. Все работают.

– А чего же ты не вернешься?

– Да так. Не хочется что-то, – буркнул я, – Не знаю, что на Земле делать.

Желтые тигриные глаза глянули проницательно.

– Личные дела?

– Да, – согласился я, – и это тоже.

– Ладно, забудь, – он допил свой лимонад, аккуратно стукнул днищем стакана, – Стас, если не секрет, тебе сколько лет?

– Двадцать восемь.

– Стас, я вот когда тебя спросил о матери – мне показалось, ты скукожился как-то? Нет? Проблемы с ней?

– Да нет, – вздохнул я, – какие проблемы. Она хорошая мать, все нормально.

– Но мне казалось, она должна быть очень старой, нет? Она же участвовала в освобождении Европы, и уже не очень молодой.

– Да, она родила меня в пятьдесят четыре. Специальная методика вынашивания, тогда как раз ее разрабатывали. А отец уже погиб, я посмертный ребенок, сперму заморозили еще до Освобождения. Сейчас маме восемьдесят два. Да, она, конечно же, старая.

Не знаю, почему, но Аркадий мне нравился. Может, расположил к себе откровенностью. Конечно, не очень красиво устраиваться на Цереру только ради поста директора, да и вообще рваться к постам. Я этого понять не могу. Но когда Аркадий вот так говорит, кажется – ну а что такого? Может, он талантливый руководитель, и хочет это доказать.

– Тебе не нравится, когда о ней спрашивают?

– Понимаешь, Аркадий, – я отодвинул пустую тарелку, – как тебе объяснить? Она хорошая мать, у меня с ней прекрасные отношения. Всегда были. Но представь… ты приходишь в школу, и сразу слышишь: Стас, ты не можешь поговорить со своей мамой, может, она у нас проведет лекцию? Придет на праздник? Поступаешь в институт, и там тебе первым делом: Станислав, у вашей матери не сохранились какие-нибудь памятные вещи для нашего музея революционной славы? А как насчет интервью для сайта? Знакомишься с ребятами на тусовке, и они ненавязчиво напрашиваются в гости к твоей матери…

– Да, понимаю, понимаю, – кивнул Аркадий.

Я почему-то вспомнил Марселу и прикрыл глаза. Да. Мама относилась к ней прекрасно – а как она должна относиться к подруге, а потом и жене сына?

– И вот тебе уже двадцать восемь лет, а твое основное качество все еще – сын. Потому что все остальное, что я делаю – моя работа, характер, моя личность – никак не перевешивает в глазах общества того факта, что я сын великой разведчицы и героини Освобождения. Причем у меня нет желания доказывать, что я лучше, что тоже из себя представляю нечто особое. Это не так. Я обычный человек. Почему я что-то сверхъестественное должен? Кому?

Аркадий протянул длинную костистую руку через стол и положил мне на плечо.

– Ты ничего никому не должен, Стас. Уверяю тебя. И я, кстати, не собираюсь знакомиться с твоей мамой, да и вообще не могу сказать, что меня сколько-нибудь интересуют исторические подробности и личности. Вернее, они меня интересуют – но с несколько неожиданной стороны. Я как раз из тех немногих, кто не так уж восторгается всем этим. Все это очень неоднозначно на самом деле. Мягко говоря.

Он убрал руку. У меня в голове шумело, будто мы выпили крепкого. Чего это я – из-за Марселы, что ли?

– Почему неоднозначно? – спросил я, чтобы отвлечься от собственного внутреннего мира, в данный момент мучительного.

– Потому что великие свершения обычно требуют великих жертв. И этот раз не был исключением. И сама череда революций, и первые годы СТК4. Ты ведь знаешь, что первый состав КБР5 – тогда КОБРа – был практически полностью расстрелян? Но после того, как они сами расстреляли… кто знает, сколько, кто считал? Десятки, сотни тысяч? Может быть, миллионы. Если считать еще высланных, посаженных, попавших в ЗИНы6. Но и после преобразования КБР не так уж сильно изменился. И наконец, так сказать, Освобождение… в котором, извини, уже принимала участие и твоя мать. Оно, конечно, освобождение. Вопрос – от чего. И главное – какой ценой. И согласились бы сами освобожденные платить такую цену, если бы знали заранее.

– Гм, – я ошеломленно посмотрел вокруг. Кафе «Тройки» было полно народу – справа за столиком смеялись три симпатичные женщины, одна, темнокожая, с волной каштановых кудрей, хохотала особенно заразительно. Слева сидела компания техников, какой-то парень рассказывал, похоже, анекдот. Двое научников ожесточенно спорили, размахивая руками. Очередь толклась у стойки раздачи.

– Как-то я ни разу не смотрел на это с такой точки зрения… ну да. Конечно, революция требует жертв. Но что же теперь? Фарш невозможно провернуть назад. Это все уже прошлое…

– Но если прошлое не осмыслено, не извлечены уроки – оно влияет на настоящее. И оно может повториться! – наставительно заметил Аркадий.

– Не понимаю. Как конкретно оно влияет?

Аркадий вздохнул.

– Вот так, в двух словах… Да вот хотя бы один пример. Тысячелетиями люди формировали систему права. Кодексы, своды законов, уложения о наказаниях и о степени вины. КБР при всех его недостатках тоже должен был придерживаться хоть какого-то закона. А что теперь? Законов не существует, они полностью отменены! То есть в обществе воцарился беспредел.

– Но ведь существует Этический Кодекс! – возразил я.

– Но он не имеет силы закона, это набор рекомендаций. Каждый может толковать его так, как заблагорассудится. И что такое сейчас наша ОЗ? Общественная Защита! Да это по сути тайная карательная организация, способная кого угодно уничтожить, наказать как угодно без суда и следствия! – он взглянул на мое лицо и смягчился, – Я понимаю, что фактически такого не происходит, что это кажется преувеличением. Но суть остается той же – организация, которая не связана законом, не подчиняется закону, но имеет карательные полномочия. То есть, разумеется, эти полномочия имеет только совет – но ведь многое зависит и от самой ОЗ! Разве все это нормально? Мы вернулись к доисторическому миру, к сообществу кроманьонцев, где крикуны решали, кто виноват, и кому жить или не жить!

– Гм… – я не знал, что сказать на это. Определенный резон в словах Аркадия прослеживался. Но все это представлялось мне нелепым преувеличением.

– И это лишь один из примеров. На самом деле наше общество вовсе не так благополучно, как может показаться! И проблема наша – в том, что мы не учимся на ошибках прошлого!

Он коснулся виска – типичный жест человека, задействующего комм. У всех нас комм-нейроимплантат вживлен в височную кость, это практически еще один орган – не знаю, как люди раньше без него жили. Как будто без глаз и ушей. Чтобы работать с коммом, не нужно двигать руками – но машинально многие подносят палец к виску, такая привычка.

– Я кину на твой комм один файл. Это книга. Почитай на досуге, узнаешь много интересного.

– Угу, спасибо, почитаю, – я ощутил движение в собственном комме и мысленным приказом принял файл.

– И заходи почаще к нам на Тройку. Поговорим еще.

– Да, пожалуй, буду заходить, – искренне согласился я. В этот момент Аркадий показался мне, возможно, будущим другом. Странно – он так не похож на большинство, да и вообще человек не моего уровня – ученый, будущий директор. Но с ним почему-то легко. И интересно. Его слова… над ними стоит подумать.

Я выбрался в ангар и стал искать ближайший курсовик – маленький автопоезд, курсирующий меж станциями и базами Цереры.

Космос совсем не так красив, как кажется на фотографиях, сделанных с Земли. В Космосе мало цвета, преобладает чернота; во мраке – немерцающая звездная сыпь, иногда ослепительный фонарик солнца. В системе Юпа красивее – там над спутниками нависает сам гигантский шар Юпитера. На Марсе есть атмосфера, и там – цветные, желтые и красные пейзажи. А на Церере – сплошная тьма с белой россыпью созвездий и серая однообразная поверхность самой планеты. Тот ее крошечный кусочек, освещенный прожекторами, который не тонет во мгле.

Да, и в этом есть своеобразная красота. Как в штормовом море. «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Иногда, стоя на открытке, думаешь, что вглядываешься в саму смерть. В черное ничто. Вакуум начинает казаться живым, агрессивным, чернильная тьма наползает, чтобы поглотить отчаянно горящий огонек жизни на планетоиде. И как хорошо бывает вернуться под купол, в комнатку, которую мы уже второй год делим с Вэнем, вспомнить, что нам ничто не угрожает, что оранжерея мощно вырабатывает кислород, которого хватает на всех, что воды под ногами – целая планета, мы всю Систему снабжаем чистой водой, что защитные контуры надежно берегут нас от метеоритов, что запасы еды и развлечений на базе почти неисчерпаемы, словом, мы, земляне, неплохо-таки устраиваемся даже на совершенно безжизненной поверхности малого космического тела.

Вэнь как раз на дежурстве. Нас четверо, смены восьмичасовые, это значит, что трое дежурят по очереди, а один – сутки на готовности. Сейчас на готовности я.

Обычно это ничего не значит. Но иногда надо куда-то вылетать. Работающий салвер все время должен быть в городке, но вызов может поступить и извне, с полей, из пространства. Не каждый раз бывают вызовы, конечно – но все же случаются.

Всегда надеешься, что в этот раз обойдется.

Я валяюсь на койке, на глазах очки-визор. Сериалы смотреть надоело, читать и вовсе не хочется. Интерактивки мне сейчас смотреть нельзя – слишком затягивает, а ведь я на готовности.

Палец двигается в воздухе, комм-нейроимплантат воспринимает это движение. Я сам не знаю, что хочу посмотреть. Фотки? На экран выплывает Марсела.

Я мазохистски вглядываюсь в картинку. Фоном – Нева, ростральные колонны. Марси сидит на корме вполоборота, лицо в брызгах, смеется, черные волосы – копной в небо. Пряменькая, маленькая. Меня поражало в ней совершенство – каждая часть тела, от маленьких ступней до ушек под пышной прической – такая аккуратненькая, строго очерченная. И сама Марсела – правильная, как будто с портала «Мы – будущее мира!» Активная, жизнерадостная, исполненная энтузиазма.

Марсела Ана Родригес. «Ты же понимаешь, мы разные люди. И пути у нас разные».

Кстати, не пора ли написать маме? Хотя я никогда не знаю, чего писать-то – жизнь у нас однообразная. Вот у мамы всегда что-нибудь происходит, всегда есть, о чем рассказать. Я провел пальцем в воздухе, вызывая почту. Приложил к горлу нейрофон – не хватало еще говорить вслух, как будто я псих. Конечно, Вэнь на дежурстве, но все равно.