Смятение

Николай Бурденко

Смятение

Николай Бурденко

Бурденко Николай Иосифович родился 11 мая 1937 г. в Иране, г. Пехлеви, в семье иммигранта. Русскому в объёме пяти классов мать учила дома, затем он учился во французско-персидской школе. С шестнадцати лет работал и учился, восемь классов окончил в ВОКСЗ Тегерана. В 1956 г. прибыл в СССР на ПМЖ в г. Бийск. Работал во многих городах страны, в г. Навои – слесарем-монтажником. Окончил навоийский вечерний техникум по профессии «техник-механик». Вернулся в Бийск, работал в «Металлургмонтаже» от монтажника до замдиректора. На пенсии в 2001 г. создал ИП, закрыл в 2011 г.

Семья – жена, шесть сыновей и одна дочь.

Начал писать в 2011 г. и издал роман «Под покровом снега». В 2013 г. начал писать трилогию «Двадцать пять лет ностальгии», первую книгу «Смятение». В 2014 г. – вторую книгу «Чужбина». Третья книга – «Отчизна» – закончена в 2020 г. В 2015 г. неписан роман «Мы жили и работали в Кызылкуме». В 2016 г. – сборник стихов, сказок и рассказов «Царь Корней».

Является членом Российского и Интернационального союзов писателей. Награждён дипломом им. Антуана де Сент-Экзюпери, сертификатами прозы и поэзии мастер-класса Международного фестиваля «А. С. Пушкин – 220 лет», дипломом и значком Международного литературного конкурса им. М. Ю. Лермонтова, свидетельством и медалью им. А. М. Горького, дипломом «Писатель года» за 2018 г., дипломом литературного конкурса «Золотое перо Алтая», благодарственным письмом от ИСП, дипломом МЛП им. В. Набокова. Всего семнадцать наград, сертификатов, почётных грамот и т. д.

На сайте «Проза. ру» есть 24 произведения.

Предисловие

Роман посвящается моим родителям, жене, братьям и детям

Бия несла свои величественные и спокойные воды, поблёскивая крохотными солнечными зайчиками, а иногда более крупными от дуновения лёгкого ветерка, нарушавшего её покой, создавая небольшие волны, которые, с лёгким плеском ласково накатываясь, целуя покатые песчаные берега, торопливо сбегали назад, уносясь вдаль и навеки прощаясь, – на мгновенье эти берега были близкими и родными.

В унисон плеску волн вечно зелёный сосновый бор, находившийся на высоком правом берегу, покачивая вековыми макушками и слегка помахивая лапами, наполнял воздух слабым запахом смолы и ароматом сосновой хвои, тем самым создавая негу и блаженную для лета прохладу и уют. А слабый, еле уловимый прощальный шелест-шёпот, иногда переходящий в слабый свист, приводил Бию в состояние эйфории. В такой момент река, слегка вздымая волны и отражая попадавшие на них лучи солнца, которые обсыпали бор мириадами прощальных солнечных зайчиков, так же в унисон, но еле слышимым на слух плеском волн шептала: «Пр-ро-ощ-ща-ай», с грустью поглядывая на извилистую изумрудно-зелёную прибрежную ленту бора, которая на протяжении веков волновала её воображение.

Крохотный же бор, оставшийся от когда-то первозданного дикого ленточного леса, тянувшегося до самого истока Бии – Телецкого озера, по преданию долгожителей города, уцелел в связи с тем, что один из купцов города Бийска купил участок леса, в котором построил двухэтажный рубленый дом в стиле русского деревянного зодчества девятнадцатого века для своей возлюбленной. В порывах нежного исступления и попоек в кругу близких друзей купец свою пассию нежно называл «красотка» и, периодически наведываясь, занимался прелюбодеяниями. Из тех же стародавних источников, которые бурлили в народе, долгожители донесли до наших дней название: дача «Красотка». Однако никто не брался оспаривать, почему её так стали называть, то ли из-за красоты зазнобы, то ли из-за красоты двухэтажного небольшого особняка, украшенного ажурными и замысловатыми узорами, выпиленными из хорошо обработанных дощечек и разукрашенными в яркие краски. А в целом особняк, обращённый фасадом к реке, выглядел бело-голубым на фоне зелёного леса, гармонируя с клочком природы; вернее всего, эта красота и послужила основой для названия дачи. После революции купец сбежал, а куда подевалась кокотка, никто не ведал. Более о даче не вспоминали, поскольку любовная интрига закончилась с бегством купца, кутилы и ловеласа.

В начале тридцатых годов примерно в километре от бора, о котором идёт речь, начали строить сахарный завод, вырубая дикий сосновый лес, ошкуривая, распиливая и используя древесину как строительный материал для подсобных помещений завода. Параллельно со строительством цехов завода здесь, вплотную с бывшим купеческим участком, занятым бором, стали прирастать дома и бараки для рабочих завода.

Таким образом, этот клочок флоры остался островком дикой природы рядом с посёлком сахарного завода и стал словно парк, в который во все времена года приходили пожилые пары, вели беседы, вспоминали о прошлом; молодые влюблялись, в обнимку прогуливаясь, делали предложения, клялись в верности до гроба. Многие парни и девушки этого посёлка, впервые поцеловавшись в тихом шелесте сосновых крон, слышали мажорную мелодию любви, получая от бора таинства и благословения, и становились счастливыми семьями до смертного одра. А более легкомысленные пары по вечерам приходили, подыскивая укромный уголок для утехи и наслаждения; прячась за деревьями и кустами от посторонних глаз, обнимались, сливаясь воедино, целовались до умопомрачения и никак не хотели уходить из сени благодатного бора, в которой соединялись их тела, находя гедонизм в плоти. Иногда почти у самого обрыва реки в летние воскресные дни устраивали коллективные пикники, после употребления горячительного спускались по отлогой размоине к берегу у водокачки и с бывшего затопленного ледокола (до сих пор не могу понять, почему это затопленное сооружение наподобие сруба с гладкой крышей называли ледоколом) прыгали в Бию, остужая горячие тела. Ближе к вечеру голосистые певуньи таких компаний затягивали любимую песню сахарно-заводских рабочих – «Скатилось колечко»; тут же мужики своими басами подхватывали, и тогда песня разносилась на всю округу.

Инженеры и деловые люди, прогуливаясь, дискутировали: о политике и литературе, о кинофильмах и делах завода, порой становясь друг другу ярыми оппонентами в поисках зерна истины.

Со временем дача обветшала, поскольку никто в ней не жил и за ней не присматривал; надо сказать, набожные старухи и морально воспитанные люди, невзирая на дальность времён, презирали эту дачу и называли её не дача «Красотка», а не иначе, как «дача разврата».

Так потихоньку этот особняк грабили, растаскивая по частям, и на момент описания стоял лишь полусгнивший сруб, от былой красоты и следа не осталось.

В этом самом бору, на краю высокого обрывистого песчаного берега, под вековыми соснами, на толстой доске, прибитой между двух сосен, сидела немолодая пара, созерцая противоположный зелёный берег. В отличие от правого берега левый был настолько низок, что в весенние паводковые времена его затапливало, а после схода талых вод он покрывался травой, образуя неописуемой красоты зелёный луг, которым можно было часами любоваться, не отрывая глаз.

Жители левобережья с близлежащих домов пригоняли туда скотину на выпас; конечно, со стороны жалко было смотреть, как скотина топчет этот луг. За лугом проходила автострада в направлении курорта «Белокуриха», и сразу после неё начинался густой тёмно-зелёный хвойный лес. Вот эту красоту реки и природу Алтая впитывала в свой изголодавший взор после полупустынных и солончаковых ландшафтов Ирана чета Бурденко, сидевшая на берегу. Они, вместе прожившие двадцать четыре года и вырастившие четырёх сынов, вместе с которыми прошли муки ностальгии, сейчас вспоминали весь пройденный путь и были умиротворены будущим сынов, перед которыми были распахнуты все двери на их длинном и счастливом пути.

– Ты о чём задумался, отец? – Так жена называла мужа, Иосифа Степановича, а он, в свою очередь, называл её «мать», которую в действительности величали Анастасией Антоновной.

– Сижу, смотрю и думаю, насколько наши судьбы похожи на эти реки: Бию, которая вытекает из Телецкого озера и несёт свои воды около трёхсот километров – до слияния с Катунью. А исток другой находится отсюда более чем за шестьсот километров, у Катунского ледника на южном склоне горы Белухи; а сливаясь здесь, они превращаются в одну большую сибирскую реку – Обь, которая потом несёт эти воды за три тысячи шестьсот пятьдесят километров в Обскую губу Карского моря, далее в Северный Ледовитый океан.

– Ничего понять не могу, при чём здесь реки и мы? – сказала Анастасия, недоумённо поглядывая на мужа.

– Я говорю языком Эзопа. Смотри, прямо там, за рекой, дорога, а за ней бор, а за ним и правее, километрах в пятнадцати, течёт река Катунь под углом тридцать пять градусов к Бие – это как раз перед слиянием. И как нам уже рассказывали, недалеко отсюда, в девятнадцати километрах от Бийска, они сливаются в одну, как ты знаешь, – Обь! – После этих слов Иосиф поднялся и вытянул правую руку вперёд, показывая, в каком направлении необходимо смотреть. – А теперь позволь спросить, откуда ты ушла в Персию?

– Из России, – ответила Анастасия.

– Я тоже из России, а где встретились и поженились?

– В Персии, в городе Боруджерд.

– Значит, мы жили в одной стране, как и эти две реки тоже в одном в Алтайском крае берут начало, но только в разных точках. А сливаются здесь, в этом же Алтайском крае, а это значит, что, когда мы поженились, мы слились в семью! Единственное наше отличие от этих рек – мы слились за пределами Советского Союза.

– Так вот вы где прячетесь от нас? – услышали у себя за спиной Иосиф и Анастасия знакомые голоса друзей. – И о чём вы здесь воркуете? – в один голос спросили супруги Селищевы.

– Мне пришла аллегоричная мысль, как наши судьбы похожи на эти две реки, – ответил Иосиф и коротко объяснил суть.

Александр Васильевич и Клавдия Петровна – чета – опять же вдвоём воскликнули:

– Как это романтично, расскажите нам – это весьма интересно! А то два года, как вы приехали и мы с вами знакомы, а вы ничего нам не рассказывали про Иран. Это очень интересно – услышать об исторически богатой и когда-то грозной и значимой азиатской стране Персии, а главное – от очевидцев, проживших в ней столько лет!

– Хорошо, расскажем! Потому что завтра ровно два года, как мы приехали в Союз. А сейчас пойдёмте к нам, там за чашечкой кофе и чая мы подробно опишем, кем мы были в России и что побудило нас бежать за границу, а уж потом – наши странствия по Ирану.

Не долго думая все вчетвером отправились по переулку Спекова в дом, где и жили бывшие иммигранты.

Часть I

В квартире они расположились вокруг овального приличной величины стола, где вскоре появились чай, кофе по-турецки, конфеты и всякие выпечки, на что Анастасия Антоновна была великая умелица.

– Только рассказывать будем по очереди, потому что я переплывала водную границу с отцом и матерью, двумя братьями и двумя сёстрами, а Иосиф где-то перешёл сухопутную границу, – сказала Анастасия, усаживаясь за стол.

– Как вам удобно, так и рассказывайте. Горю желанием услышать. Наверно, это жутко интересно! – ответила Клавдия Петровна.

– Пожалуй, начну со своей краткой биографии, чтобы в дальнейшем меньше возникало вопросов, – сказала Анастасия Антоновна, глубоко вздохнув, после чего села и начала свой рассказ: – Родилась я в тысяча девятьсот двенадцатом году третьей дочерью в семье зажиточного хуторянина Антона Семёновича Карабут с весьма суровым и властным характером. Невзирая на свой средний рост и кавалерийские ноги, но с довольно хорошо атлетически сложенной фигурой, он был очень сильным и выносливым, пятипудовые мешки мог таскать длительное время, а пышная чёрная шевелюра и едкие чёрные глаза придавали ему такую суровость, что от одного его взгляда шёл мороз по коже. Судя по темпераменту и внешнему облику, отец больше напоминал цыгана или турка. Кстати, фамилия Карабут интерпретируется в переводе с тюркского языка и с небольшим сокращением: «кара-бут» – «чёрная туча» или «чёрное дерево».

В противоположность отцу мать, Елена Давыдовна, в девичестве Гнояная, была очень спокойная: нежная, ласковая, небольшого роста, пышная, что делало её настоящей матроной. А когда она распускала свою чёрную длинную косу, которая свисала ниже ягодиц, то эта коса оттягивала голову назад, а так мама каждое утро заплетала и закручивала косу сзади на голове. Её большие серые глаза, встроенные природой в красивое белое лицо, всегда ласково смотрели на детей – манили к себе и одновременно придавали лицу кротость и миловидное выражение. Уместно будет отметить: в молодости она была стройна и настолько красива, что начиная с её пятнадцати лет с близлежащих сёл и городов такие же помещики, как и их семья, и даже купцы засылали сватов, которым из-за возраста отказывали, а в восемнадцать лет она сама выбрала отца.

В семье нас было шестеро детей. Старшая – Пелагея, среднего роста и полноты, вся в веснушках – была своеобразно умна и очень тактична, с маленьким круглым лицом, рыжеватыми волосами и бегающими карими глазами. За ней – Татьяна; округлая фигуркой, она всегда чего-то жевала, в период качания мёда бегала на пасеку и кружками пила мёд. Училась не очень, за что ей часто попадало, была хитра и ленива, да ещё и себе на уме. Третьей была я, описывать себя не буду, поскольку вы меня видите и хорошо узнали меня за период нашего общения. Следом за мной – Александра, мы с ней очень похожи и ростом, и лицом, и даже характером, невзирая на то, что она на год моложе меня, а засим не буду описывать и характеризовать. Единственное, чем она отличалась от меня, так это влюбчивостью; она постоянно грезила после того, как тайком от родителей прочла какой-то роман. И стоило появиться у нас каким-нибудь молодожёнам, как она тут же прилипала к молодой со своими вопросами о любви и близости с мужчиной.

Старший из моих братьев – Геннадий, всегда спокойный, покорный и учтивый к родителям, но задумчивый, ростом чуть выше среднего, худощавый; лицо чистое, вытянутое и с большим носом. Младший брат – Иван, он же последний в нашей семье, противоположность всем нам по темпераменту – сангвиник в полном соответствии. Внешностью он был копией нашего отца – девяносто процентов, лишь юмор, молодость и деспотизм отличали его от отца.

Жили мы обособленно на хуторе Бовин, который состоял из трёх семейных усадеб братьев Карабут. Одной из усадеб была наша, вторая – дядьки Василия, третья – дядьки Макара. Расстояние между усадьбами было в пятнадцать минут хода пешком.

Усадьбы располагались вокруг большого проточного пруда, расстояние до него у всех было примерно одинаковое, в нём водилась рыба к столу. Водоплавающие понемногу кормились тем, что водилось в пруду, и плавали в этой воде; у всех этой птицы было предостаточно.

Жили натуральным хозяйством, земли у каждого было по сорок десятин посевных площадей, а может, и больше. Не помню, сколько десятин занимали большой фруктовый сад, пасека, бахча, огород и вся усадьба, в которой разместились дом из шести комнат, амбар, мастерские, конюшня, хлев-коровник, курятник, свинарник и прочие строения. В то время мы имели пару плугов, бороны, сеялку, косилку и установку для обмолота зерна. Жили зажиточно. Имели в наличии четыре лошади-пятилетки, три коровы, несколько телят, свиней с поросятами больше пятнадцати; курам, гусям и уткам не вели счёта. Пасека была большая, ульев, наверное, штук пятьдесят, если не больше.

И всем этим хозяйством управляли сами – всей семьёй; хочу подчеркнуть, что каждая скотина и участок земли были закреплены за кем-то. К примеру, мы с Таней доили коров и кормили свиней, а из земель за нами был закреплён баштан. Огород – за Шурой; Паша хозяйничала по дому под руководством матери, она её готовила к самостоятельной жизни в связи с тем, что та была на выданье. Геннадий ухаживал за лошадьми, а Иван гонял гусей и уток – утром на пруд, вечером обратно. Мать держала домашнюю кухню и контроль над всем и постоянно напоминала, кому что делать, готовила корма для свиней и птицы. Отец занимался рынком и всеми тяжелыми мужскими делами, когда бывал дома.

– Выходит, вы были кулаки? – с вопрошающей интонацией в голосе произнёс Александр Васильевич; надо сказать, что как юрист в выражениях он не стеснялся.

Анастасия Антоновна, уловив в интонации Александра Васильевича жёлчный вопрос, не стала акцентировать внимание на нём так, как ожидал вопрошавший, но ответ последовал спокойно и незамедлительно:

– Да, по тем временам мы считались середняками, а ненавистным словом тех времён и мерок нас бы так и посчитали. Если бы мы остались на месте, то при раскулачивании, конечно, назвали бы кулаками и отправили бы на Соловки.

Через некоторое время, когда гости и хозяин начали прикладываться к кофе, хозяйка продолжила повествование с первого дня, когда начались беды в их семье, доведшие до иммиграции.

– Мать моя, Елена Давыдовна, в тот день, ближе к вечеру, начала нервничать, чаще выходить из дома и поглядывать на дорогу, ведшую с нашего хутора в город. Она ждала нашего отца, Антона Семёновича, который на двух подводах повёз продавать зерно в город вместе с братьями, которые тоже везли зерно и некоторые сельхозпродукты на продажу. Оснований для беспокойства было два: первое – то, что после продажи при нём находились деньги, по тем временам большие, он ещё кое-что должен был купить; второе – то, что уж очень большая страсть у него имелась до женского пола. Мать догадывалась, что у него в городе водится любовница, которую он непременно навещал по приезде и у которой неоднократно оставался ночевать; после каждой такой поездки приезжал пьяный, жизнерадостный и с сильным запахом женских духов. И каждый раз после таких ночёвок в городе он привозил матери духи, которые, как правило, проливались у него в кармане. Он объяснял это тем, что на фабрике плохо закупорили. Но в тот день он приехал с покупками поздно, но без духов для матери и ещё у калитки громко, чтобы слышали все, кто встречал его, объявил: в городе и стране смута, а большинство её называет революцией.

– Анастасия Антоновна, это какой период года был, весна или осень? – попросил уточнить Селищев.

– Александр Васильевич, давайте я отвечу вместо супруги, – заговорил отец, – ибо тесть мой не раз рассказывал этот момент, а прикинув время года, получалось, что это была Февральская буржуазно-демократическая революция в России семнадцатого года, которая через восемь месяцев и привела к Октябрьской социалистической революции.

А всё из-за того: самодержец наш своим манифестом отказался от престола в пользу своего младшего брата, великого князя Михаила Александровича Романова, по предложению Государственной думы. А великий князь Михаил II ответил: мол, если народ на референдуме решит мне занять престол – тогда я приму эту миссию на себя; в противном случае я отказываюсь от престолонаследия. Вот так великий князь Михаил II стал однодневным царём всея Руси.

Тогда сформировали первый состав Временного правительства, председателем которого был избран Георгий Евгеньевич Львов. В это правительство вошли двенадцать министров, в том числе и Александр Фёдорович Керенский, остальных не буду перечислять, поскольку он играл ключевую роль с марта по ноябрь 1917. Важно отметить, что в мае это правительство разогнали и создали первое коалиционное правительство, а в августе уже создали второе коалиционное правительство; как в первом, так и во втором председателем правительства избирался Керенский, и ещё было четырнадцать министров, – закончил своё пояснение Иосиф.

– Уже совсем поздней ночью пришли дядьки: Василь и Макар с жёнами, – продолжала Анастасия Антоновна. – Нас, детей, отправили в одну из комнат, чтобы мы не мешали их разговорам и не слышали секреты старших. Сидели долго, о чём-то говорили, спорили, советовались, а тема была одна: как жить дальше и что делать? Остановились на том: сидеть на месте, а там время покажет, только теперь надо копить деньги и скупать золото и всякие драгоценные камни, брильянты на случай, если придётся бежать!

Это я рассказываю со слов матери, которая рассказывала мне уже в Иране, когда я была замужем за Иосифом, а кое-чего со слов отца, когда он рассказывал таким же беженцам и бедолагам, как и он сам, добровольно создавший эту участь не только себе, но и всей семье, о своей горькой жизни.

После того вечера отец с братьями по очереди стали ездить в город узнавать новости, но хозяйство как вели, так и продолжали вести.

С города зачастил друг отца – батюшка Ферапонт, привозил новости, а от нас увозил продукты в обмен на золотишко и мелкие камешки.

– А где вы учились, если жили так далеко от города? – вдруг спросила Клавдия Петровна.

– Осенью, после окончания всех сельхозработ, приезжал к нам учитель и учил нас грамоте; жил и столовался у нас, а весной уезжал с началом полевых работ. Отец нас заставлял делать буквально всё, в восемь лет сажал на коня и заставлял вместе с ним пахать. Чуть позже – сено косить, а потом и жито; он сам работал как вол и нас заставлял, да так распределял работы, что всем хватало на целый день, и попробуй не сделать то, что он задал, – выпорет как сидорову козу! Заставлял работать, чтобы не нанимать батраков, иногда, конечно, нанимал двух или трёх, когда был богатый урожай. Зимой, правда, приходили с города, кроме учителя, мастеровые: сапожники, портные и плотники, обшивали всех и ремонтировали инвентарь и прочее. Нанимали и мастеров по ремонту гужевого транспорта, работали и шорники, все эти люди жили и питались у нас за одним столом. Отец зимой занимался реализацией выращенных сельхозпродуктов. В стране шла гражданская война. С началом революции эта часть страны была под гнётом белых генералов: Деникина, Краснова и Шкуро. Через наш хутор неоднократно проходили разные войска, красные приходили и просили накормить солдат или дать продуктов, некоторые оставляли какие-то расписки. Белые приходили как хозяева, требовали продукты якобы за то, что защищают нас от красных, другие трактовали по-другому, будто освобождают нас от ига красных. Проходили разные банды, в основном по ночам, как они только себя не величали, и тоже требовали, а чаще просто отбирали то, что им было нужно.

Надо сказать, мой отец был мудрым человеком: когда узнал про революцию, он под большим стогом сена вырыл погреб, постелил и обложил его гудронированным брусом, после чего обмазал растопленным гудроном от влаги и обил рейкой, сделал две вытяжные трубы, замаскировав их в сене. Туда он спрятал мешков сорок пшеницы, двадцать – муки, по бочонку сала, мёду, масла подсолнечного, смальца, мешок соли, сахара и бочку керосина. Всё это он делал с моей матерью, выпроводив нас, детей, на это время к тётке по материнской линии, а сами всем запаслись, чтобы мы, дети, не видели и не знали.

Там же, на хуторе, пережили продразвёрстку, правда, отобрали много, на посев оставили мало и расписку дали на мизер: мол, по ней получите деньги в банке города, но по ней отец ничего не получил. Позже, когда мы подросли, отец нам рассказывал: «Как в девятьсот четырнадцатом году началась Первая мировая война, на которую я попал в октябре, – нас несколько месяцев держали в резерве. Когда же попали на передовую, провоевав два месяца с небольшим в одном из сражений, из-за отсутствия боеприпасов нашу часть разбили. Много полегло, а раненых и контуженых австро-венгры взяли в плен – это произошло в Сербии. Эта война отобрала у страны почти два с половиной миллиона молодых работоспособных мужиков, более двухсот тысяч тягла, без которого крестьянин не мог пахать, сеять и жать. Таким образом, крестьянское хозяйство лишилось самого главного: молодого крестьянина и тягла, да и рогатого скота; в результате страна недополучила зерна, мяса и прочих сельхозпродуктов. Видя такое положение в стране, царское правительство в шестнадцатом году подтолкнуло к продразвёрстке, и она была не менее жестокой, чем позже советская. Так что в некоторых губерниях и волостях начался голод, это и подтолкнуло народ к недовольству, мятежам и в результате привело к Февральской революции». Вот почему некоторые говорили, что советская продразвёрстка – это вторая.

Когда началась новая экономическая политика, нам стало немного легче жить, правда, налогами обложили приличными, но всё-таки зажили неплохо, поскольку всё можно было продать, а особенно продукты. В связи с этим зерна сеяли меньше, зато овощей и клубней больше, потому как спрос был большой и деньги были быстрые; таким образом у себя на хуторе жили до коллективизации. В 1929 году отец как-то поехал в соседнюю деревню, и увидел ужас принудительного создания коллективного хозяйства, и понял: «Теперь этого не избежать и нам – иначе сошлют туда, куда Макар телят не гонял!»

Едва вернувшись из деревни, отец оседлал коня и поскакал в город, а матери сказал: «Собери одежду и скарб самый необходимый и будь готова – как вернусь, сразу уедем в город».