Отдохните, сударыня!

У забеременевшей пять минут назад Яны Михайловны от счастья тут же начались схватки:

– Нас учили, Юрий Афанасьевич, что опытный рабочий всегда знает о пожарной опасности больше своего начальника.

Тут Василий посмотрел на моё лицо и что-то увидел там.

– А нет, Юрий Афанасьевич, я спутал. Это я магниевые опилки поджигал.

Я облегчённо выдохнул:

– Вот когда начнём делать еропланы, Яна Михайловна, – а они сплошь из магния – мы Вас пригласим что-нибудь поджечь. Там много чего можно утворить таким пироманьякам, как наш Василий… – я значительно посмотрел на умника.

– Обязательно приеду, и мы с Василием зажжём, правда, Василий? Кстати, Василий, раз Вы курите, у Вас должны же быть спички. Где Вы их держите?

Я показал Василию из-за спины Яны Михайловны кулак.

– Всё, бросил только что. Выкурил последнюю, выбросил пачку и спички.

– Жаль, – сказала Яна Михайловна и временно приостановила схватки. – Может, хоть пару спичек завалялось в кармане?

Такое рвение понравилось бы её начальнику, но не мне как проверяемому.

– Что же тут жаль, Яна Михайловна, – вмешался я, – человек, наконец, бросил курить. Радоваться надо. Василий нас каждый день этим радует…

– Посмотреть на Вас, да ещё в форме… каждый бросит, – добавил Василий и ещё раз повёл глазами по фигуре Яны Михайловны. – Да я бы и без формы… бросил…

Размякшая Яна Михайловна приняла это за комплимент. Она благодарно посмотрела на Василия и её, видимо, временно отпустило:

– Так, я тут у вас всё осмотрела, у вас четвёртая степень, самая неопасная. Василий, помогите мне переступить через эти, как Вы их зовёте, г… листы.

Рука Василия приняла кисть пожарного инспектора, и я услышал гул и треск возгорающегося пожара.

– Спасибо, Василий. Жаль, мне пора.

– И мне тоже, – сказал Василий.

– Ему тоже пора? – с надеждой спросила у меня Яна Михайловна.

– Нет, ему тоже жаль, – ответил я строго. – Ему жаль, что ещё три часа рабочий день как-никак.

– Тогда я с Вами, Юрий Афанасьевич, мне надо с Вами кое-что по бумагам решить.

Я представлял примерно, о каких бумагах будет идти речь.

Тут Василий механически хлопнул себя по карману, как бы ища спички. По-моему, с этого момента он решил снова начать курить.

– Может, лучше с Василием? – предложил я, всячески оттягивая момент беседы с инспектором с глазу на глаз. – Вот он как раз в форме… В смысле, в фирменном комбинезоне. По-моему, в правом кармане у него что-то выпирает, и кажется, спички…

Яна Михайловна заворожённо разглядывала правый брючный карман, не распознавая в округлой выпуклости на ткани угловатости спичечного коробка. Василий демонстративно вынул из кармана гаечный ключ. Выпуклость не исчезла.

– Но ведь он сказал, что бросил курить, – задумчиво напомнила мне Яна Михайловна. Подтверждая эти слова, Василий вынул из кармана второй ключ. Впрочем, выпуклость не исчезла и всё так же притягивала взгляд Яны Михайловны.

«Ладно уж, не буду поджигать его “Ниву”», – мысленно смилостивился я, а вслух предложил:

– Может, обыщем его карманы?

– Ещё чего, – с сожалением отвела, наконец, взгляд от молодецкого кармана Яна Михайловна. – Нет, это с Вами вопрос, Юрий Афанасьевич. Вы же отвезёте меня назад?

– Обязательно и с удовольствием.

Мы попрощались с Василием. Василий долго тряс руку Яны Михайловны, пока она, наконец, окончательно не родила:

– Хорошо тут у вас. Люди приветливые. Пожалуй, я к вам буду почаще наезжать.

– Наезжайте. У нас тут пожаробезопасно, всего четвёртая степень. Яна Михайловна погрустнела: я напомнил ей о её обязанностях.

Мы сели в мою машину и покатили назад. Сильно стесняясь и смущённо звеня меццо-сопрано, Яна Михайловна озвучила, наконец, истинную цель визита:

– У меня наказ от начальника, Юрий Афанасьевич: мне обязательно надо привезти от Вас пять тысяч рублей. К нам приезжает из Москвы инспекция, и начальник расписал нас по предприятиям.

Видно было, как трудно далась юному порядочному человеку эта речь. Зато теперь, когда, наконец, всё сказано, дальше стало заметно легче.

– Что будет, если я не соглашусь? – спросил я, представляя, впрочем, ответ.

– Тогда мне напишут несоответствие, а нашей области – замечание. А это уронит её честь. Я могу дать квитанцию, вот, я ещё на работе заполнила.

Что ж, разве не найдется у директора даже самого малого-малого предприятия пяти тысяч для спасения противопожарной чести области?

– Не надо квитанции, Яна Михайловна. На Вас посмотреть – сразу видно, что Вы не для себя. Кстати, о чести. Сказать по чести, не люблю я всякие инспекции.

– Согласна с Вами, я тоже.

Каждый из нас, понятно, имел в виду разные инспекции и разные чести.

Мы помолчали. Я достал бумажник.

– Если у Вас будут какие-то вопросы по саману, то меня может не быть на работе. Я дам Вам номер телефона Василия, он найдёт, что ответить.

– Хорошо, Юрий Афанасьевич.

– Нет, скажите, пожалуйста, это роковым голосом.

Она улыбнулась, взор её весело блеснул.

– Очень меня обяжете, Юрий Афанасьевич, если дадите ему ещё и мой.

Я рассказал, как перевёл эту её фразу мой мозг: «О, Аркадий, Вы великодушны, как ангел! Вы спасли мне жизнь!..» Мы долго смеялись. Всё же ей было бы лучше в театре.

На прощанье я сказал:

– Интересная у Вас работа, Яна Михайловна, но Вам не позавидуешь, уж извините. Не для Вас она, честное слово. Пропадёте Вы там со своей деликатностью. Попросите комиссию, чтоб Вам написали несоответствие.

Через небольшое время Яна Михайловна ушла в декрет, тем и спаслась. Наш Василий уверяет, что он тут совершенно ни при чём.

И правда, там, в трубке, много было всяких мужских голосов. И покушавшихся на честь, и спасавших её же…

Вот опять ты, Толик, разбередил мою память. Давно это было, и хорошо б, чтобы больше не было – тьфу-тьфу-тьфу, через левое плечо…

Про душевую в общежитии

Учился я в Харькове.

На первом курсе, помню, ездили домой часто. Как-то едем с другом-одноклассником домой в электричке. И подсаживается к нам наша одноклассница Наташка из политеха. Прекрасная рассказчица, умница в науках – удивительно, почему не пошла в наш авиационный ХАИ, а выбрала ХПИ[1].

Стала делиться с нами про их общежитие «Гигант». Наверное, это уже фольклорные случаи, но я слышал от Наташки.

Пошёл вьетнамец в душ.

А душ в «Гиганте» был через раз: день мужской, день женский. Вьетнамец, естественно, перепутал. В предбаннике добросовестно разделся, взял кусок мыла, подаренный русским соседом по комнате, зашёл в душевую. А там пар, туман, ничего не видно, плеск воды… Вьетнамец стал в крайнюю пустую кабинку, стал отмокать.

Тут из-за перегородки высовывается рука с мочалкой. Красноречивый жест – приглашение потереть спину. Вьетнамец сразу понял: видимо, в Азии тоже так. Взял мочалку, стал намыливать её. Щедро намылил – мыло дареное. За перегородкой уже нетерпеливое мычание, дескать, ну где ты там?

Вьетнамец, не торопясь, прошёл за перегородку. Там увидел спину и стал тереть её мочалкой с вьетнамским трудолюбием, начиная сверху.

О трудолюбии вьетнамцев ходят легенды. Один французский путешественник в XX веке писал, что когда у вьетнамца на его рисовом поле сделано всё, он начинает под каждым кустиком рыхлить землю большим пальцем ноги.

Не знаю, о чём вьетнамец думал, постепенно спускаясь вниз по позвоночнику. Возможно, о необъятном рисовом поле, а может, об изящности формы лопаток русского друга. А может, у него уже и начали роиться какие-нибудь подозрения, ещё не оформившиеся в конкретные мысли.

Только эта спина вдруг из-под рук его нетерпеливо задёргалась и с возгласом:

– Ну что ты так слабо давишь? – повернулась своей обратной стороной.

Потрясение, которое испытал вьетнамец, сравнимо, наверное, с потрясением наших советских учёных, впервые увидевших фотографию обратной стороны Луны, такую же туманную, как душевая в «Гиганте».

Бым-м! – гулкий удар головы о кафель – и вьетнамец в обмороке.

Надо сказать, что в то время вьетнамцы имели обыкновение часто и легко падать в обмороки.

Я сам читал, как из Вьетнама прислали к нам курсантов обучаться на лётчиков. На учебных самолётах вьетнамцы легко осваивали науку парения и даже пели в кабине песни на своём языке. Про необъятные рисовые поля. Им запрещали, но они не могли удержаться. А вот когда их вывозили на нашем реактивном МИГ-21, на первом же вираже падали в обморок.

Наши думали – какая-то азиатская загадка. Пускали им в шлемофон песню про ихние поля, но не помогало.

Потом какая-то тетя Нюня на кухне по душевной доброте и неприятию мужского худосочия решила их просто подкормить. Стала давать им тройную порцию шоколада. Вьетнамцы в ответ раздобрели, и через полгода лётное дело у них пошло.

Военные записали этот момент в особую инструкцию, с тети Нюни взяли расписку, что она ничего не знает, никаких вьетнамцев и никакого шоколада в жизни не видела, а инструкцию строго засекретили.

Нашему же вьетнамцу шоколада, естественно, никто не давал, так как секретная инструкция в ХПИ не полагалась. Поэтому вьетнамец бумкнулся легко и без видимого сопротивления.

Девчонки, естественно, завизжали. Как же, мужчина в душе!

А потом видят – а то не мужчина, а вьетнамец.

Стали хлопать по щекам, трепать за уши – ничего не помогает.

Тогда кто-то набрал холодной воды в тазик и окатил.

Вьетнамец открывает глаза и видит – кошмар не прошёл. Над ним склонилась куча голов, всё так же женских, а под головами, прямо на линии его взгляда, груда качающихся, как языки у колоколов, отличительных признаков.

Ведь ни одна из девчонок и не подумала о том, что все они тут стоят как раз в том, в чём принято в нашей стране специально смущать братских друзей из Азии, то есть, в чём мать родила.

Зрелище настоящих русских девчат, представленных во всей своей красе и искренно желающих павшему добра, любому нашему студенту показалось бы раем. Но вьетнамцу в таком объёме оно оказалось не по силам. От этой картины он снова закрыл глаза и погрузился в нирвану уже так глубоко, что никакая вода его больше не доставала.

Тогда, наконец, позвали банщицу тетю Феню. Та пришла, ничему не удивилась. Сгребла вьетнамца в охапку и, как младенца, вынесла наружу. Там, в сухом и тёплом месте часа через два отпоили чаем.

Наташка подождала, когда мы отсмеялись, и продолжила:

– А вот ещё один вьетнамец…

Но тут, увидев, наверное, блеск в наших с другом глазах и непроглоченные слюни, стушевалась:

– Нет, этот случай не буду, расскажу лучше другой. Жарил вьетнамец курицу на сковородке. Прибегал много раз, так как надо было переворачивать, чтоб не подгорела. Ибо масла было маловато и курица синяя. Прибегает в очередной раз, а курицы нет, зато на сковородке мелом написано: «Мир! Дружба!»

Тогда это было смешно.

Жаль, потерялся след нашей Наташки. Интересно было бы узнать, что она нам тогда не рассказала.

Искусственный интеллект на службе у Клавдии, жены Леонтия

Телефон пискнул, и Клавдия прочла эсэмэску:

«По просьбе Клавдии Маломухиной разработчики последней версии Android ввели ряд новых опций с элементами искусственного интеллекта.

Теперь при нажатии неверным мужем на номер его любовницы, телефон бьёт палец мужчины током, отчего палец синеет ровно на 24 часа. А в квартире любовницы, вместо трели телефонного звонка, под потолком сверкают молнии, гремит гром и лопается труба с горячей водой».

«Кто ж так шутит? – подумала Клавдия. Номер отправителя был незнаком. Клавдия стала перебирать в уме своих бывших и настоящих. Всех перебрать не успела, так как неожиданно с работы пришёл Леонтий, хмурый и молчаливый.

С ходу попросил борща.

Клавдия удивилась – Леонтий борщ не любил. Борщ подала, но забеспокоилась:

– А что это у тебя такое, а, Маломухин? – она рассмотрела на указательном пальце правой руки Леонтия синяк. Синяк занимал всю крайнюю фалангу, опухшую по такому случаю, и светил лиловым ногтем.

– Да на работе, молотком, – буркнул Леонтий и прибавил старательности в орудовании ложкой.

– Это как же это, молотком? – удивилась Клавдия. – Откуда у вас в библиотеке молоток? Да и ты правша! Этой рукой держал молоток и по ней же тюкнул?

– Я держал гвоздь. А тюкала Зинаида Борисовна.

– Ах, вон оно что! Так это, значит, та малюсенькая серая очкастая мышь с четвёртого этажа над нами? Она может удержать молоток?

– Зинаида Борисовна – профессионал высокого класса. У неё высшее библиотечное образование. Мы прибивали полку.

– Кто бы спорил, что профессионал? Верю, что профессионал. Алфавит, наверно, помнит. А вот ты, Маломухин, путаешь, что сначала идет – твёрдый знак или мягкий.

– А зачем мне знать про мягкий знак? – Маломухин даже бросил ложку. – Мне, заведующему библиотекой и прибивателю полок? Книг на мягкий знак не бывает. И писателей мягких не бывает.

– А вот библиотекари мягкие бывают.

– Клава! Не путай, пожалуйста, субъективные ощущения с объективными критериями! Врач на медосмотре мне, между прочим, пощупал мой бицепс и сказал, что среди библиотекарей я самый твёрдый!

– Верю, Маломухин, ты твёрдый. Остальные – бабы.

– Не бабы, а вполне приличные женщины. Все с высшим образованием.

– И все в очках. Как же это она – в очках, а по полке промахнулась?

– Ну я полку плечом держал, а рукой – гвоздь. А у Зиночки очки соскочили, она и тюкнула…

– У Зиночки?!

– У Зинаиды Борисовны.

– У Зинаиды Борисовны? Точно?

– Ну да, – Маломухин нервно помешал ложкой в тарелке. – У заведующей юридическим отделом. Нам не хватает полок под новые законы. Дума, знай себе, рубит, а мы – прибивай…

– Маломухин, не втирай мне свои очки! У нас в стране всего два закона! «Не тронь – это моё» и «Делиться надо правильно, но верно». Зачем вам целая полка?

В квартире зазвонил телефон. Клавдия подняла, послушала и передала трубку Маломухину:

– На, это твоя. Юридическая.

Маломухин недоверчиво взял трубку, молча послушал. Из трубки журчал жалобный монолог. Слов было не разобрать, но всё читалось на лице абонента. На середине монолога Маломухин засуетился, огорчённо захмыкал и забеспокоился.

Из скудных ответных реплик Маломухина выходило, что у Зинаиды Борисовны в квартире лопнула труба с горячей водой. Она спрашивала, куда звонить. Телефонный справочник размок, света нет, интернета нет. Сама она спаслась на столе. Вокруг плавают туфли и кот. Причём, кот уже разучил баттерфляй.

– Ты знаешь телефон нашего Василия? Нет? А мобильный? – спросил Леонтий у Клавдии.

Клавдия знала.

– Звони немедленно Василию – нас тоже сейчас зальёт, остался один этаж!.. Я сейчас! – крикнул в трубку Маломухин.

– Как ты можешь, Маломухин, как ты можешь, занудный ты мой?..

– Я могу? Что я могу? – удивился Маломухин.

– Ты идешь спасать чужую женщину! А как же я?

– Но, Клава, так и надо жить! По-человечески. Я спасу её. А тебя спасёт кто-то ещё. И так далее… Вирус добра, Клава – он почище компьютерного. Он, знаешь, как заразителен? Ого-го! Уверяю тебя. При некоторых условиях он может заразить всю нашу планету! Всё начинается с мелочи. Например, ты позвонишь Василию. А он спасёт всех нас… Кстати, только у него ключ от подвала…

Маломухин исчез.

«Эх, Маломухин ты, Маломухин… Вирусы разные бывают. И все заразные. Знают ли об этом на четвёртом этаже…», – подумала Клавдия.

Ещё раз перечитала эсэмэску: «По просьбе Клавдии Маломухиной…»

На секунду Клавдия ощутила себя властилиной мира.

«Может, подождать, пока вода до её шуб доберётся? Ладно, чёрт с ней, – вздохнула она, – одна беда на всех. Пусть Вася этой мыши сейчас трубу исправит. На первый раз. А потом я всё ей скажу! Всё! Я ей очки на хлеб намажу…»

С домашнего телефона она начала набирать номер Василия, слесаря ЖЭКа. Набрав половину, Клавдия остановилась. Воспоминания перебили намерения.

Василий с самого начала был с ней дерзок и груб. Приходя, якобы на вызов, гаечные ключи оставлял у порога, бросая их с лязгом, от которого у Клавдии заранее сладко вздрагивало сердце. Не снимая сапог, сразу же проходил в ванную, где благодаря профессии чувствовал себя как дома. В ванной долго мыл руки, душился лосьоном Леонтия и чистил зубы семейной пастой. Клавдия как-то спросила, моет ли он и ноги. Но Василий сказал, что моет только сапоги. А их, родимых, он никогда не снимает. Даже дома так спит, жена привыкла.

«Сантехник, Клава, в сапогах рождается, – пояснял Василий. – Банкир – в рубашке, топ-модель – в бикини, дальнобойщик – тот сразу с рулём в розовых ручонках. А сантехник – в резиновых сапогах с отвёрнутыми голенищами. Вот так-то, любовь моя!»

Он садился за стол и по-хозяйски требовал борща – очень любил борщ. Из-за этого Клавдия, несмотря на ворчливые протесты Леонтия, круглый год варила борщ: а вдруг Василий заглянет на огонёк.

В последнее время Василий что-то стал отлынивать от свиданий. «Может, что не так с борщом?» – беспокоилась Клавдия и выспрашивала у подруг новые рецепты.

Как-то так выходило, что если она сейчас наберёт номер Василия, то получится, что её девичья гордость сломлена. Она звонит!.. Это Она перед ним заискивает. Но, с другой стороны… Протечка-то у них в подъезде! Вот-вот до их квартиры достанет. Нет, как квартиросъёмщик она имеет право требовать!

– Алло, это ты? – робко спросила в трубку.

– Клава, я в подвале, у вас в доме потоп! Тут плохая связь!.. Погоди, сейчас я тебе перезвоню на мобильник!..

– Только не на мобильник!.. – пискнула Клавдия мышиным голосом, но было поздно.

В квартире загрохотали молнии, а из ванной послышалось журчание воды.

Искусственный интеллект, вдохновлённый женщиной, тупо исполнял свою миссию, распространяя волны машинного добра и захватывая в неумолимые тенёта всю планету.

Разноцветное лето

Лето, увы, подходит к концу. Число загорелых женских ножек превысило число бледненьких.

По крайней мере, на одну – точно: соседка моя по площадке Лена сняла гипс с правой ноги. Теперь ходит по городу только правым боком к солнцу, чтобы розовая весенняя нога догнала левую августовскую.

В магазин идёт утром, пока солнышко на восходе и светит с правильной стороны. А из магазина – дожидается заката.

Муж Виталик недоволен. Скорость пребывания Лены в магазине (500 рублей в час) со снятием гипса не изменилась. А вот время расширилось, что, конечно, повлияло на результат и заметно отразилось на семейном бюджете. Этот факт был им отмечен на кухне в ежевечернем бурном экономическом обозрении.

Чтобы показать, кто в доме хозяин, Виталик решил сгонять жену за пивом. Выгнал Лену пораньше, с рассветом. А пришла Лена, понятно, когда выходной, собственно, уже пропал.

Пора было прекращать эту погоню за летом. И Виталик ночью, пока жена спала, выкрасил ей правую ногу марганцовкой. Операцию продумал тонко: мазал подогретой, чтобы не проснулась. Но не попал в задуманную концентрацию. Увидев утром разноцветные ноги, Лена громко опечалилась: теперь левой ноге надо было догонять правую.

Новая разница сильно вмешалась в их летний быт. Уже неделю моя соседка уходит из дому на закате. Говорит, в магазин. А приходит на рассвете. Вроде бы из магазина, так как приходит с пивом – Лена не забывает, зачем вышла.

Так что пиво теперь у Виталика по утрам, что его вполне устраивает.

Диссертация, унитаз и пистолет. И Karcher!

Глава первая

Леонтий Викентьевич спешит домой

Леонтий Викентьевич шёл домой с намерением твёрдо заявить сегодня о разводе. Долее терпеть безобразия он был не намерен.

Собственно, безобразий никаких и не было. Просто ничего не было. Семейной жизни не было. Жена Валерия не хотела работать – целыми днями пилила ногти, смотрела ток-шоу и жевала пиццу, заказанную по телефону. Причём, себе Леонтий Викентьевич заказывать пиццу обязан был сам, по приходу домой. Вся семейная жизнь была сплошным безобразием.

Но сегодня был особый день, когда можно было ставить точку на любом безобразии: сегодня Леонтий Викентьевич нёс домой переплетенную в типографии диссертацию, что означало переход на новую ступень жизненных иллюзий.

Автобус, вынужденный уступить ему путь на переходе, мстительно обдал сизым дымом и, недовольно урча, поехал дальше по своему маршруту. Из облака дыма материализовалась цыганка непонятного возраста, в помятых цветастых юбках, и, звеня многоэтажным монисто, предложила:

– Ай-ай-ай, какой красивый молодой человек, а какой сердитый! Дай погадаю!

– Я прошу Вас не испытывать моё терпение, любезная, – отмахнулся было Леонтий Викентьевич.

– Вижу, вижу, красивый, к ней идешь. Пожалей ты её, непутёвую.

Леонтий Викентьевич поразился, как слова цыганки были созвучны его мыслям.

– Настоятельно прошу оставить меня в покое, – сказал Леонтий Викентьевич, но уже не так твёрдо.

– Любит она тебя, красивый, ой как любит! Лучше убей её. Ей будет приятно, что ты настоящий мужчина.

Леонтий Викентьевич отшатнулся.

– Это я тебе говорю, я знаю. Купи вот это, оно тебе пригодится.

Она приподняла одну из своих многочисленных юбок и вынула из-под неё пистолет. Пистолет был маленьким и чёрным, неизвестной Леонтию Викентьевичу модели.

Как и все не служившие в армии мужчины, Леонтий Викентьевич обожал оружие и даже любил пострелять в тире из воздушки по зайчикам и танкам, но никогда не стремился иметь в доме ничего стреляющего. Однако тут нашло на него какое-то затмение. Всё-таки эти цыганки умеют охмурять людей, да так ловко, что куда нашему правительству.

Леонтию Викентьевичу дали подержать вещь. Пистолет ещё хранил тепло цыганкиного тела и от этого тепла казался живым и близким, будто принадлежал Леонтию Викентьевичу ещё с детства.

«А почему бы и нет?» – сказал сам себе Леонтий Викентьевич и полез за деньгами.

– Смотри, дорогой, – цыганка выхватила бумажник из его оторопелых рук, – беру ровно столько, сколько стоит это ружьё.

– Это пистолет, – уточнил Леонтий Викентьевич.

– Ах, стреляет и стреляет… – отмахнулась цыганка. – Смотри на меня внимательно, не моргай!

Она отсчитала купюры и вернула бумажник Леонтию Викентьевичу. Возвращала с видимым сожалением.

Потом, отойдя подальше от окутавшего его морока, Леонтий Викентьевич не обнаружил в бумажнике, кроме суммы, обговоренной за пистолет, ста двадцати долларов различными банкнотами, двух кредитных карточек (впрочем, почти иссякших) и обручального кольца, которое давно уже не налезало на нужный палец, а на мизинце носить ему не разрешала жена Валерия.

«Значит, это знак, – решил Леонтий Викентьевич, – развожусь». И не стал жалеть о кольце, а твёрдой походкой двинулся к дому.

Глава вторая

Валерия Львовна принимает ванну

Валерия Львовна набрала ванну, плеснула специального шампуня с перламутром и блёстками и принялась нежиться в розовой пене, представляя себя человеческим зародышем в материнской утробе, где-нибудь так на седьмом месяце.

Температура воды способствовала.

Сегодня она решится на главный разговор с мужем. Да, она никчемный человек, неумеха и растерёха. Но ведь можно, в конце концов, и сыграть роль терпеливого инструктора при живой жене, обучить чему-нибудь. Например, у неё получается неплохая яичница. На основе яичницы другие жёны готовят кучу блюд – ей рассказывали. И она сможет… кучу.

Она хорошо рисует. Леонтий просил проиллюстрировать его диссертацию, там что-то про зверей. Она нарисовала кучу зверья, но он почему-то забраковал всех. Орал, что у неё не звери, а зверушки, все какие-то игрушечные и травоядные. Даже крокодилу хочется бросить в пасть яблоко и погладить по мокрой спине. Не говоря уж о плюшевых волках и тиграх. А ведь мир суров и непреклонен. И вот тебе очередное, последнее задание: займись собой. Стань красивой. Привлекательной. «Ведь женился-то я когда-то на тебе почему-то». Почему? А это вопрос к тебе, милая…

Валерия Львовна знала, что у неё есть привлекательные места. Она поочередно вытянула, любуясь, сначала левую ногу, потом правую. На фоне розовой пены они были вполне ничего. Даже, помнится, она слышала, как сосед Виталик однажды сказал своей жене Лене, когда они разминулись с Валерией Львовной на лестнице, и он думал, что она уже не слышит: «У этой зачуханной лахудры заметны только ноги…» Далее соседи захлопнули дверь своей квартиры, и Валерия Львовна не могла слышать продолжения. А вот автор слышал, и полная фраза Виталика звучала так: «…У этой зачуханной лахудры заметны только ноги, да и те ей по блату выдернули из чужой…» Нет, пусть будет «…из чужого тела». Автор не может дословно воспроизвести Виталикову фразу, от какой части чужого тела были отторгнуты вышеупомянутые ноги, так как дал слово не употреблять рискованных терминов, как бы ни были они уместны и точны. При этом автор надеется, что и читателю не до таких мелких подробностей.