Я тебя слышу, или Дивертисменты жизни

Юрка всегда писал обстоятельно и обо всём. Так, что было интересно открыть конверт. Потянуло теплом города детства и почему-то визуально представилось, как Юрка меняет потёкший стержень в авторучке. Об этом факте говорило то, что первые строчки становились всё жирнее и жирнее, а потом цвет сменился с фиолетового на синий.

«Здравствуй, мой дорогой друг Семён! Вот решил написать тебе о нашем провинциальном житье-бытье. Ты, наверное, там, в своей Латвии, уже стал забывать своих друзей детства… (Семён скоро второй год как учился в рижской мореходке) …но мы-то тебя помним.

У нас всё хорошо. Родители живы-здоровы. Собака твоя вымахала, как шкаф. Вчера видел во дворе её. Иришка с ней гуляла. У-ух, животина! Клёвая порода водолаз! А помнишь, вам говорили, что девочки-водолазы не такие крупные? Какое там! Проглотит и не подавится. А мой Тошка вчера сбежал, пока я в художке был. Мы его всем миром тут искали. А знаешь, где нашли? За "Лестрансом" на пожарище склада драмтеатра. Помнишь, как вы там с пацанами штаб устроили и чуть сами все не сгорели?! Да уж. Получил я тогда от бати на орехи. Помнишь, это же я для вас ключ у него стащил? А вы меня ни разу туда даже и не позвали. Ну да ладно. Кто старое помянет – тому глаз вон! Кстати, о глазах. Жека твой получил вчера в глаз от меня. И поделом ему.

А что? Сидим мы с Мишкой и Вадькой во дворе у качелей. Так он подходит и говорит: "А давайте теперь я вместо Сёмы буду на всех стычках нашу банду представлять на правах лучшего друга?" Мы, конечно, удивились и чуть сразу ему сопатку не начистили, но Миха (ну ты же его знаешь!) предложил конкурс устроить. "Давайте, – говорит, – кто больше причин назовёт, почему он лучший друг Сэма, тот и капитан, а?" Мы обсудили немного и порешили, что так тому и быть.

Ну и началось! Что только не всплыло на свет божий! Кстати, одна из причин, по которой я тебе пишу, именно в том, чтобы ты подтвердил некоторые факты.

– Да мы с Сёмой с первого класса вместе, а ты, Жека, – со второго, а Мишка – вообще, только в четвёртом пришёл! – сказал Вадик. И пошло-поехало.

Сёма, я для удобства буду писать факты и комментарии в скобочках, а кто что сказал, чтобы ты не запутался, отмечать так: Миха – М, Вадик – В, Женька – Ж, ну а я – это Я.

– А мы, вообще, в песочнице познакомились, – Я.

– А у нас мамы дружат, – Ж.

– А у нас не только мамы, но и папы, – В.

– Видел я, как они дружат. Семёнов папа твоего отчима с лестницы спустил у мамы на дне рождения, – М. (Сёма, это правда?!)

– Мама, папа… А кто ему втайне от всех помогал мореходку искать и к экзаменам готовиться? – М.

– Да что там искать и готовиться! Это же моя идея изначально была, про мореходку-то! – Ж.

– А кто его рисовать учил? – Я.

– А плавать, плавать-то? – Ж.

– А мы вместе на самбо ходили! – М.

– А мы – на хоккей! – Ж.

– А мы – на футбол! – Я.

– А мы всегда вместе "крапивный ход" от Пакли защищали. Чё-то я вас там не видел!!! – Ж.

– Я кровь сдавал после пожара! – В.

– А я, а я вообще, помните? Его из детского садика ещё забирал! – Я.

Джинсы ушивали; на катке дрались; …et cetera, et cetera…

В общем, шумненько, дружище, всё вспоминали. Естественно, со счёта сбились.

И тут Жека и говорит:

– А помните, у Сэмэна талисман был? Ну шарик этот его дурацкий. Он его ещё с собой всегда таскал!

– Да-а-а, – сказали мы.

– Так вы думаете, кому он его на хранение оставил? – сказал Жека и вытащил твой шарик из кармана. (Что? Ты, правда, ему оставлял или это он сам спёр?) – Ладно, черти, либо я капитан, либо запущу я его сейчас далеко-далеко и на вас же, оболтусы, потом и свалю. Пойди проверь.

Пацаны опять загалдели, и Жека зажмурился, замахнулся посильнее и забросил, Сёма, твой талисман далеко в траву.

Ну тут, извини, но я уже не сдержался и врезал-таки ему по сопатке.

Так что место твоё вакантно. С "паклевскими" пока Миха общается, а шарик твой я потом нашёл (пришлось, конечно, на пузе поползать). Так что он у меня. Не волнуйся.

В остальном всё по-прежнему. Пиши. Юра».

Семён вздохнул. Аккуратно сложил конверт и убрал его под фланку. «Понятно, что друзья всё же скучают… Ну зачем мордасы-то друг другу чистить? И с шариком этим муть какая-то, – Семён растянулся прямо на широченном подоконнике. – Никому я его не оставлял, а спрятал на пожарище за "Лестрансом" до каникул… Ладно, скоро домой поеду – разберусь… Гуревич, ты кричи громче, если обход, а я покемарю маленько…»

Полудрёма. Калейдоскоп в голове…

Эпизод 11

Накатили такие осязаемые воспоминания ещё довольно недавнего прошлого. А что ещё делать на «больничке»? Спать больше не хотелось. Бутеры, заботливо подаренные ребятами из роты, все сжевал. Книжка закончилась. Закончилась притом каким-то печальным концом. Зачем вообще писать книги, если они так заканчиваются? Может, именно поэтому и накатил позитив. А кроме как позитивом Семён эти воспоминания назвать не мог. Да и вообще, несмотря на непредсказуемые и невесёлые, на первый взгляд, концовки разных жизненных историй, они могли восприниматься более чем позитивно. Это смотря как их воспринимать. Вот и стала понятна возможность появления книжек с печальным концом. Может, это только для меня он печальный, а для автора или героя вовсе и нет.

«Вот о чём я думаю? – остановил себя Семён. – Мура какая-то… И не отойдёшь. Капельницу только поставили».

Вспомнил одну давно прошедшую ночь, когда он был первокурсником, которая так же закончилась на больничной койке. Ночь, которую тогда воспринял как победу, чувствовал себя словно героем киноленты…

…Заступил на свою первую самостоятельную вахту в качестве дежурного по роте. Вчера только назначили старшиной роты, чем Семён по-настоящему гордился, правда, немного скрывая это от друзей. Все наконец-то угомонились по кубрикам, дневальный протёр коридор и засел за книжку, Семён принялся пришивать старшинские шевроны.

В двадцать три тридцать (часы висели прямо над тумбочкой дневального) со стороны лестничного пролёта послышался страшный грохот и топот десятков ног, перемежающийся возбуждёнными голосами.

– Саш, глянь, что там, – насторожившись, сказал Семён дневальному.

– Третья рота на драку с докерами катится, – сказал дневальный, лишь слегка высунув нос за дверь.

– Куда? – сел на табурет Семён, не ожидая такого поворота событий после тихого начала дежурства.

– Да вон туда, – махнул Саша на окно в бытовке.

Семён повернул голову и остолбенел. Около окна бытовки сгрудились порядка десяти проснувшихся курсантов. Судя по слышавшимся восторженным возгласам со всех сторон, в других помещениях роты творилась похожая картина. Отбой пошёл насмарку.

– Дверь на ключ! – скомандовал Семён дневальному и ринулся к окну, расталкивая остальных.

Третья рота была выпускная, и первокурсники относились к ним с трепетным уважением, тем более что некоторые из неё были старшинами-наставниками, ещё на «абитуре».

Обзор был замечательный, как в кино. Маленькие чёрные и полосатые фигурки перебегали через Большой двор и, не снижая темпа, перескочив каменный забор, врезались в достаточно большую толпу дерущихся на лужайке перед училищем. Дальше было уже ничего не разобрать, хотя уличные фонари исправно освещали газон. Само «тело драки» было плотным и эластичным, похожим на единое живое существо, танцевавшее странный танец, то отдаляясь, то приближаясь к забору училища.

Обстановка среди зрителей накалялась всё больше. Разгорячённая зрелищем молодёжь совсем не стеснялась в выражениях. «Странное существо» на газоне выросло в размерах (видимо, выбегали и из других рот) и обрело голос. Почему-то со стороны он был похож на голос раскапризневшегося малыша. Резкий, писклявый и скрипучий. С добавлением мужских басов, типа ругающихся родителей. Подъехали сразу два милицейских «бобика», осветив драку фарами и добавив проблескового синего.

– Поможем нашим! – крикнул кто-то из толпы зрителей.

И вот уже Семён несётся через Большой двор училища в одной тельняшке, брюках от робы, грохоча кирзовыми тяжеленными ботинками, называемыми у моряков «гадами» за их неприглядный вид, и размахивая над головой форменным ремнём, возглавив такую же разношёрстную и разгорячённую группу однокурсников.

Семён одним прыжком перемахнул через забор, развив приличную скорость, так как начал ускорение ещё от расположения роты, а это (на минуточку) второй этаж здания с трёхметровыми потолками. Ещё до приземления на лужайку руки и голова его раскинулись в позу распятия, больно ударившись об острые камни забора мореходки. Сильные невидимые руки его держали, а ещё более сильные осыпали градом ударов всё тело, что называется, с лицевой стороны, включая и то самое лицо…

Очнулся уже только утром на койке медсанчасти от щиплющей боли из-за отрываемых от лица пластырей. Это сестра делала перевязку…

…В дверь тихо постучали.

Осторожно, стараясь ничего не уронить своим большим телом, вошёл Тундра. «Тундра… мой дружище», – с теплом подумал Семён.

– Жив, курилка? – сказал он.

– Между прочим, год держался – не курил, – парировал Семён, поправляя капельницу. – Это вы, видимо, в своей заснеженной тундре с пелёнок смолите. Ну что там? Сильная суматоха? Соловатов утром заходил. Так орал, что я думал – сдохну прямо на этой койке.

Капитан второго ранга Соловатов являлся начальником организационно-строевого отдела училища и, соответственно, отвечал за всю дисциплину в системе. И случившееся касалось его зоны ответственности непосредственно. А случилось вот что.

Три недели назад Семёна и Тундру повязали на самоходе.

Ну повязали и повязали, дело житейское – обычная история. По глупости погорели. Бывает. Им бы не высовываться месяцок. Так нет, в следующее же воскресенье Тундра и говорит:

– Ну не бывает так, чтобы два раза подряд в одну воронку снаряд падал… Погнали на Кипсалу, у Кристинки день варения сегодня. У меня и ключ от учебного корпуса есть!

Риск, как говорится, дело благородное…

Как ни старались поспеть к утреннему обходу, даже реку Даугаву частично по льду переходили, – чёрт, опять повинтили!

Впоследствии, как положено, отчитали перед строем. А выговорешники разместили аккурат под мечту каждого курсанта-моремана – списками распределений на плав-практику. В списки они, естественно, не попали.

Наступает суббота. Об увольнениях для Семёна и Тундры не может идти и речи. И вот. Как назло! Польские курсанты-барыги опять на Морчике (Морской вокзал, соответственно) под начало навигации пришвартовались. А Тундра у них ещё в прошлый заход джинсы «Монтана» на продажу заказывал. При этом с тремя прострочками! Ребята давно ждали «пшеков» (польских курсантов) и знали уже давно гуляющую в рядах спекулянтов-коммерсантов «пулю» для продажи, мол, три строчки – это джинсы из эксклюзивной партии, выпущенной к юбилею фирмы «Монтана». Ох, ну не пропадать же добру!

Закрылись в умывальне ночью. Часа два горячо обсуждали сложившуюся ситуацию. Обсуждали для проформы. Всем было ясно, что, конечно же, надо рискнуть! Решили, что такими деньжищами не бросаются. Каждая «юбилейка» улетала по 130 рэ, а обходилась у пшеков по 70! И уж если на то пошло, то, по теории вероятности, третьему облому подряд точно не бывать. Да тут ещё, кстати, обещали покупателей из Питера на всю партию дать вечером, если по чирику с пары скинем. Да это же по полтиннику с каждой штуки навар будет!!!

Уверенности в успехе ещё придавал и тот факт, что дежурным по системе сегодня заступал не офицер, а преподаватель термодинамики Николай Павлович (ну не хватало офицеров на такую зарплату!) – милейший человек, который к курсантам относился с искренним сочувствием.

Всё так бы и было, если бы не одно НО. Это НО называется пьяная дурь. А ей было откуда взяться. Ушли тихо, как всегда, через учебный корпус. В гражданку переоделись ещё в кабинете математики. Сделка с обеих сторон прошла как по маслу. Карманы курток «Алясок» были набиты деньгами. Решили отметить – по кружечке пивка «Лачплесиского». Переусердствовали!

И чёрт дёрнул Тундру залезть на какую-то статую, мирно стоящую в нише около входа в собор Святого Петра с XIII века. И пофиг ей все войны!

И другой страшный чёрт дёрнул Семёна его оттуда стаскивать… Короче, статуя покачнулась немного, как будто подумав, и рухнула прямо на Семёна, усиленная весом висящего на ней Тундры.

Удивительно, что перелома было только два, да и то не серьёзных. Зато крови было… Создалось впечатление, что это статуя разбилась в кровь, а ребята только перемазались.

Тундре пришлось раненого Семёна тащить в училище, и самоход, естественно, сам собой раскрылся…

… – К тебе мать приехала, – понурив голову, сказал Тундра.

– Давно?

– Вчера. Уже к начальнику училища ходила, – почти шёпотом, глядя исподлобья, продолжил он. – Да, и вот ещё что… – Тундра протянул Семёну какую-то бумажку.

– Что это? – спросил Семён.

– Приказ о моём отчислении.

– Да отстань… врёшь!

– А что ты удивляешься? – встрепенулся Тундра. – И по тебе такой будет, как только выпишешься.

Потом был разговор с начальником училища, где в присутствии матери он предлагал Семёну сдать его товарищей, таких же горе-самоходчиков, в обмен на продолжение учёбы. Семён горячо вспылил. Никогда он не был предателем! И не будет! «Отчисляйте!..»

И мама сказала Семёну:

– Я не собираюсь тебя оправдывать. То, что ты допустил такой конец в этой истории – результат сумасбродства. Ты возомнил себя взрослым, но взрослые люди всегда оценивают последствия своих поступков. Вот и оценивай теперь, и делай выводы!

А про себя, не сомкнув глаз в тряском вагоне, за всю ночь пришла к выводу: «Аркадий тоже ненавидит стукачей… И по молодости тоже не был пай-мальчиком… Поэтому, когда я расскажу, как было дело, он поймёт». Так и вышло.

Возвращение домой всё равно было победоносным и триумфальным. Пришлось вернуться в школу (ко всеобщему изумлению одноклассников!) аж в конце третьей четверти выпускного класса, под самые выпускные экзамены. Выглядел этаким Котом учёным, который все классы прошёл…

Вообще, вся эта история с мореходкой всё равно была победой. Семён стал понимать, что за его достижения и поражения ответственен лично он сам. И стал гордиться как тем, так и другим.

– Женька, Мишка, Вадик! Дуйте уже домой, – брюзжал отец. – Хватит уже эти морские байки слушать…

Эпизод 12

– Студент, бл… вешайся! Ты где шляешься! Ты помни, чертила, что у тебя ещё шесть грёбаных нарядов не отсиженных, а на полигоне, знаешь, губа холодная! Командир, бл… уже из полка выехал, а ты своих тугоухих олухов уже полчаса собрать не можешь! Меня не е… что ты делаешь! Меня волнует, чтобы твое, бл… отделение блатных пижонов в полной амуниции, с сухпаями, вещмешками и карабинами, лыбясь, как майская лужа в апреле, застёгнутые на все крючки с ремнями и скатками через плечо, через пять минут на плацу строевым шагом выходили с докладом о готовности и получали проездные документы! Всё! Понял?! Все, бл… кроме Виноградского! Ты нашёл, кто в замену этому долбанько, а? Не слышу! – активно жестикулируя, бесновался старшина, старший прапорщик Гринчук (в простонародье Гриня).

Это был день отправки полка, в котором вот уже второй год тащил лямку срочки Семён Аркадьевич Григорьев, ранее студент первого курса политехнического института. Ныне старший сержант Советской Армии, командир отделения планшетистов и, по совместительству, оператор наведения командного пункта ракетного полка ПВО. Призывников в армию в восьмидесятых уже не хватало, вот и отменили студенческие отсрочки и обучали на два ВУСа сразу.

Полк направлялся на боевые стрельбы в далёкую от места постоянной дислокации казахскую Голодную степь.

Семёна всегда удивляла и восхищала невероятная способность Грини на одном дыхании, громогласно, присыпая свою речь отборным матом, и с загагулистыми армейскими оборотами сказать несколько предложений. Предложений, в которых одновременно звучали и приказы с описанием формы одежды, и ответственность за их недобросовестное выполнение, и описание оперативной обстановки, и возможные вводные по личному составу, и ограничительные временные рамки.

Сумасшедший талант! Вот что значит расхожее выражение «командный голос». Это не просто громко говорить, как принято думать на гражданке. А говорить всеми возможностями речи с помощью отточенной жестикуляции, в момент всё проясняя для любого из подчинённых. Пусть это даже оказывался случайно пойманный дикий представитель малых народов, только что спустившийся с гор и не владеющий пока великим и могучим. Видимо, давали о себе знать семнадцать лет в армии.

Несмотря на то, что в то время Грине едва исполнилось тридцать пять, выглядел он (на взгляд молодых, восемнадцати-девятнадцатилетних, глаз) на все пятьдесят. Высокий, худой и какой-то высохший. Одни жилы. На темечке лысина. Рыже-русые, как солома, волосы, коротко остриженные и до такой степени прилизанные, что создавалось впечатление, что они нарисованы. Глубоко посаженные маленькие колючие глазки, тонкие губы, острый нос и непропорциональная телу маленькая и морщинистая голова, напоминавшая какой-то сильно отжатый и высушенный фрукт. Длинная, мятая и потёртая офицерская шинель. И всё это «великолепие» венчала огромная, всегда новая фуражка, которая в сочетании с маленькой головой смотрелась, как кепка-«аэродром» на грузине. Со стороны он был похож на гвоздь. Гвоздь-сотку. Разговаривал он на уникальнейшем диалекте. В основе лежала украинская мова, но она была приправлена ещё и северным диалектом (а точнее, вологодским ручейково-растяжным говором с налеганием на букву «о»). История формирования такого филологического изыска покрыта тайной по причине крайней скрытности его носителя относительно деталей своей личной жизни. Говорили, что сам он из Закарпатья. Оттуда и призвали. Отслужив полгода, попал в дисбат в Вологодской области, где и влюбился в местную повариху. После «дизеля» попросился на сверхсрочку неподалёку. Повариха оказалась замужем за вертухаем. Но Гринчук так и остался в части на границе Вологодской и Архангельской областей (там, где, собственно, и служил Семён). Такая вот история. А может, и врала всё солдатская молва. Семьи не было. Жил неподалёку от части, в отстоящем от деревни километра на три доме. Имел трёх собак, кошку, бурёнку, домашних птиц и автомобиль «Москвич-412», который зачем-то каждую весну перекрашивал силами нового призыва.

В части, наверное, не было большего поборника строгих устоев дедовщины, но, справедливости ради, надо сказать, что прямые издевательства и мордобои он не приветствовал и карал за это строго, не взирая на сроки службы. Он был за традиции. Молодые больше работали и тащили службу. Существовала строгая градация о том, что может делать «дух», что «черпак», что «дедушка» и что «дембель». К ребятам, связанным по службе с техникой и электроникой, Гриня относился очень уважительно, особенно на последнем полугодии службы, скорее даже по-отечески. Про них говорил: «…Хде надо кринкой шорудить, а не токмо кайлом размахивать…» Кстати, обычно это были призванные студенты, к коим относился и Семён.

Семён в глазах Грини (при хорошем настроении, естественно) вообще был правильный пацан, который службу знает. Причины такого особого отношения крылись в следующем. Во-первых, это был первый и, возможно, единственный воин, который сразу его послал в первый же день по прибытии в часть. То, что это получилось случайно, как-то уже забылось. Просто Гриня был одет по-гражданке и начал строить духов, как только они спрыгнули с машины. Во-вторых, Семён отучился больше двух лет в мореходке. И даже был там старшиной роты, что формально соответствовало статусу Грини здесь. Ещё дополнительный плюс в глазах Грини почему-то добавил и тот факт, что Семёна оттуда выгнали за самоволки. На гарнизонной губе Семён честно, больше положенного срока отчалился, но не ныл и рапорта на Гриню не подал. Хотя и забрали Сёму почти на неделю позже только по его, Гринчука, вине. Гриня просто-напросто услал полковой автобус в соседнюю часть за картофаном к зиме, а заехать за арестантиком было не по дороге. Хорошо, пайку с соседом по камере делил, на довольствие-то только на срок ареста ставили… Ну и, конечно, главное, что Семёна призвали из института. Для человека с пятью классами образования и школой прапорщиков за плечами, видимо, это был почти Ландау. Он так и называл его, как он сам выражался, «по первичному половому признаку» – Студент.

Итак, шли сборы на полигон. Ефрейтора Виноградского, конечно же, Гриня не мог оставить в части. Это было не в его власти, раз солдат был внесён в списки полигонщиков. Это была постоянная такая прапорская шутка, типа смешная. Связано это с тем, что однажды во время боевой готовности Виноградский, чтобы удобнее было лазить по трёхметровому планшету и сопровождать цели, летящие с севера, снял сапоги, которые не снимал уже около трёх суток. «Духи» пока были не готовы к самостоятельному боевому дежурству, вот и приходилось ему оставаться под землёй по нескольку дней. Из-за быстро распространившегося невыносимого запаха все офицеры, находящиеся в этот момент на КП вместе с Гриней, побросали боевые посты и мгновенно оказались на улице. Теперь любое упоминание о несчастном ефрейторе звучало только в связке со словами: не идет, не едет, только без него и т. д. и т. п.

Итак, часть отбывала в район казахского городка Сары-Шаган на боевые стрельбы. Точнее, не вся часть, а только два дивизиона и один расчёт с командного пункта. Плюс командир, замполит, начштаба и ещё несколько технических офицеров и прапорщиков. Остальные оставались, что вполне серьёзно, «нести боевое дежурство по охране воздушных границ нашей Родины».

Выдвигались по-военному рано. В четыре утра. Слава богу, что основная часть колонны грузилась в полку. По слухам, у них заняло это две недели! Уже и не вспомнить, сколько было машин. Штук двадцать, двадцать пять, наверное. Собирали по всему округу. Везли всё. Начиная с пары С-200 на отстрел (они на специальных тягачах были, а может, и не было их, тягачи-то видели все, а вот ракеты – нет), заканчивая походными кухнями, железными кроватями и парой машин с обмундированием.

«Белая кость» командного пункта, дождавшись, пока колонна поравняется с бетонным изваянием «Народ и партия едины!», сооружённым прямо перед КПП, выехали из заранее снятых ворот (гружёные не пролазили) и пристроились в хвост длинной веренице машин цвета хаки. УАЗик командира полка, лихо подрезав гаишников, сопровождавших колонну, как и положено, встал головным. Командный пункт был представлен следующими транспортными средствами. Два кунга – один с офицерами, один с солдатами и сержантами. Грузовик с кроватями и обмундированием (он-то и не проходил через ворота). Кстати, идея взять кровати на полигон для всего полка принадлежала Грине. Просто когда ездили весной, кроватей тотально не хватило, и воины спали эдаким «пирожком» на полу, обложенные матрацами и снизу, и сверху по несколько человек. Хотя, на самом деле, только так и можно было спастись от степного холода. Ярко-алым пятном в зелёной колонне был «москвичёнок» Гринчука. За ним потом на вокзал должен был подъехать Гринин друг, прапорщик из первого дивизиона.

Для Семёна это был второй полигон за время службы. Так случилось. Вообще, редко кому так посчастливилось. Некоторые все два года службы не выходили за пределы части, не говоря уже о таком долгом, полном приключений путешествии в условиях, «максимально приближённых к боевым».

Первый раз он был прошлой ранней весной, когда ещё и года не отслужил. И вот теперь – в феврале. Весной были очередные полковые стрельбы, а сейчас стрелял весь округ.

Весенний полигон дал такое количество незабываемых впечатлений и воспоминаний! Такой несметный набор дембельских сувениров! Это и огромные скорпионы, залитые эпоксидкой и наполированные до состояния янтаря, и сушёные фаланги, и фотографии на фоне стартов с Байконура и обгоревшего спускаемого аппарата с «Союза», и многое другое. Если количество сувениров с зимней кампании будет хотя бы в треть от прежних, то придётся Семёну либо часть отдать «молодым», либо покупать большой чемодан, что для дембеля не комильфо.

Той весной Семён воочию понял смысл выражения «целое море цветов». Эшелон прибыл в Сары-Шаган именно в тот день, когда в степи распустились тюльпаны. Степь колыхалась от малейшего дуновения ветерка и этим рождала такие немыслимые сочетания оттенков красного, розового и зелёного, которые вряд ли смог бы передать самый титулованный и известный живописец. И не было края этому чуду! Когда колонна двинулась по этой целинной земле в сторону позиций, со стороны она смотрелась как морская флотилия в кильватерном строю, пересекающая океан Соляриса, но состоящая из крови. Притом словно кто-то причудливо замешал кровь разных групп животных и людей и добавил действительно морской воды изумрудно-зелёного цвета. Наверное, так выглядят райские кущи, где разгуливают праведники… А к полудню следующего дня всего этого великолепия не стало. Притом не то что стало как-то не так, а реально НЕ СТАЛО, как будто и не было никогда. Вот она, типичная особенность резко континентального климата. «Как тут не вспомнить Берту Васильевну – географичку из школы?» – подумал Семён. За одни сутки цветущие луга превратились в выжженную пустыню. Всё стало даже не весёло-жёлтого, как в фильмах про пустыню, цвета, а грустно-серым пейзажем. Серый песок, серые остатки цветов и травы, перекатывающиеся по ветру серые колючки, которые жевала неизвестно откуда взявшаяся пара серых, худых до рёбер, одногорбых верблюдов. Единственное, что оживляло такую гнусность, – это ослепительно-голубое небо и яркое-яркое солнце, которое, кстати, и убило за столь короткий срок необыкновенную красоту. Но это было весной…